В издательстве «Серебряные нити» при содействии Международного Фонда Шодиева и лично его основателя, нашего большого друга и члена Центрального правления ОРЯ Фаттаха Шодиева вышла книга Михаила Ефимова «Записки у изголовья». Давайте внимательно прочитаем ее на нашем сайте ещё раз.
Мы попросили Ефимова Михаила Борисовича написать для сайта ОРЯ серию коротких эссе о его жизни и творческом пути, а также о Японии. Публикуем очередное эссе автора.
ПРОЩАЙ, АЛЬМА МАТЕР
Чем ближе виделось окончание института, тем тревожнее становилось на душе за своё будущее. Всё явственнее ощущалась грядущая неопределённость. Япония лежала в руинах и не представляла никакого интереса, как партнёр по торговле или культурно-научному сотрудничеству, не говоря уж о туризме.
Всё внимание было привлечено к Китаю — огромной стране, где к власти пришла коммунистическая партия. Сталин и Мао пожимали руки, и русский с китайцем стали братьями навек. Во всяком случае, так тогда казалось. Достаточно сказать, что когда я поступал на первый курс, на китайское отделение приняли около 30-40 студентов. А после создания КНР приём резко увеличили. Счёт шёл на сотни!
Нам, японистам, оставалось только завидовать своим однокашникам-китаистам, которые могли выбирать наиболее интересные для них направления.
На этом безрадостном фоне вдруг промелькнула искра надежды.
Однажды обе наши группы пригласили в какое-то странное учреждение, расположенное на месте нынешнего «Детского мира» (напомню, что этот крупнейший московский универмаг был построен на площади Дзержинского по соседству с КГБ). Там тогда стояло множество малоэтажных зданий, на входе в одно из них висела табличка с загадочной надписью: «Помещение №3».
Нас рассадили за длинными столами и вручили анкеты, которые надо было заполнить. Ни до, ни после я никогда не встречал ничего подобного. Анкета была страниц на десять и включала такие вопросы, как номера захоронения умерших родственников, ФИО лиц, наиболее часто посещающих родителей и т. п.
Все попытки выяснить у молчаливого человека, следившего за нашей работой по заполнению анкеты, какому учреждению понадобились столь детальные сведения, встречали у него только улыбку. В заключение, собрав все бумаги и тщательно проверив, не остались ли каких-нибудь черновых записей, человек сказал, что через определённое время при необходимости с нами свяжутся.
Лично со мной никто не связался. Не связались также ни с кем из моих близких друзей.
Тем временем я успешно защитил диплом по теме «Участие Японии в американской агрессии в Корее (1949-1952 г.г.)» и сдал на отлично все госэкзамены. В торжественной обстановке мне вручили красный диплом (на самом деле он был обычного темно-синего цвета, но на первой странице красным шрифтом была пометка «С отличием»). Полученная профессия звучала довольно оригинально – «Страновед – Япония». Шутники говорили, что лучше бы слово «страновед» писали с двумя «н». Но нам было не до шуток.
Как и мои товарищи, я бродил по разным учреждениям, но всюду был идентичный ответ: «Спасибо, но специалисты вашего профиля нам не нужны».
На комиссию по распределению я явился без всякой надежды. Но совершенно неожиданно, когда я предстал перед синклитом человек из двадцати, одна из присутствовавших дам сказала, что представляет МГУ и на меня есть заявка в аспирантуру филологического факультета. Я опешил. Дело в том, что меня никогда не интересовала филология, и никакого интереса углубленно заниматься этой наукой не было. Естественно, мне показалось странным, что направление в аспирантуру МГУ получили только мы со школьным товарищем Андрюшей Поповым (он на экономический факультет), но ещё больше меня поразило то обстоятельство, что приглашавшая нас милая дама была…супругой его брата. Но мой товарищ так и не признался, что принял какое-то участие в моём трудоустройстве.
Для меня же началась очень трудная и хлопотливая пора.
Сразу же выяснилось, что на факультете, как говорил Жванецкий, меня «не ждали». Под разными предлогами и разными способами в приёмной комиссии факультета не хотели принимать у меня документы, а официальную бумагу о направлении в аспирантуру всячески пытались дезавуировать. Мне устраивали разные тесты и экзамены, на которых я не всегда блистал. В конце концов, вопрос с аспирантурой всё-таки решился положительно, но на душе было муторно. В общем, конец 1952-го года был для меня окрашен в мрачные тона.
Учёба в аспирантуре МГУ, честно признаюсь, давалась мне с очень большим трудом. Прежде всего, не хватало элементарных филологических знаний. Поэтому для подготовки к сдаче кандидатского минимума, пришлось даже сидеть на лекциях для первокурсников.
Темой моей диссертации стало творчество тогда здравствовавшего пролетарского писателя Сунао Токунага. Но прежде, чем приступить к изучению самого творчества, пришлось окунуться в проблемы литературоведения и теорию социалистического реализма, постигать произведения Горького и других советских классиков. Я уж не говорю, что помимо переведённых на русский язык нескольких повестей я не прочитал ни одного произведения С. Токунага.
Огромную помощь оказала мой научный руководитель Ирина Львовна Иоффе. Ей тогда не было ещё и сорока лет, но она успела уже отсидеть в тюрьме, как «японская шпионка», и завоевать большой авторитет в японоведении. Кроме серьёзных научных трудов Ирина Львовна активно занималась литературными переводами японских писателей. Её псевдоним «И. Львова» стоял на очень многих изданиях.
Ирина Львовна помогала мне не только в переводах с японского языка, который она знала в совершенстве, но и в понимании сложных литературных процессов. Короче говоря, эта милая и в высшей степени интеллигентная женщина, стала для меня образцом порядочности и принципиальности в науке, а для нашей семьи – добрым другом и советчиком. Спустя много лет И.Л. стала связующим звеном между нами, когда мы находились далеко от Москвы, и кафедрой японского языка Института стран Азии и Африки при МГУ, где учился мой сын Андрюша.
Однажды и я смог выполнить её довольно деликатную просьбу. И.Л. поддерживала тесные дружеские связи с известным японским русистом Акира Кимура. Но после того, как тот стал переводить «крамольные» сочинения А.И. Солженицына, его объявили «вне закона». Ему был запрещён въезд в СССР, и перед ним наглухо закрыли двери во все советские представительства. В то время я работал в Токио в качестве 1-го секретаря посольства и приехал в отпуск домой. Ирина Львовна встретилась со мной и попросила, если я не боюсь возможных последствий, передать приватно Кимура её личное письмо и маленький сувенир. Естественно, я согласился выполнить эту просьбу, что и сделал после возвращения из отпуска. Упоминаю об этом вовсе не для того, чтобы показаться героем, хотя определённый риск, конечно, был. Хочу лишь сказать, что всегда чувствовал себя обязанным своему научному руководителю.
Работать мне приходилось в нескольких библиотеках. Больше всего в «Ленинке», где помимо научного читального зала я целыми днями просиживал в «спецхране». Никогда не мог себе представить, что гриф секретности «шестигранник» может стоять на титульном листе произведения писателя-коммуниста С. Токунага, официально у нас признанного. «Спи, жена» − лирическое по форме и автобиографическое по содержанию повествование, посвященное очень дорогому и близкому автору человеку — спутнице жизни, которая умерла накануне окончания войны от истощения и болезней. Оказалось, что сверхбдительные цензоры обнаружили в книге жуткую крамолу.
В одном месте автор обращается к американскому солдату (как известно, Япония после разгрома была оккупирована) со словами благодарности за то, что американцы освободили японский народ от милитаризма. То, что японцы могли питать к американским солдатам добрые чувства, не укладывалось ни в какие догмы советской пропаганды. Ведь «холодная война» была в разгаре!
Работа в «спецхране» требовала специально прошитой тетради с сургучной печатью и пронумерованными страницами. Понятно, что выносить её за железную дверь было категорически запрещено.
После прочтения повести мне пришлось ещё долго метаться между «спецхранами» МГУ и «Ленинки» с ходатайствами, чтобы мою «засекреченную» тетрадку переслали из библиотеки на факультет. Расстояние между этими двумя пунктами не более двухсот метров, но чтобы преодолеть их, потребовалось несколько месяцев! Так и лежит она у меня на память о былых временах.
Наиболее ярким впечатлением в период обучения в аспирантуре стала личная встреча с «объектом» моей научной работы.
В Москву на съезд советских писателей, проходивший в январе 1955 года, в качестве почётного гостя приехал и С. Токунага. Не без труда мне удалось получить разрешение на встречу с ним.
У меня сложилось впечатление, что он не совсем понимал, что вокруг него происходит. На родине писатель не был избалован почётом, его знали в довольно узких «прогрессивных» кругах, и ему не приходилось встречаться с руководителями страны. А в Москве он вместе с другими литераторами заседал в Кремлёвском дворце, присутствовал на правительственном приёме, общался с широко известными писателями из разных стран мира. Мало того – его творчество изучает аспирант Московского Университета!
Лично для меня эта встреча была вдвойне интересной. Помимо того, что я серьёзно изучал его творчество и биографию, он стал по существу первым живым японцем, с которым мне довелось общаться.
Помню, с каким волнением я открывал массивные дубовые двери гостиницы «Националь» и поднимался в старом лифте на шестой этаж. В маленьком номере с видом на Кремль меня поджидал писатель, сопровождавшая его дама из Союза Писателей и переводчик А.П. Аболмасов, великолепный знаток японского языка, который он познал ещё в юности на чужбине, в Харбине. Его участие во встрече специально оговаривалось бдительными чиновниками из Иностранной комиссии СП СССР.
Наша беседа продолжалась около часа, а в заключение писатель оставил аспиранту автограф на титульном листе своего романа, изданного в СССР, который я предусмотрительно захватил с собой. Участие столь классного переводчика, как Анатолий Петрович, понятно, заметно облегчило мою беседу с писателем. Но в одном месте я пришёл ему на помощь, когда Токунага-сан, рассказывая о своём творчестве, употребил хорошо знакомый мне, но неизвестный для переводчика термин «ватакуси-сёсэцу» («Эго-роман»). Этот случай лишний раз показал мне, как трудно порой бывает даже опытному знатоку иностранного языка.
Летом того же года истёк трёхлетний срок моей учебы, и я расстался с аспирантурой. На память о ней осталась папочка с тесёмочками, на которой было написано «Диссертация», и ворох переработанной литературы, рукописных заметок и прочих «отходов» многолетней работы.
А ещё в памяти осталась карикатура отца, опубликованная в журнале «Крокодил». На ней был изображён молодой учёный, в котором легко узнавался недавний аспирант, развалившийся на диване, а его малолетний сын, очень похожий на нашего Андрюшку, делает из объёмной научной рукописи «кораблики».
В дверях стоит молодая супруга, напоминающая Иру, и удивленно спрашивает, обращаясь к молодому учёному:
−Что здесь происходит? Ведь это плод твоих многолетних трудов?
−А он всё равно никому не нужен.
Я конечно не согласен с такой оценкой, высказанной в сатирической форме, но доля истины в ней, наверное, есть.
Так или иначе, но я «по инерции» ещё продолжал некоторое время просиживать в библиотеке над произведениями Токунага, но вопрос материального обеспечения и трудоустройства вновь встал во весь рост.
«Мои университеты» закончились. Надо было начинать заниматься делом.
Но, прежде чем закончить этот сумбурный рассказ о своём несостоявшемся вкладе в отечественное японоведение, хотелось бы забежать на несколько десятилетий вперёд.
Прошло ровно ПОЛВЕКА, и мне на глаза попалась та самая папочка с тесёмками. Я решил заглянуть в неё. Ощущение было такое, словно я открыл дверцу старого погреба, откуда повеяло плесенью и сыростью. На пожелтевших от времени страницах не сразу даже узнал собственный почерк. Диссертация начиналась ссылкой на Ленина, и далее шли бесконечные цитаты из классиков марксизма. Таков был порядок: шла ли речь о творчестве современного писателя, о разведении яблок в Новосибирской области или лечении простаты. Естественно присутствовал полный джентльменский набор дежурных штампов об «американском империализме», «реакционной буржуазии», «великой исторической роли мирового пролетариата» и т.д. и т. п.
И тогда у меня возникла шальная мысль написать диссертацию заново. Для этого пришлось снова проштудировать многое из того, что уже оказалось забытым, перечитать старые материалы и открыть новые. А главное – переосмыслить многие старые догмы, которые прежде принимал как аксиому. Очень пригодились книги и журналы, которые когда-то разыскал в Японии, а также собственные записи, сделанные по горячим следам после посещения мест, связанных с жизнью и творчеством Токунага. Судьба пролетарской литературы сложилась довольно драматически. В нашей стране ей сначала покровительствовал Сталин, а потом в середине 30-х годов по его же воле, все её организационные структуры были разогнаны, а руководители репрессированы. Впрочем, такая же судьба постигла и многих убеждённых противников РАПП — Российской ассоциации пролетарских писателей.
В Японии пролетарская литература оформилась в начале 20-х годов и сразу же заняла заметное место в культурном процессе. Но со временем она подпала под сильное влияние японской компартии и по существу стала ареной межфракционной борьбы.
Итогом довольно трудоёмкой работы, которая заняла почти три года, стала заново написанная диссертация, которую я представил в Институт востоковедения РАН. Таким образом, я посчитал, что вернул свой должок отечественному востоковедению, которое кормило меня три года за время пребывания в аспирантуре.
Здесь я должен с благодарностью вспомнить тех коллег, кто помог свершиться чуду – в конце 2006-го года в возрасте 77 лет я стал кандидатом филологических наук! Назову их поименно (увы, многих уже нет с нами): мой старый добрый товарищ, доктор экономических наук профессор В.Б. Рамзес, заставивший меня поверить в возможность этого чуда, доктор филологических наук профессор Т.П. Григорьева (та самая Таня Топеха, с которой мы учились на одном курсе!), член-корреспондент РАН профессор С.А. Арутюнов, согласившийся стать моим научным руководителем (мы были «однокашниками» по институту), и, наконец, Н.В. Васильев, многие годы работавший в Институте востоковедения и пользовавшимся большим авторитетом и уважением (наше знакомство началось больше полувека назад).
Помимо этих старинных друзей хочу поблагодарить также моих официальных оппонентов профессора Ким Ле Чуна (Институт мировой литературы РАН), доцента Е.М.Дьяконову (Российский государственный гуманитарный университет), а также профессора А.Р. Садокову и доцента В.М. Мазурика из ИСАА.
Вместе с тем были и другие «персонажи» в Центре японских исследований ИВАН РФ, общение с которыми оставило у меня отнюдь на положительные воспоминания. Никогда ещё не приходилось сталкиваться с таким откровенным недоброжелательством и желанием утопить ближнего. Особенно поражало то, что уничижительная, порой издевательская критика сопровождалась милыми женскими улыбками. По понятным причинам я не собирался занять чьё-либо место или, тем более, посягнуть на устоявшиеся научные авторитеты. К счастью для меня, эта атмосфера неприязни не достигла Учёного совета, все члены которого единогласно одобрили мою работу и даже отметили её как вклад в отечественное японоведение. Не скрою, мне было приятно такое слышать. Как бальзам на больную душу стали для меня добрые слова директора института Р. Б. Рыбакова, который одним из первых поздравил «молодого» кандидата наук.
Но всё это происходило много позже описываемых мною событий.
ИЩУ РАБОТУ ПО СПЕЦИАЛЬНОСТИ
А пока что надо было задуматься, как добывать хлеб насущный и где найти работу по специальности.
Все (или почти все) мои недавние институтские товарищи были в примерно одинаковом положении, и каждый из них решал эти главные задачи по-своему.
«Хлеб насущный» я нашёл в отделе переводов ВИНИТИ (Всесоюзный институт научной и технической информации). Многие знакомые там подрабатывали, причём некоторые делали это весьма успешно. Так, например, Саша Дмитриев из нашей группы попал в аспирантуру МИВа, но так поднаторел в переводе технических текстов, что был в полном шоколаде.
У меня, наоборот, дело шло очень туго. Мне удавалось получать только тексты по биологии и приходилось часами сидеть в библиотеке над словарями и научной литературой, буквально расшифровывая материалы о кошачьей моче. Никакого просвета не было, и я уже был близок к полному отчаянию.
Я осознавал, что вышел на рынок труда, представляя собой совершенно неходовой товар.
Кто-то из знакомых дал мне наводку на издательство «Правда», где печатались в те годы на нескольких иностранных языках, в том числе, и на японском два журнала − «Советский Союз» и «Советская женщина». Соответственно для полного полиграфического процесса требовалась корректура, а там соответственно была вакансия. Вот на улицу «Правды» я и направил свои стопы.
Приняли меня не с распростёртыми объятиями, и мрачный кадровик, внимательно изучив мою анкету, сухо объявил, что меня берут с трёхмесячным испытательным сроком.
Я был счастлив, и на следующий день явился на свою первую в жизни службу при галстуке и белой рубашке.
Сам производственный процесс происходил в обстановке либо аврала, либо полной расслабухи. Всё зависело от типографии и её внутренних, никому не постижимых законов. Оба издания были ежемесячными, и корректуры (а их было по две) поступали не ритмично. Иногда они запаздывали и даже «наезжали» одна на другую. Тогда приходилось сидеть без обеденного перерыва, не разгибая спины, считывать мелкие иерошки. Срыв графика работ карался очень строго.
Коллектив японской корректорской собрался довольно пёстрый. В основном там работали корейцы, пережившие японскую оккупацию, и мои бывшие сокурсники. Конечно, все мы в непростой издательской иерархии стояли на нижней ступеньке номенклатурной лестницы. Хоть нам и внушали чувство особой гордости за то, что мы приобщены к самому Олимпу – ЦК КПСС, которому принадлежит издательство со всеми его службами и изданиями. Но мы чувствовали себя, как чернорабочие в трюме большого океанского корабля, который бороздит моря и океаны, сияя своей белизной и яркими палубными огнями. Я уж не говорю, что работа корректора сравнима только с обслуживанием конвейера или бригадным методом разгрузки кирпича, когда нужно успеть передать один, чтобы получить другой.
Короче говоря, кроме чувства приобщения к созидательному труду никаких других положительных эмоций от работы на улице «Правды» у меня не было.
Наступил 1956-й год, а с ним появились слабые надежды на восстановление отношений с Японией. Один из нашей корректорской когорты перешёл даже в МИД, другим заинтересовалась «контора». У меня возникла слабая надежда что вот-вот лёд тронется и меня понесёт течение поднявшейся конъюнктуры на специалистов по Японии. Но, как говорится, то, что приняли за весну, оказалась всего лишь оттепелью.
Я периодически позванивал знакомым и выспрашивал, не слышал ли кто-нибудь о вакансиях, но никто не обнадёживал.
Совершенно неожиданно я тоже оказался востребованным. Мне даже не верилось, но предложение пришло в лице молодой особы женского пола, которая, оказывается, вместе со мной училась в аспирантуре филфака МГУ, но в отличие от меня успешно защитила диссертацию по английской филологии. Эту фею звали Бэлла Бельская, но она просила называть её Изабелла Кузьминична.
Она позвонила мне и предложила встретиться. Не помню уже, где состоялась наша встреча, но суть предложения была следующая: в нашей стране начинаются работы в области кибернетики. Хотя название это ещё открыто не произносилось, поскольку всего лишь пару лет назад было заклеймено, как буржуазная лженаука, направленная на обман народных масс, но по существу группа энтузиастов решилась приоткрыть дверь к этому запретному плоду. Работы ведутся в закрытом от посторонних глаз Институте точной механики и вычислительной техники Академии Наук СССР под руководством академика С.А. Лебедева. Именно он стал создателем первой в стране ЭВМ (электронно-вычислительной машины), которая призвана совершить качественный переворот в отечественной науке.
Понятно, что имя Норберта Винера вслух ещё не произносилось, но за стенами ИТМиВТ уже вовсю корпели математики и электронщики. Для полноты эксперимента к ним решили подключить и лингвистов, чтобы с их помощью реализовать старую мечту человечества – машинный перевод. С этой идеей выступил профессор Д.Ю. Попов. Не знаю о его вкладе в большую науку, поскольку он в основном известен, как автор многократно переиздававшейся брошюры «Логарифмическая линейка», но именно он предложил С.А. Лебедеву включить данную тему в программу деятельности института. Руководителем группы стала, естественно, Бельская, которой профессор по слухам протежировал. Дальше – больше. Энергичная Изабелла Кузьминична решила привлечь к работе помимо специалистов по английскому языку также русистов, германистов, китаистов и японистов. Каждой «твари», то есть научных сотрудников, предполагалось по паре.
Последних представляли мы с Жорой Волчеком, который закончил МИВ на пару лет позже меня. В дальнейшем мы привлекли ещё на внештатной основе нашего молодого коллегу упомянутого выше Сергея Арутюнова, ставшего много лет спустя членом-корреспондентом РАН и видным специалистом в области антропологии. Я уже писал, что именно этот благообразный учёный муж с красивой седой бородой даже согласился в память о нашем старом приятельстве стать моим научным руководителем. Когда я обратился к нему с этой просьбой, он со свойственным ему юмором сказал: «Видишь ли, тема твоей диссертации («японская пролетарская литература») несколько далека от сферы моих научных интересов, но после машинного перевода меня уже ничем не удивишь!»
Чтобы закончить тему о кадровом «наполнении» нашего коллектива, не могу не похвастать тем, что на роль научного консультанта нашей лингвистической группы был приглашён Вячеслав Всеволодович Иванов (для тех, кто мало знаком с этим выдающимся учёным, напомню, что его фамилия произносится с ударением на А). В те годы он закончил аспирантуру (на год раньше меня) и защищал кандидатскую диссертацию. Ещё на студенческой скамье Иванов (все звали его почему-то «Кома») проявил выдающееся дарование и фантастическую эрудицию. По ходу защиты диссертацию переквалифицировали в докторскую, а потом …зарубили вообще. Безусловно, оппоненты руководствовались отнюдь не научными соображениями. Всё дело в том, что семья Иванова не только постоянно проживала в знаменитом писательском посёлке Переделкино (отец – классик советской литературы Всеволод Иванов) по соседству с Борисом Пастернаком, но и очень активно поддерживала писателя в период всенародного шельмования автора «Доктора Живаго». Какая уж тут докторская диссертация!
Наверное, не от хорошей жизни Вячеслав Всеволодович согласился с предложением Бельской консультировать нас грешных по вопросам формальной лингвистики. У меня до сих пор перед глазами картина, как довольно грузный молодой учёный, склонив на бок большую лысеющую голову, с объёмистым рыжим портфелем медленно тащится в наш институт. А когда он выслушивал наши отчёты о проделанной работе, его белесо-серые глаза излучали доброжелательность и иронию. Не помню, чтобы он когда-либо высказывал какое-нибудь недовольство и уж тем более какие-нибудь претензии, хотя поводов для этого было более, чем достаточно.
Много лет спустя, сидя часами у телевизора и глядя, как супербоевик, на первые сессии Верховного Совета эпохи Перестройки, я снова увидел Кому Иванова, тогда – молодого академика и парламентария. Мне показалось, что таким же ироническим взглядом он смотрел на бесновавшееся «агрессивно-послушное» большинство, которое клеймило каждое выступление демократов первой волны. Среди них вместе с Сахаровым, Афанасьевым, Собчаком и другими был и мой бывший наставник.
Работа в области машинного перевода шла ни шатко, ни валко. Мы составляли алгоритмы (ещё совсем недавно я даже не знал о существовании такого понятия), участвовали в научных конференциях, даже выезжали в командировки, выпускали научные труды.
Однажды Изабелла Кузьминична высказала пожелание, чтобы я послал свою разработку на рецензию Н.И. Конраду. Соответствующую сопроводиловку подписал «наш» академик С.А. Лебедев, и мой труд отправился по длинным и кривым бюрократическим дорогам из одного института в другой. Не прошло, наверное, и полугода, как Улита доставила ответ. Я себе представляю удивление Николая Иосифовича, получившего увесистый пакет со странным текстом, испещрённым иероглифами, таблицами и разными сентенциями. Приведу лишь одну выдержку из своего трактата: «Основное внимание обычно уделяется предполагаемой морфологической и синтаксической структуре языка-посредника, который рассматривается как совокупность конфигурационных отношений или же как реальный язык, потенциально возможный и особым образом закодированный».
Нужно было обладать необыкновенным тактом, интеллигентностью и обязательностью, характерными для Н.И. Конрада, чтобы составить довольно развёрнутый ответ на полутора страницах. Академик написал, что его познания в сей области не позволяют ему судить о научных достоинствах данного труда и в будущем он просил бы избавить его от этой «машинерии». Как-то случайно встретив в МГУ заметно постаревшего Николая Иосифовича, я даже постеснялся признаться, что имею касательство к этой «машинерии».
Итак, работы в области автоматического перевода с японского языка на русский при моём активном участии продолжались. Группа лингвистов, как и положено, разбухла, и вскоре к нам подключили программистов, которые преобразовывали наши изыскания в математические формулы и уравнения. Но на моей памяти до экспериментов дело так и не дошло. Лишь пару раз нас допустили в святая святых ИТМиВТ – в машинный зал, где стояла эта самая БЭСМ − «Быстродействующая электронно-счётная машина». Создатели её во главе с директором института получили ордена и госпремии. Лично меня больше всего потрясли её размеры: она занимала почти весь первый этаж института – несколько залов, заставленных металлическими шкафами с бобинами и перфолентами. Трудно поверить, что ещё чуть более полувека назад всё это казалось за гранью фантастики. Между прочим, буква «Б» в аббревиатуре БЭСМ означала «Быстродействующая», что соответствовало представлениям того времени. Наверное, в наши дни БЭСМ-1 можно сравнивать разве лишь с печатным станком Гуттенберга или древнегреческими счётами — абака.
Новые технологии стремительно ушли вперёд, а за то, что мы остались на забытом полустанке в отцепленном от современной электроники вагоне, мы должны благодарить партийных идеологов, которых больше всего заботила чистота марксистско-ленинской теории. Не уверен, что когда-нибудь удастся догнать нынешний научно-технический прогресс. Это при том, что наша наука никогда не могла пожаловаться на нехватку светлых умов.
Вспоминая те времена, нельзя не вспомнить прежде всего ХХ съезд КПСС, разбередивший всю страну. Конечно, мы не знали ещё эпохального доклада Н. Хрущёва, поскольку не были членами партии, и нам его не читали. Но мы узнали, что «культ личности Сталина» принёс много несчастий нашему народу. То, о чём раньше шептались на кухнях, теперь можно было говорить открыто.
Появилась маленькая повесть Ильи Эренбурга «Оттепель», которая дала название целому периоду советской истории. Хотя как художественное произведение она вряд ли заслуживала такого внимания. Большой шум вызвал и роман В. Дудинцева «Не хлебом единым». Народ бурлил и шумно обсуждал происходившие в стране перемены. Мы тоже об этом говорили в кругу друзей. Но должен отметить, что в той академической среде, которая окружала меня в ИТМиВТ, никаких широких дискуссий не было. Думается, что такова специфика узко технологической науки. Это особенно было заметно на фоне тех страстей, которые буквально кипели в среде философов, историков и физиков-фундаменталистов.
Вскоре начался сильный откат. Партийная бюрократия быстро опомнилась и поняла, что пора снова закручивать идеологические гайки. В журнале «Коммунист» появилась статья, послужившая сигналом к наступлению. По заведённому порядку и в соответствии с разнарядкой стали проходить собрания «общественности», на которых долбали, как в лучшие годы, антипартийные элементы, пытавшиеся ошельмовать нашу историю и поставить под сомнение генеральную линию КПСС. Короче говоря, «оттепель» завершилась новыми «заморозками».
И вот в такой обстановке было принято решение провести в Москве летом 1957 года П Фестиваль молодёжи и студентов (Первый проходил в Хельсинки, и, наверное никто даже не заметил его кроме жителей финской столицы).
Такого зрелища послевоенная Москва ещё не видела. К этому мероприятию готовились долго, и оно, безусловно, стимулировало колоссальное строительство в столице. Достаточно сказать, что к его открытию отгрохали стотысячный стадион в Лужниках, закончили высотное здание МГУ на Ленинских горах, выстроили гостиницу «Украина», расширили многие улицы и даже наладили выпуск новых автомобилей «Волга». Я уж не говорю о целом гостиничном комплексе в Останкино, где должны были разместиться участники Фестиваля, множестве концертных и спортивных площадках.
Помимо строителей в ещё большей степени к приезду многочисленных гостей из-за рубежа готовились различные службы и соответствующие организации. Достаточно сказать, что к одной из дискуссий (а их было множество в программе Фестиваля) на тему «Молодёжь и религия» специально готовили выступающих из числа слушателей Богословского института. Ведь, по идее организаторов этого массового действа, наши иностранные гости должны были убедиться в верности советской молодёжи идеям коммунизма и преданности делу Партии. Иными словами, Фестиваль призван был стать могучей «пиар-акцией» социалистического образа жизни. А для таких целей у нас никогда не жалели ни денег, ни сил.
Вспомнили и обо мне. Видимо соответствующая разнарядка пришла в МГУ, и меня призвали в качестве переводчика японского языка. Отказаться я не мог, да и, честно говоря, не хотел, хоть и понимал, что, не имея никакой практики устного перевода, меня неминуемо ждёт провал. Но желание тоже приобщиться к Фестивалю, окунуться в эту атмосферу всенародного праздника, а главное – хоть временно вырваться из поднадоевших за два года стен Института, толкнули меня на этот рискованный шаг.
Продолжение следует
