Фото из альбома. «ПО-РОССИЙСКИ ОКАЯ…»

Очередная публикация нашего постоянного автора Михаила Ефимова из серии «Фото из альбома»

«ПО-РОССИЙСКИ ОКАЯ…»

1970-й год застал меня в Токио в районе Готанда, где размещалось бюро АПН. С первых же дней он оказался насыщенным и суетливым. Возникло множество дел, связанных с предстоящим открытием Всемирной выставки ЭКСПО в Осака и, что гораздо важнее и ответственнее, − приближающимся столетием со дня рождения Ленина − основателя нашего государства.

Всё это составляло мои главные служебные заботы. Но была ещё чисто личная − сыну предстояли экзамены на аттестат зрелости (термин ЕГЭ тогда отсутствовал в русском языке!), а потом поступление в институт (пока неизвестно, в какой!).

На всякий случай мы с женой приглядывались к многочисленным гостям из Москвы, которые валили на ЭКСПО словно дачники в выходной день.

Невольно вспомнился фельетон Ильфа и Петрова, где один товарищ, пытаясь достать железнодорожный билет в Ейск, разделил всех знакомых на категории «Может, но не хочет», «Хочет, но не может» и «Может, но сволочь»! Перед нами стояла более сложная задача, чем добраться до этого курортного городка на берегу Таганрогского залива…

Помню как-то вечером мы с женой оказались в отеле, где остановилась делегация советских учёных во главе с большим начальником из ЦК КПСС. После традиционных тостов и задорных частушек в исполнении руководителя делегации мы решили поделиться с одним из гостей нашими заботами. Он понимающе хмыкнул и сказал, что вряд ли может быть лично нам полезен, поскольку работает в закрытом НИИ, а вот его сосед это тот, кто нам нужен.

Он познакомил нас с мужчиной невысокого роста, полноватым, с ёжиком коротких начинающих седеть волос и тонкой полоской усов. Застенчиво улыбнувшись, он сказал, что является профессором экономического факультета МГУ, но к набору студентов не имеет никакого отношения, зато готов проявить внимание к нашему сыну, если тот станет первокурсником. На всякий случай мы записали его имя и фамилию − Попов Гавриил Харитонович. Могли ли мы знать, что через двадцать лет он станет одним из руководителей демократического меньшинства в новом парламенте и мэром Москвы, организует снос памятника Феликса Дзержинского, а также освободит пенсионеров от оплаты за проезд на общественном транспорте, чем мы пользуемся по сей день. Но, поскольку сын поступил в Институт восточных языков, готовность профессора Г.Попова взять над ним шефство осталась не востребованной.

В поисках «нужных» людей мы иногда по своей наивности принимали за них обыкновенных трепачей, а иногда и аферистов. Особо доверились одному, как нам показалось, очень «деловому человеку», который ведал какой-то транспортной конторой или автобазой. Он заверил нас с Ирой, что для волнений нет никаких оснований. Во время моего очередного приезда в Москву он предложил организовать встречу в ресторане «Арагви» (естественно за мой счёт) с двумя университетскими профессорами, которые, дескать, «могут всё». Мы действительно очень мило посидели, но я до сих пор не знаю, кто были мои собеседники или, вернее сказать, собутыльники. Больше никого из них я не видел.

Вскоре жена вылетела в Москву, чтобы контролировать ход выпускных экзаменов. А у меня в этот день были одновременно и проводы и встреча: тем же самолётом в Токио прилетел по приглашению газеты «Асахи» отец. Мы втроём успели накоротке пообщаться в аэропорту, а потом разъехались в разные стороны.

Мне было очень приятно и интересно показать родителю японскую столицу, познакомить со своими друзьями и знакомыми. Приезд в Японию известного советского художника-карикатуриста вызвал неподдельный интерес и у местной прессы. Помимо «Асахи» интервью с ним публиковали ведущие токийские газеты.

Кстати, появление отца в посольстве (посол О.А.Трояновский даже пригласил нас двоих на ланч в крутящийся ресторан отеля «Нью-Отани») вызвало дополнительный интерес, поскольку все мы впервые увидели у него на груди новую награду – памятную медаль по случаю 100-летия со дня рождения В.Ленина. Потом многие из нас тоже получили её, и я в том числе.

С наступлением лета – в самый разгар экзаменационной страды – я уехал в отпуск, чтобы разделить все волнения вместе с семьёй. Нас троих с Ирой и Андрюшей отец устроил в Дом творчества кинематографистов в Болшево, где мы поселились в отдельном коттедже. Несмотря на все волнения и переживания, лично я никогда не забуду удивительную атмосферу настоящего душевного пиршества, царившего в этом Доме. Там отдыхали в основном постоянные обитатели, которые жили практически круглый год. Среди них были Аркадий Райкин, в общении довольно мрачный и нелюдимый, полная противоположность ему Леонид Осипович Утесов, любивший травить разные байки и анекдоты и частенько сидевший на нашей терраске, чета Райзманов (супруга нашего киноклассика потрясла меня тем, что возила с собой персональный кий для бильярда), неугомонный Марк Донской, первый отечественный «оскароносец» (его фильм был отмечен в США во время войны), маститый киносценарист Михаил Папава, с которым мы резались в преферанс, и другие очень известные и интересные люди.

Но особо запомнилось знакомство с Александром Аркадьевичем Галичем и его супругой Ангелиной Николаевной, которую он ласково называл Нюшей. Внешне он никак не соответствовал привычному образу барда. Своим холёным видом, статью и тонкими усиками он был скорей похож на мопассановского героя или английского лорда.

Мы случайно познакомились и очень подружились. Нам сразу же понравился этот рафинированный мужчина, всегда элегантно одетый и, как мы могли убедиться, обладавший феноменальной эрудицией. Во всяком случае, он оказался единственным из всех опрошенных обитателей Дома творчества, кто мог Андрюше пересказать сны Веры Павловны, что требовала от него программа экзаменов.

Александр Аркадьевич любил заглядывать на нашу «фазенду» ещё и потому, что у нас всегда водились хорошие шотландские виски и джин, что в те годы могли себе позволить только счастливые обладатели «валютных чеков», к каковым мы принадлежали в силу обстоятельств. А Ира подружилась с Нюшей, которая, как и её супруг, тоже не чуралась рюмочки. Однажды утром Нюша предложила жене сходить с ней в церковь, а потом они зашли в ресторан рядом с платформой «Болшево». Злачное заведение было ещё закрыто, о чём свидетельствовали перевёрнутые стулья, лежавшие на столах. Но по просьбе Нюши дамам всё-таки налили водки, что привело Иру в полное замешательство, поскольку она всегда была убеждённой трезвенницей.

Мы с женой тогда очень мало знали о Галиче, но потом после личного общения и разных разговоров у нас сложился довольно чёткий портрет этого человека, который без сомнения стал одной из заметных примет того своеобразного времени.

От рождения его фамилия была Гинзбург, а свой литературный псевдоним он составил − Гинзбург АЛександр аркадьевИЧ.

Родился он в 1918 году на/в Украине в Екатеринославле. Отец был экономистом, а мать музыкантом. В семье росло два мальчика − Саша и младший Валерий. До переезда в Москву несколько лет жили в Севастополе. В столице поселились в Кривоколенном переулке на углу с Мясницкой улицей. В этом доме когда-то жил поэт Дмитрий Веневитинов. Именно к нему приходил Пушкин и читал «Бориса Годунова». Это обстоятельство было одним из предметов гордости юного школьника Саши Гинзбурга.

Потом был Литинститут и одновременно Оперно-драматическая студия К.С.Станиславского. В результате он не закончил ни того, ни другого учебного заведения, а стал писать пьесы и играть в разных постановках.

Когда началась война, он хотел пойти на фронт, но его не взяли по состоянию здоровья. Он решил записаться в геологи и отправился на Кавказ, но застрял в Грозном. Там в это время организовался Театр народной героики и революционной сатиры (первые шаги на профессиональной сцене в нем делали впоследствии ставшие всенародно известными народные артисты СССР кинорежиссёр Сергей Бондарчук и великий танцор Махмуд Эсамбаев). По воле случая участником этого коллектива стал и Александр Гинзбург. Но не надолго.

Линия фронта пересекла Кавказ, и время стало не до театральных постановок. К тому же он узнал, что в городе Чирчик под Ташкентом режиссер Валентин Плучек собирает молодых актёров. Туда он и поехал.

Вновь созданная труппа часто выезжала на фронт и с успехом выступала по стране.

Когда кончилась война, Галич (он в те годы выбрал себе этот псевдоним) стал успешным драматургом, и его пьесы шли во многих театрах. Писал он и патриотические песни, которые становились шлягерами, как например «Прощай мама, не горюй».

В 1945 году он встретил свою любовь − Ангелину. Как вспоминал впоследствии один из участников свадебного торжества, «их свадебная ночь прошла на сдвинутых гладильных досках в ванной комнате в доме их друга Юрия Нагибина. Аня была худой, утонченной, с длинными хрупкими пальцами. Она стала для него всем − женой, любовницей, нянькой, секретаршей, редактором».

В 1954 г. состоялся новый триумф на поприще кино: фильм по его сценарию «Верные друзья» собрал в прокате более 30 миллионов зрителей. По всей стране шли его пьесы, пользовавшиеся большим успехом − среди них «За час до рассвета», «Пароход зовут «Орленок», «Много ли человеку надо», «Вас вызывает Таймыр» и др. Его принимают в Союз писателей СССР и Союз кинематографистов СССР. За сценарий фильма «Государственный преступник», занявший в прокате третье место, Галич получил премию КГБ.

В начале 60-х в Галиче внезапно просыпается бард-сатирик, и на свет одна за другой появляются песни. Самой первой была «Леночка» (о девушке-милиционере, в которую влюбляется заморский шах), написанная им бессонной ночью в поезде Москва − Ленинград. Это было время, когда зарождался этот жанр и на слуху появились Окуджава, Матвеева, Высоцкий и Ким. Сначала песни этих авторов просто пелись, передаваясь из уст в уста, потом их стали записывать на магнитофонные пленки в авторском исполнении, переписывать, распространять и даже продавать. Так родился Магнитиздат, одной из ярчайших звёзд которого стал Галич. Один известный музыкальный критик так писал о его творчестве: «Александр Галич, пришедший в гитарную поэзию в начале 60-х, выступил со своей интонацией, которая еще решительнее порывала с интонационным наследием сталинских лет и опиралась на жанры, практически изгнанные из официальных сфер жизни, презираемые государственной эстетикой, − на фольклор преступного мира, уличную частушку, русско-цыганский пляс, на напевы и наигрыши исчезнувшего, но не забытого шарманочного репертуара, наконец, на русский эстрадный романс начала века (то, что окрестили «белогвардейской лирикой»), ярче всего воплощенный в творчестве Вертинского. Галич, Окуджава, Высоцкий за каких-нибудь два-три года произвели в стране интонационную революцию: гладкой, омертвелой государственной интонации, угнездившейся в наших песнях, кантатах и операх, в речах ораторов и начальников, на радио, в театре и кино, был нанесен непоправимый удар. Русская речь, русская песня и поэзия − усилиями наших бардов − вновь обретали присущие им издавна человечность, полнокровность и естественную простоту тона». Здесь следует отметить, что в отличие от Высоцкого и Окуджавы, которые служили одной музе, у Галича их было две.

В 1966 году вышел фильм «Июльский дождь». Автор сценария А.Гребнев впоследствии вспоминал: «В картине был такой диалог: «Чьи это песни?» − «Это песни Коли Брусникина, художника. Днем он пишет картины в стиле Академии художеств типа «Комбайны вышли в поле», а вечерами сочиняет такие песенки». В этом диалоге мы с Хуциевым имели в виду Галича. Тот, смотревший нашу картину, намека не понял».

Парадокс Галича состоял в том, что он не подвергался гонениям и, более того, слыл очень успешным литератором, избалованным властью. Видимо диссидентство, своеобразный бунт постепенно зрели внутри него. В 1968 году его пригласили на фестиваль песенной поэзии «Бард-68» в новосибирском Академгородке. Ажиотаж был такой, что организаторам пришлось проводить его в актовом зале Дворца физиков «Интеграл», который был полностью заполнен.

Галич начал с песни «Промолчи», которая задала тон всему выступлению («Промолчи − попадешь в палачи»). Когда же через несколько минут он исполнил песню «Памяти Пастернака», весь зал поднялся со своих мест и целое мгновение стоял молча, после чего разразился громоподобными аплодисментами. Галич получил приз − серебряную копию пера Пушкина, почетную грамоту Сибирского отделения Академии наук СССР, в которой написано: «Мы восхищаемся не только Вашим талантом, но и Вашим мужеством…»

Власть, остро ощущавшая любые признаки инакомыслия, быстро отреагировала гневной статьёй в местной газете и последующим вызовом «на ковёр». Но Галич не внял этим окрикам, которые принимали всё более нервный характер. В том же году он откликнулся новой песней-протестом в ответ на подавление советскими танками «Пражской весны». Растущая популярность барда вызывала растущее недовольство у блюстителей чистоты марксизма и охранителей советской системы.

К моменту нашего знакомства Галич уже подвергся разного рода запретам и, в частности, писал сценарий будущего фильма о Шаляпине для маститого М.Донского уже под чужой фамилией.

26 июля мы решили отметить мой день рождения и пригласили своих друзей. Как говорится, «на огонёк» заглянули и Галичи. После нескольких заздравных тостов Александр Аркадьевич принёс гитару и, несмотря на крики жены «Саша, тебя посадят!», запел свои песни, которые сейчас стали уже классикой. Но сначала он сделал небольшое посвящение. К счастью, я успел включить магнитофон, так что этот незабываемый вечер сохранился у меня на всю жизнь.

Перебирая струны гитары, Галич начал своим красивым баритоном:

По-российски окая,
Под цветущей вишнею
Не в Москве, а в Токио
Жили Ира с Мишею.
Ну и что хорошего
В гейшах с Фудзиямою,
Если можно в Болшево
Делать то же самое.

И после короткой паузы добавил: «В смысле выпить и закусить».

Сразу после этих слов на одном дыхании он начал песню на футбольную тему, посвятив её мне, как старому болельщику. Песня начиналась так: «Он мне всё по яйцам целится этот Бобби, сука рыжая…»

Мы все буквально обомлели, поскольку лексика песни и её несколько приблатнённая манера исполнения никак не соответствовали исключительно интеллигентному и изысканному образу самого Галича. А потом зазвучали в авторском исполнении ставшая уже классикой его песни «Мы похоронены где-то под Нарвой», о гражданке Парамоновой, которая меняла свою окраску от белой до красной, об облаках, плывущих в Абакан, и про революцию в Фингалии.

По сей день у меня в ушах стоят надрывные слова прощания с великим Пастернаком:

Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку…
Вот и смолкли клевета и споры,
Словно взят у вечности отгул…
А над гробом встали мародёры
И несут почётный ка-ра-ул!

В общем, все мы были в полном восторге, о чём свидетельствовали не только общий хохот и радостные возгласы, но и мёртвая тишина после последнего аккорда гитары.

Больше мы не встречались ни с Александром Аркадьевичем, ни с его супругой. Но судя по редким сообщениям местной прессы, а также по регулярно засылаемым нам в бюро эмигрантским изданиям «Посев» (мы читали их украдкой, не посвящая в это некоторых соседей!), дела у Галича становились всё хуже и хуже. В начале 70-х годов его исключили из всех творческих союзов. Вот как это происходило у писателей, по воспоминаниям самого «пострадавшего».

«Я пришел на секретариат, где происходило такое побоище, которое длилось часа три, где все выступали − это так положено, это воровской закон − все должны быть в замазке и все должны выступить обязательно, все по кругу…

Было всего четыре человека, которые проголосовали против моего исключения. Валентин Петрович Катаев, Агния Барто − поэтесса, писатель-прозаик Рекемчук и драматург Алексей Арбузов, − они проголосовали против моего исключения, за строгий выговор. Хотя Арбузов вел себя необыкновенно подло (а нас с ним связывают долгие годы совместной работы), он говорил о том, что меня, конечно, надо исключить, но вот эти долгие годы не дают ему права и возможности поднять руку за мое исключение. Вот. Они проголосовали против. Тогда им сказали, что нет, подождите, останьтесь. Мы будем переголосовывать. Мы вам сейчас кое-что расскажем, чего вы не знаете. Ну, они насторожились, они уже решили − сейчас им преподнесут детективный рассказ, как я где-нибудь, в какое-нибудь дупло прятал какие-нибудь секретные документы, получал за это валюту и меха, но… им сказали одно-единственное, так сказать, им открыли:

− Вы, очевидно, не в курсе, − сказали им, − там просили, чтоб решение было единогласным.

Вот все дополнительные сведения, которые они получили. Ну, раз там просили, то, как говорят в Советском Союзе, просьбу начальства надо уважить. Просьбу уважили, проголосовали, и уже все были за мое исключение. Вот как это происходило…»

Галичу прямо сказали, чтобы он выметался из страны, но он упорствовал и даже выразил свой протест в стихах:

Уезжаете? Уезжайте −
За таможни и облака.
От прощальных рукопожатий
Похудела моя рука…
Я стою − велика ли странность?!
Я привычно машу рукой!
Уезжайте! А я останусь.
Я на этой земле останусь.
Кто-то ж должен, презрев усталость,
Наших мертвых стеречь покой!

И всё-таки силы оказались неравными. После очередного инфаркта физически и морально сломленный поэт решил эмигрировать. В КГБ ему и жене выдали все необходимые документы и билет в Вену на 25 июня 1974 года.

Провожать Галичей пришло много народа, в том числе и опальный академик Сахаров. Один мой коллега по АПН, который тоже пришёл на квартиру отъезжавших, рассказал мне следующее: «Входная дверь не закрывалась, люди шли беспрерывно. Среди них я столкнулся с одним апээновцем. Я пробыл там около получаса, а когда вернулся на работу, меня сразу же вызвали в отдел кадров. Видимо наш коллега успел уже настучать, Я отделался строгим назиданием».

Свой последний бой в родном отечестве Галич дал на таможне, где от него потребовали снять большой нательный золотой крест (Александр Аркадьевич принял православие и его духовником был отец Мень). После долгих споров и препирательств, которые завершились тем, что он заявил об отказе выехать за границу, таможенники сдались. Последнее, что видели многочисленные провожавшие, был Галич, одиноко шагавший по стеклянному переходу с высоко поднятой гитарой.

Путь Галича и Ангелины Николаевны на Запад оказался долгим и сложным. Из Вены они отправились во Франкфурт-на-Майне, затем в Осло. Там они прожили год, Галич читал в университете лекции по истории русского театра. Затем переехали в Мюнхен, где Галич стал вести на радиостанции «Свобода» передачу под названием «У микрофона Александр Галич». Наконец они переехали в Париж, где поселились в небольшой квартирке на улице Маниль.

Оказавшись в эмиграции, Галич много и плодотворно работал. Он написал несколько прекрасных песен, пьесу «Блошиный рынок», собирался ставить мюзикл по своим вещам, в котором сам хотел играть. Кроме этого, совместно с Рафаилом Голдингом он снял 40-минутный фильм «Беженцы XX века».

После окончательного переезда на постоянное место жительства, Галич и его жена начали обустраивать свой быт на новом месте. Однако этой идиллии не суждено было длиться долго. Вскоре с Галичем произошёл несчастный случай, который был уготован ему судьбой.

Однажды супруга ушла за покупками в магазин, а Александр решил заняться подключением телевизионной антенны. Каким образом он мог по ошибке воткнуть провод в гнездо под напряжением, теперь уже не узнать. Александр получил удар электрического тока, который и стал причиной его смерти 15 декабря 1977 года.

Когда жена вернулась, поэт еще был жив. Его можно было спасти, если бы вызванные медики быстрее приехали. Но, так как помощь вовремя не подоспела, Галич умер. Сразу после этого случая поползли слухи о неслучайности происшедшего, говорили, что это убийство, причем заранее спланированное и подготовленное. Но эти домыслы не нашли подтверждения, парижские знакомые поэта – Владимир Максимов и Василий Бетаки, примчавшиеся на место происшествия, заявили, что Галич действительно умер в результате несчастного случая.

Похоронили Александра Галича 22 декабря 1977 года близ Парижа, на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. На могильной плите ошибочно указали год рождения поэта 1919-й, зато выгравировали надпись, цитату из «Евангелия от Матфея» − «Блажени изгнании правды ради». Неподалёку нашёл последний покой его друг Виктор Платонович Некрасов.

12 мая 1988 года Александр Галич был восстановлен в Союзе кинематографистов, а 15 мая того же года и в Союзе писателей СССР. Летом 1993-го поэту вернули гражданство России.

В 2000-м году мы с женой были в Париже и решили посетить могилу Александра Аркадьевича и Ангелины Николаевны.

Путь оказался длинным и занял несколько часов. Сначала ехали поездом, потом автобусом и пешком. Зато само кладбище поразило нас настоящими русскими берёзками, чистыми дорожками, покрытыми гравием и маленькой «уютной» церковью. Судя по путеводителю, на кладбище около 15 тысяч захоронений и всё-таки там царит подлинный русский дух. Там лежат, как на боевом смотре «дроздовцы» во главе со своим командиром − генералом М.Г.Дроздовским. Сам он был тайно похоронен в Севастополе в 1919г, а памятник здесь ему и однополчанам поставили 30 лет спустя боевые друзья. Целые участки заняты белыми крестами, на которых выбиты фамилии бывших гвардейцев, казаков, артиллеристов − всех нашедших здесь покой борцов с большевиками. Рядом могилы наших знаменитых соотечественников − первого русского нобелевского лауреата по литературе Ивана Бунина, Д.Мережковского и З.Гиппиус, С.Луфаря, М.Кшесинской и другие.

Мы довольно долго бродили по кладбищенским аллеям, разыскивая могилы уже наших современников − мало приметную и почти заброшенную Андрея Тарковского, роскошную, словно покрытую ярким ковром из камня Рудольфа Нуреева, более чем скромную Виктора Некрасова, а вот и чёрный мраморный крест над плитой, на которой золотыми буквами по-русски и по-французски высечены имена − Александр Аркадьевич и Ангелина Николаевна, пережившая его почти на десять лет.

Мы положили красные гвоздики на эту плиту, как выражение благодарности от тех, кто «по-российски окая» хранят память о нашей незабываемой встрече.