Этот очерк написан по просьбе японского издательства «Сэйкацу дзянару» для сборника «30 уникальных лиц Японии и России». Вышло уже четыре таких великолепно изданных сборника, в которых рассказывалось о людях, внесших большой вклад в налаживание культурных обменов и взаимопонимания между двумя странами. К моему большому сожалению, уже после отправки рукописи в Японию пришло сообщение о том, что в связи с событиями в Украине выпустить книгу нет возможности. Обидно, конечно, за напрасно потраченное время, но дело в другом. Мне кажется глубоко ошибочным и неправильным любое сокращение культурных связей (упомянутый Сборник — один из примеров) в момент, когда они приобретают особенно большое значение.
Хочу выразить глубокую благодарность редакции сайте Общества «Россия-Япония», которая решила опубликовать этот очерк о Константине Симонове и о первых контактах между нашими странами после окончания войны.
28 ноября 1915 года в столичном Петрограде (ныне Санкт-Петербург) в семье Симоновых родился мальчик, которого нарекли Кириллом. Можно было не сомневаться, что не произойди ряд роковых событий, как в мировом масштабе, так и узко-семейных, этого отрока, возможно, ожидала бы совсем иная дорога жизни.
Его отец − Михаил Симонов − был потомственным дворянином, выпускником Императорской Николаевской военной академии, который дослужился до генеральского чина. В то время шла 1-я мировая война, и он находился на фронте в качестве начальника штаба корпуса.
Его мать − Александра − из древнего княжеского рода Оболенских. Один из его родоначальников − Великий Князь Владимир − в Х веке ввёл православие на земле Русской. На протяжении многих веков Оболенские служили при царском дворе Стольниками, Комнатными, Окольничьими и подобными знатными персонами, пользовавшимися высшими благами государства. Один из князей Оболенских прославился тем, что восстал против власти татар, покоривших Русь. За такое свободолюбие он подвергся страшным и мучительным пыткам. Даже сам хан Батый − предводитель Золотой Орды, власть которого распростёрлась от монгольских степей до берегов Дуная, − был покорён его мужеством, а православная церковь объявила князя великомучеником. В общем, родословная малолетнего Кирилла Симонова открывала перед ним светлые перспективы и карьерные возможности.
Однако Судьбе было угодно иначе распорядиться. Спустя два года после его рождения рухнула Российская империя, не выдержав революционной волны. Царь Николай П вместе с женой и детьми был расстрелян большевиками. Армия распалась, а генерал Симонов оказался в эмиграции в Польше. Все его попытки уговорить семью переехать к нему оказались тщетными. К тому же в жизни его супруги появился новый спутник − преподаватель военного училища полковник старой армии, участник русско-японской и 1-й мировой войны А.Г.Иванишев, за которого она и вышла замуж, а её сын получил в его лице заботливого и любящего отчима.
Новая семья переехала сначала в Рязань, а потом в Саратов. Жили очень скромно. Страна, пережившая опустошительную войну, революцию и братоубийственную бойню с большим трудом восстанавливала хозяйство. Окружающий мир с большой опаской отнёсся к новому государству. Не сумев расправиться с республикой Советов путём военной интервенции (14 государств, в том числе и Япония, направили свои войска, чтобы заставить Россию продолжить войну с Германией и отказаться от советского строя), они окружили её блокадой и объявили самые разные санкции. Наступили очень трудные времена, но СССР выстоял.
В 1930 г юный Симонов вместе с семьёй переехал в Москву. После окончания семилетки пошёл учиться на токаря и устроился на авиационный завод (это потомок княжеской династии!).
В 1934 году он подаёт документы в Литературный институт имени Горького. Это неожиданное решение возникло после того, как у юноши прорезался поэтический дар, и его стихи стала публиковать центральная печать. Именно в это время его отчим попал под каток сталинских репрессий, и студенту Литинститута пришлось продолжить работу на заводе токарём, чтобы помогать матери. К счастью, А.Иванишеву повезло, и вскоре его выпустили на свободу.
В 1938 году молодой Симонов познакомился со студенткой Литературного института Натальей Гинзбург. Их объединяло родство душ и схожесть интересов. Оба учились в одном институте, который закончили в 1938 году, причем Наталья с отличием. А дальше пошла рутина семейной жизни. На смену былой восторженности и эйфории пришли будни, которые оказались их союзу не под силу. Увы, студенческий брак оказался недолгим и молодые расстались. Супругам удалось сохранить тёплые дружеские отношения. Более того, уже после разлуки, будучи во второй раз женат, Симонов написал поэму «Пять страниц», посвящённую Н.Гинзбург.
Окончание института почти совпало с завершением молодым поэтом поэмы «Ледовое побоище». Было глубоко символичным, что в годы, когда мир неуклонно катился ко П мировой войне, К.Симонов, словно ощущая её приближающееся дыхание, обратился к теме героического прошлого своего народа, когда тевтонские рыцари (предки современных сторонников Гитлера) решили огнём и мечом покорить Россию в ХШ веке.
Очень может быть, что именно эта «проба пера» сыграла заметную роль в творчестве поэта. Между тем, на советском Дальнем Востоке и в приграничных районах Монгольской Народной Республики стремительно развивались весьма опасные события. Причиной стал курс Японии на расширение своей территории за счёт захвата соседних земель. Первой жертвой стал Китай, где было создано марионеточное государство Манчжоу-го. Далее аппетиты японских генералов привели их к границам СССР. В 1938 году они организовали военные провокации в районе озера Хасан, но получили жёсткий отпор. Тогда театр военных действий был перенесен в монгольские степи, к берегам реки Халхин-Гол (в японском толковании − Номонган).
В мае 1939 года после многочисленных вооружённых столкновений с монгольскими пограничниками японское командование начало полномасштабную армейскую операцию под командованием полковника Ямагата, в которой приняло участие две с половиной тысячи солдат, артиллерия, боевая техника, включая один танк, и авиация.
Ещё 12 марта 1936 года между СССР и МНР был подписан «Протокол о взаимопомощи», в соответствии с которым на территории Монголии были развёрнуты части 57-го Особого корпуса Красной армии, которым командовал будущий маршал И. С. Конев. Эти силы вместе с монгольскими формированиями оказали отпор японским частям. Вскоре в Монголию был направлен комдив Г.Жуков, которого после окончания П мировой войны будут называть Маршалом Победы. Масштабы развернувшегося сражения позволили некоторым японским историкам назвать его «Второй русско-японской войной».
На советский Дальний Восток перебрасывались дополнительные войска, военная техника и специалисты. И не только.
В Главное Политическое Управление Красной Армии (ПУР) пришла депеша: направить к месту военных действии специального корреспондента, желательно…поэта(!). Впоследствии К.Симонов вспоминал: «Очевидно, в этот момент в Москве не нашлось никого более солидного по своему поэтическому багажу, чем я, меня вызвали в ПУР что-то так в час или в два дня, а в пять часов я уехал на Владивостокском скором в Читу, а оттуда уже в Монголию…»
Так, он впервые попал на войну, и военная тема прочно вошла в творчество будущего писателя. Японский милитаризм стал олицетворением тех сил, которые первыми, за два года до Гитлера напали на его Родину. Там, в монгольских степях в ожесточённых боях оттачивалось перо К.Симонова, который сменил своё имя Кирилл на Константина. Причина этому была проста − он от рождения грассировал и не выговаривал букву «р».
Одним из первых стихотворений, подписанных новым псевдонимом стало стихотворение «Кукла», в котором проявились черты будущего писателя-гуманиста, создателя замечательных произведений о роли и месте человека на войне.
Мы сняли куклу со штабной машины.
Спасая жизнь, ссылаясь на войну,
Три офицера − храбрые мужчины—
Ее в машине бросили одну.
Привязанная ниточкой за шею,
Она, бежать отчаявшись давно,
Смотрела на разбитые траншеи,
Дрожа в своем холодном кимоно.
Земли и бревен взорванные глыбы;
Кто не был мертв, тот был у нас в плену.
В тот день они и женщину могли бы,
Как эту куклу, бросить здесь одну…
Когда я вспоминаю пораженье,
Всю горечь их отчаянья и страх,
Я вижу не воронки в три сажени,
Не трупы на дымящихся кострах,
Я вижу глаз ее косые щелки,
Пучок волос, затянутый узлом,
Я вижу куклу, на крученом шелке
Висящую за выбитым стеклом.
В 1940 году Симонов написал свою первую пьесу «История одной любви», которой суждено было сыграть большую роль в его жизни. Она была поставлена в том же году на сцене московского театра имени Ленинского комсомола (сейчас «Ленком»). В центре фабулы − банальный любовный треугольник, в рамках которого автор ставит извечную проблему чистоты супружеских отношений и наглядно показывает, как легко могут разрушиться крепкие, проверенные годами семейные устои, на которых зиждутся отношения любящих людей. В отличие от последующих многонаселенных пьес Симонова, состав действующих лиц «Истории одной любви» довольно камерный.
Но судьбоносный характер этой пьесы проявился вовсе не в ходе развития традиционного сюжета. «История одной любви» стала прологом большой любви, которая связала автора пьесы и главную героиню, роль которой исполнила популярная актриса театра Валентина Серова.
Они познакомились раньше, за год до постановки. Красавица-актриса блистала тогда на сцене, и молодой, подающий надежды поэт не пропускал ни одного представления. По словам Серовой, влюблённый Симонов мешал ей играть: всегда сидел с букетом цветов в первом ряду и следил испытующим взором за каждым её движением. Но тогда она была женой известного лётчика А.Серова (1910−1939).
Эффектный красавец-пилот прославился своими подвигами во время гражданской войны в Испании, в которой он участвовал под именем Родриго Матео (советские военные специалисты скрытно помогали республиканскому правительству Испании в его борьбе с восставшими фашистами, которых поддержали Германия и Италия). В воздушных боях он сбил 15 самолётов противника, за что получил после возвращения на родину высшее звание − Героя Советского Союза и золотую звезду. Вскоре он нелепо погиб в авиакатастрофе при выполнении учебного полёта. Он похоронен в Кремлёвской стене наряду с другими национальными героями (как, например, первый космонавт Ю.Гагарин).
После гибели народного любимца ухаживания Симонова за молодой вдовой возобновились, хоть он и был в то время вторично женат. Его супругой была Евгения Ласкина, которая в 1939 году родила ему первенца Алексея. Евгения получила филологическое образование и занимала должность литературного редактора в журнале «Москва».
Роман поэта и актрисы набирал силу и стал уже постоянной темой людской молвы и разных легенд. Например, рассказывали, что как-то Серова поехала в Ленинград. Скорый поезд «Красная стрела» отходил с перрона столичного вокзала в полночь и прибывал в Северную столицу рано утром. Симонов с букетом цветов проводил свою возлюбленную, а утром… встречал в Ленинграде, куда он успел прилететь самолётом.
Но всё было тщетно. Серова предпочитала оставаться вдовой героя и не давала согласия на брак. Вспыхнувшая война с фашистской Германией ничего не изменила в характере отношений влюблённых.
На второй день после нападения Гитлера на СССР, 24 июня 1941 года К.Симонов выехал на фронт в качестве военного корреспондента. Он работал на Западном и Южном фронтах, в Приморской армии (Одесса), в Особой Крымской армии, на Черноморском флоте, на мурманском направлении Карельского фронта, на Северном флоте, затем снова на Западном фронте. Очерк «У берегов Румынии» Симонов написал после похода из осажденной Одессы на подводной лодке, где 10 дней провел среди людей, которым предстояло «или выжить вместе, или погибнуть вместе». Затем Симонов высаживался в тыл противника за Полярным кругом, попал под бомбежку в отбитой десантом моряков Феодосии, работал на Закавказском, Брянском, Сталинградском фронтах.
Во время боёв в Крыму Константин Симонов находился непосредственно в цепях контратакующих пехотинцев, ходил с разведгруппой за линию фронта. Приходилось ему бывать у югославских партизан, быть в передовых частях во время Курской битвы, Белорусской операции, в завершающих операциях по освобождению Польши, Чехословакии, и Югославии. Симонов присутствовал на первом процессе военных преступников в Харькове, был и в только что освобожденном, невообразимо страшном Освенциме, где фашисты устроили печально известную «фабрику смерти», и во многих других местах, где происходили решающие события. В 1945 году Симонов стал свидетелем последних боёв за Берлин. Он присутствовал при подписании гитлеровской капитуляции в Карлсхорсте. Награждён четырьмя боевыми орденами.
Живые зарисовки Симонова прямо с поля боя, хотя и носили однодневный характер, но запоминались читателям как на фронте, так и в тылу. Но среди всего того, что было создано им в годы войны, особое место занимает стихотворение «Жди меня», написанное им в 1941 году и посвящённое, понятно, Валентине Серовой.
27 июля К. Симонов вернулся в Москву, пробыв не менее недели на Западном фронте. Он готовился к новой поездке, но на подготовку машины нужна была неделя.
«За эти семь дней, − вспоминал Симонов, − кроме фронтовых баллад для газеты, я вдруг за один присест написал «Жди меня». Я ночевал на даче у Льва Кассиля (советский детский писатель. − М.Е.) в Переделкино и утром остался там, никуда не поехал. Сидел на даче один и писал стихи. Кругом были высокие сосны, много земляники, зеленая трава. Был жаркий летний день. И тишина. <…> На несколько часов даже захотелось забыть, что на свете есть война. <…> Наверно, в тот день больше, чем в другие, я думал не столько о войне, сколько о своей собственной судьбе на ней…»
Стихотворение не предназначалось для прессы и носило исключительно личный характер. Но после того как он прочитал его в узком кругу друзей, а потом и на встречах с читателями, поэту стало ясно, что оно затрагивает тему, вызывающую огромный общественный интерес.
Когда одни шли в смертный бой с надеждой, что любимые, оставшись дома, сохраняют им верность, особое звучание приобрели следующие строки:
Жди меня, и я вернусь,
Всем смертям назло.
Кто не ждал меня, тот пусть
Скажет: − Повезло.
Не понять, не ждавшим им,
Как среди огня
Ожиданием своим
Ты спасла меня…
Впоследствии эта тема прозвучала в знаменитом фильме «Летят журавли» (режиссёр М.Калатозов 1957 г.) получившем «Золотую пальмовую ветвь» Международного Каннского кинофестиваля 1958 года.
Стихотворение «Жди меня» опубликовала в декабре 1941г. главная газета страны «Правда». Убеждён, что оно стало одним из самых известных произведений, созданных советскими писателями за годы войны. Оно ходило в многочисленных рукописных вариантах, несколько композиторов переложили его на музыку, и оно стало популярной песней, по его мотивам был даже создан художественный фильм с тем же названием. Считается, что оно скрепило законным браком Симонова и Серову.
Но у стихотворения были не только многочисленные поклонники, но и критики. Так, например, оно послужило поводом для того, что к автору с пронзительным по своему накалу личным письмом обратилась А.Л.Иванишева − … его мать! Её оскорбили слова
Пусть поверят сын и мать
В то, что нет меня,
Пусть друзья устанут ждать,
Сядут у огня,
Выпьют горькое вино
На помин души…
Жди. И с ними заодно
Выпить не спеши.
Это письмо вошло полностью в книгу воспоминаний Алексея Симонова об отце.
Что касается брака Симонова и Серовой, то, увы, не было уже Шекспира, который мог бы достойно поведать о нём.
Невеста, к которой был обращен стих-мольба «Жди меня», не вняла его строкам. У неё было много поклонников, с одним из которых она закрутила мимолётный роман. Героем оказался знаменитый маршал К.Рокоссовский (1896-1968), который после ранения находился в госпитале. «Разруливать» эту деликатную ситуацию пришлось лично Сталину (!). Впоследствии отношения между супругами стали обостряться, чему во многом способствовало злоупотребление актрисой алкоголем. В 1954 году Симонов написал такие строки:
Я не могу писать тебе стихов
Ни той, что ты была, ни той, что стала.
И, очевидно, этих горьких слов
Обоим нам давно уж не хватало.
…
Упреки поздно на ветер бросать,
Не бойся разговоров до рассвета.
Я просто разлюбил тебя. И это
Мне не дает стихов тебе писать.
Она умерла в 1975 году в возрасте 57 лет одна в пустой квартире. Симонов не приехал на её похороны и прислал только 58 алых роз. Так завершилась история этой необыкновенной любви.
Я помню, как осенью 1942 года отец привёз меня в Москву (мы с мамой, сестрой и бабушкой находились тогда в эвакуации на Урале). Поскольку жилые дома не отапливались, то многие жили в гостиницах, которые превратились в своеобразные «оазисы». Очень много известных деятелей, оставшихся в прифронтовой столице, жили в гостинице «Москва». Там я встречал писателя И.Эренбурга, скрипача Д.Ойстраха и многих других. Несколько раз видел там и К.Симонова, который был в военной форме. Обычно за завтраком он сидел в окружении знакомых, с которыми делился своими фронтовыми впечатлениями.
В нашем семейном архиве хранится его книга, подаренная отцу с таким автографом: «Дорогому Борису Ефимовичу, одинаково мужественному и в дни войны и в дни мира, и на фронте и в ЦДЛ (Центральном Доме Литераторов. − М.Е.). Ваш Константин Симонов. 24. 5.77.»
Чтобы пояснить смысл этих слов, расскажу о двух эпизодах, которые видимо и дали повод для этого автографа.
Первый датирован февралём 1942 года. Главный редактор газеты «Красная звезда» − органа Министерства обороны СССР − генерал Д.Ортенберг решил выехать на фронт вместе со своими сотрудниками − корреспондентом К.Симоновым и художником-карикатуристом Б.Ефимовым. Путь был короткий, поскольку враг находился на подступах к столице, всего в паре часов езды на машине. По дороге они по просьбе Симонова заехали за артисткой В.Серовой. Из города выехали ещё до рассвета и везли с собой свежеотпечатанные экземпляры газеты. Их путь лежал сначала в штаб танковой дивизии, а потом − на передовую, где они попали под обстрел и встречались с разведчиками, отправлявшимися на боевое задание. Эта поездка видимо врезалась в память писателя.
А второй эпизод произошёл спустя много лет уже после войны. Симонов был увлекающейся натурой и как-то заинтересовался одной из любопытнейших личностей 20-х годов художником-конструктивистом В.Е.Татлиным (1885-1953). Он решил устроить в ЦДЛ − своеобразном писательском клубе − выставку его произведений. Против этой идеи решительно выступила группа маститых деятелей из Академии Художеств СССР, которые считали, что творчество Татлина не соответствует духу социалистического реализма. В такой момент отец открыто выступил в поддержку Симонова, и они вместе добились того, что выставка состоялась, и, кстати, прошла с огромным успехом.
Но вернёмся к теме Великой Отечественной войны, которой К.М.Симонов по существу посвятил все свои лучшие произведения. Эта тема раскрыла его блестящий талант прозаика. Не будет преувеличением утверждать, что нельзя представить себе отечественную литературу о минувшей войне без его романов «Живые и мёртвые» и «Солдатами не рождаются».
Поcле окончания войны в 1946-1950 годах Симонов занимал пост редактора одного из ведущих литературных журналов «Новый Мир». В 1950−1954 годах − редактор «Литературной газеты». За период с 1942 по 1950 годы К.Симонов получает шесть Сталинских премий Он был удостоен всех высших наград страны. Его восхождение по партийной и общественной лестнице было ещё более стремительным. В 1946−1954 годах К.Симонов – депутат Верховного Совета СССР 2 и 3 созывов, с 1954 по 1956 – кандидат в члены ЦК КПСС. В 1946−1954 − заместитель генерального секретаря правления Союза писателей СССР. В 1954−1959 и в 1967−1979 − Секретарь правления Союза писателей СССР.
Но было бы глубоким заблуждением считать, что весь жизненный и творческий путь писателя устлан исключительно розами. Ему пришлось испытать много болезненных критических выпадов и необоснованных оскорблений. Его многочисленные завистники всячески старались ошельмовать писателя, обвиняя в восхвалении сталинского режима и преклонении перед культом Вождя. Такое происходило и в годы хрущёвской «оттепели» в 60-е годы и в 80-е, когда была провозглашена горбачёвская «перестройка». Между тем, такой подход к творчеству К.Симонова − совершенно несправедливый и некорректный. Да, он был, действительно, избалован властью и пользовался этим, но его заслуги перед отечественной литературой колоссальны. Он по праву заслужил высокое место среди советских писателей благодаря своему выдающемуся таланту, гражданской позиции и мужеству, проявленному в дни мира и войны.
Приведу строки из книги-исповеди «Глазами человека моего поколения», написанной Симоновым в последние годы его жизни:
«Да, мне сейчас приятнее было бы думать, что у меня нет таких, например, стихов, которые начинались словами «Товарищ Сталин, слышишь ли ты нас». Но эти стихи были написаны в сорок первом году, и я не стыжусь того, что они были тогда написаны, потому что в них выражено то, что я чувствовал и думал тогда, в них выражена надежда и вера в Сталина. Я их чувствовал тогда, поэтому и писал. Но, с другой стороны, <…> я писал тогда такие стихи, не зная того, что я знаю сейчас, не представляя себе в самой малой степени и всего объема злодеяний Сталина по отношению к партии и к армии, и всего объема преступлений, совершенных им в тридцать седьмом − тридцать восьмом годах, и всего объема его ответственности за начало войны, которое могло быть не столь неожиданным, если бы он не был столь убежден в своей непогрешимости, − все это, что мы теперь знаем, обязывает нас переоценить свои прежние взгляды на Сталина, пересмотреть их. Этого требует жизнь, этого требует правда истории…»
После окончания войны в течение трёх лет К.М. Симонов выезжал в многочисленные зарубежные командировки: в Японию (1945−1946), США, Китай Францию и другие страны. Естественно, это были не туристические поездки. В то время, когда СССР был окружён плотным «железным занавесом», мало, кто имел возможность посещать зарубежные страны. А уж выезжать вместе с жёнами могли лишь единицы. Симонов входил в их число. Порой такие командировки были связаны с выполнением весьма ответственных и деликатных поручений Кремля. Так, например, в 1946 году советские власти приняли решение вернуть на родину наиболее известных русских эмигрантов, бежавших после революции 1917 года. Среди них был и нобелевский лауреат писатель Иван Бунин (1970-1953) покинувший Россию в 1920 году. Именно с таким заданием прибыл в Париж К.Симонов. Однако, несмотря на все уговоры и посулы, Бунин не решился вернуться на родину. Полагают, что этому помешала быстро прогрессирующая болезнь, которая через несколько лет стала причиной его смерти. Была и такая версия: якобы присутствовавшая при встрече В.Серова шепнула И.Бунину, что его арестуют сразу же по возвращению в Москву. К.Симонов активно участвовал в общественной жизни страны, но его выступления были довольно противоречивыми и часто вызывали как поддержку, так и острую критику. Он активно выступал против «опальных» литераторов − Ахматовой, Зощенко. Будучи главным редактором «Нового мира» отказался опубликовать роман Б.Пастернака «Доктор Живаго».
В конце 40-х годов в Советском Союзе развернулась позорная антисемитская кампания под лозунгом борьбы с космополитизмом. Газета «Комсомольская правда» выступила против того, чтобы литераторы прикрывались псевдонимами и в качестве примера привела нескольких известных авторов еврейского происхождения, писавших под русскими фамилиями. В ответ «Литературная газета» опубликовала письмо своего главного редактора К.Симонова, в котором он высказал мнение, что право каждого автора как угодно подписывать свой труд. За этим последовала уничижительная отповедь самого М.Шолохова, которую поместила «Комсомольская правда». В ней содержался такой пассаж: «Некоей загадочностью веет от полемического задора и критической прыти К.Симонова. Иначе чем же объяснить хотя бы то обстоятельство, что Симонов сознательно путает карты, утверждая, будто вопрос о псевдонимах – личное дело, а не общественное? Нет, это – вопрос общественной значимости….Спорить надо, честно и прямо глядя противнику в глаза. Но Симонов косит глазами. Он опустил забрало и наглухо затянул на подбородке ремни. Потому и невнятна его речь, потому и не найдёт она сочувственного отклика среди читателей». Естественно, все участники дискуссии явно лукавили, скрывая подлинной смысл своих противоречий. Свой очень короткий ответ автору «Тихого Дона» автор романа «Живые и мёртвые» завершил подписью: «Константин (Кирилл) Симонов».
В 70-х годах газета «Правда» опубликовала коллективное письмо, в котором авторы обрушились на А.Солженицына и А.Сахарова. Одним из них был К.Симонов. Вместе с тем он добился публикации романа М.Булгакова «Мастер и Маргарита», который запретила советская цензура. Вот такой он был неугомонный и противоречивый.
В 1975 году К.Симонов оформил свои отношения с искусствоведом Ларисой Жадовой (1927-1981). Она была дочерью известного военачальника, героя минувшей войны генерала армии Алексея Жадова (1901-1977). Его настоящей фамилией была Жидов, что свидетельствовало о еврейском происхождении (в России евреев уничижительно называли «жидами»). Во время войны ему − командующему 66-й армией − по прямому указанию Сталина поменяли фамилию на Жадов. На следующий же день его жена и дочь получили новые паспорта.
Во время учёбы на филологическом факультете МГУ Лариса сблизилась с поэтом-фронтовиком С.Гудзенко (1922-1953), который учился вместе с ней, и вскоре вышла за него замуж. В 1951 году у них родилась дочь Екатерина. Муж скончался совсем молодым, но его творчество вошло в антологию русской поэзии и стало голосом того поколения, которое полегло в боях за Отечество. После его смерти друзья принесли в «Литературную газету» неопубликованные стихи С.Гудзенко, посвящённые жене. Когда К.Симонов прочитал их, он был настолько потрясён, что решил познакомиться с этой женщиной, о которой говорили «жёсткая и совестливая». Встреча оказалась судьбоносной: он полюбил Ларису, которая стала его четвёртой женой. Дочку Катю он удочерил, и она стала Екатерина Кирилловна Симонова-Гудзенко. Забегая вперёд, скажу, что сейчас она является доктором исторических наук, профессором, заведующей кафедрой истории и культуры Японии в Институте Стран Азии и Африки. В 1957 году в новой семье родилась дочь Александра, которая прожила недолгую жизнь и скончалась в возрасте 43 лет.
Вскоре после смерти Сталина Симонов опубликовал статью, в которой призвал своих коллег создать немеркнущий образ Вождя, который привёл свой народ к великой Победе. Новая власть по-своему оценила это выступление, немедленно лишив «заблудшего» писателя всех его постов. Обиженный Симонов уехал на несколько лет в своеобразную «ссылку» в Узбекистан в качестве корреспондента «Правды». Все эти годы он посвятил работе над трилогией о войне. «Когда есть Ташкент, − мрачно, но с мужественным достоинством шутил он, − незачем уезжать на семь лет в Круассе, чтобы написать «Мадам Бовари».
Примерно в те же годы он увлеченно занимается литературными переводами, дав возможность многим талантливым поэтам из национальных республик СССР «заговорить» со своими читателями по-русски. Особо хотелось бы отметить колоссальный вклад К.Симонова в воссоздании подлинной истории минувшей войны глазами её непосредственных участников. Этой благородной цели служили не только его собственные дневники, но и многочисленные интервью, которые он сделал с маршалами и солдатами, прошедшими по дорогам войны.
Эти материалы послужили основой для серии документальных фильмов и телепередач. Хранящиеся сегодня в Государственном архиве десятки томов подённых усилий Симонова, названные им «Всё сделанное», содержат тысячи его писем, записок, заявлений, ходатайств, просьб, рекомендаций, отзывов, разборов и советов, предисловий, торящих дорогу «трудно проходимым» книгам и публикациям. В архиве писателя и возглавляемых им редакций журналов нет ни одного неотвеченного письма. Сотни людей начали писать военные мемуары после прочитанных Симоновым и сочувственно оцененных им «проб пера».
Скончался Константин Михайлович Симонов 28 августа 1979 года в Москве. У него диагностировали рак лёгких. Согласно завещанию, после кремации жена и дети развеяли прах над Буйничским полем под Могилёвом (Восточная Белоруссия), где в 1941 году ему удалось выйти из окружения. Там сейчас расположен могилевский мемориальный комплекс. В 1981 году на этом же месте был развеян прах его последней супруги Ларисы.
Теперь можно вернуться в 1945 год, когда К.Симонов совершил свою поездку в Японию. Об этой стране он видимо слышал ещё в раннем детстве от своего отчима, который участвовал в русско-японской войне. Потом сам поэт стал очевидцем вооружённой схватки, в которой сошлись с одной стороны советские и монгольские войска с отрядами японской императорской армии. Таким образом, можно сказать, что К.Симонов отправился в Японию, в которой он видел издревле враждебную страну, которая была повержена и оккупирована американцами. К этому времени «Дух Эльбы» (знаменитая встреча союзных армий, которая означала, что гитлеровская Германия разорвана пополам) уже улетучился и на пороге стояла «Холодная» война между СССР и странами Запада.
Рано утром 26 декабря 1945 года в аэропорту невдалеке от Владивостока в двухмоторную амфибию «Каталину» грузилась четвёрка пассажиров, в которую входили три известных советских журналиста − Б. Агапов (1899-1973), Л.Кудреватых (1906-1981) и К.Симонов, − а также секретарь-стенографистка М.Кузько. Как и было запланировано, полёт занял около пяти часов. Приземлиться они должны были в Ацуги, но по каким-то причинам сели на другом аэродроме. Потребовалось множество согласований, поскольку американское командование не могло понять, откуда взялись эти русские и что им здесь нужно. В конце концов «Каталина» доставила четвёрку в назначенное место, а оттуда на «джипе» они добрались до Токио, где остановились в Клубе иностранных журналистов, расположенном в районе Юракутё.
«Это было очень жарко натопленное здание в одном из многих переулочков в центре Токио. Мы разделись и сразу прошли в столовую. Обед уже кончился. Нас быстро покормили типичным американским обедом с двумя ложками какой-то бурды вместо супа, с прекрасным ананасным соком, хорошим мясом и очень вкусным сладким. После обеда нам показали наше жилье. Трудно придумать комнату, в которой было бы менее удобно жить. Дверью она выходила в кинозал. Кроме того, она была проходная. За ней была еще одна комната, от которой нас отделяла только занавеска. В отведенной нам сравнительно небольшой комнате стояло четыре высоких, как катафалки, или, вернее, чтобы не преувеличивать, высоких, как письменные столы, кровати, а посредине стол, на который мы мгновенно вывалили все свои вещи и потом уже до самого дня отъезда отсюда так и не могли в них разобраться».
Мне довелось впервые попасть в Токио спустя всего 18 лет и даже стать членом этого клуба. Читая впечатления Симонова (они были опубликованы в конце 70-х годов), я был поражён разительными переменами, произошедшими в японской столице. Вот, как он описал своё знакомство с этим городом.
«Когда мы в первое утро проснулись в Токио (а корреспондентский клуб, как я говорил, стоит в центре) и пошли по улицам, нас поразил вид десятков совершенно целых кварталов. Но сейчас же за этими кварталами начинаются абсолютные пустыри, на которых из кусков обгоревших досок и груд черепицы торчат только бесконечные несгораемые шкафы. Огромное количество таких шкафов торчит прямо из земли, как старые кладбищенские монументы. Это производит довольно необычное и странное впечатление. Токио (я имел потом возможность сравнить его с другими городами) переполнен американцами… Они большие, шумные, ездящие на «джипах», толпами ходящие по улицам, кричащие, разговаривающие. Они и именно они видны прежде всего в Токио. Целые улицы из «джипов», пришвартовавшихся к тротуарам, моряки, с торжественным видом едущие на рикшах (которых, кстати сказать, не очень много, и ездят на них большей частью компаниями, очевидно, чтобы покататься и испытать это экзотическое «удовольствие»), солдаты, идущие толпами по тротуарам,− все это создает ощущение города, переполненного американцами».
А вот какой предстала перед Симоновым знаменитая Гиндза:
«Вдоль всей Гинзы по обеим сторонам улицы тянутся бесконечные лотки, то есть, попросту говоря, барахолка, где целыми часами люди сидят на корточках и на разостланном платке или куске фанеры продают все что угодно: два одеяла, четыре ножа, десять вилок, одни носки, две униформы, пять лаковых чашек, электрический чайник, нитку искусственного жемчуга, несколько связок бумаги, лакированные коробки или электроплитки, палочки для чесания спины, палочки для того, чтобы есть рис, несколько сковородок, обрезки разных тканей, носовые платки, бюварчики, зеркала, опять электроплитки».
Целью пребывания Симонова в Японии было собрать материал для книги об этой стране − нашей ближайшей соседке, но между тем окутанной флёром неизвестности и загадочности. Он хотел ближе познакомиться с народом этой страны, его культурой и традициями, понять, почему на протяжении многих лет между нами существовала враждебность и недоброжелательство.
Для осуществления этой цели писатель выбрал самый драматический отрезок истории. Япония лежала в руинах, ещё не развеялся пепел атомных бомбардировок, страной правили оккупанты, а народ жил в крайней нужде. Наблюдательный глаз писателя фиксирует:
«Однако, несмотря на ощущение бедности в одежде, я бы не сказал, что японская толпа производит мрачное впечатление. Можно встретить много улыбок, смеха. Я достаточно пробыл в голодной Европе и знаю, что такое лица, исхудавшие от голода. Таких лиц здесь немного».
А вот и явный позитив, который не остался без внимания Симонова:
«Везде и всюду очаровательные японские дети. Они толстощекие, розовые, упитанные и когда одеты в кимоно, то очень похожи на старинную японскую живопись и на дешевые, продающиеся в магазинах сувениры. Дети плотные, серьезные и, насколько я успел заметить, не капризные и не озорные. Во всяком случае, например, ограничения для детей при входе в японский театр нет, и матери часто притаскивают в театр (как обычно носят японки − за спиной) годовалых и полуторагодовалых детей, и очень редко, когда где-нибудь в зале раздастся их крик или писк. Дети сидят в театре серьезно и тихо, высовывая свои мордочки из-за плеча матери, что-то деловито жуют или просто молчат».
Симонов вспоминал, с какими трудностями ему и его спутникам пришлось столкнуться, чтобы организовать свой быт. Надо было искать место для проживания, средства для передвижения, преодолевать такие бытовые проблемы, как отапливать своё жильё, а главное −как преодолеть языковый барьер, который лишал его возможности необходимого общения с людьми.
Первый официальный контакт у него состоялся 28 декабря 1945 года с генералом Макартуром. Причиной, по которой командующий оккупационными войсками согласился принять советского гостя, было лично ему адресованное письмо очень известного и влиятельного американского политического деятеля Аверелла Гарримана, которое тот передал Симонову. Кстати говоря, именно А.Гарриман был единственным сопровождающим президента Ф.Рузвельта (исключая переводчика) на беседе со Сталиным 8 февраля 1945 года, когда было решено, что Курильские острова и южная половина Сахалина должны быть переданы Японией СССР после окончания войны.
Встреча продолжалась недолго. По словам Симонова, он сказал генералу, «что видел многих военных деятелей па Западном фронте и мое представление о выдающихся людях этой войны было бы неполным, если бы я с ним не встретился, что у меня вопросов нет, но есть две просьбы, выполнение которых помогло бы мне посмотреть Японию, с тем чтобы потом серьезно и объективно написать о происходящем здесь». Такими просьбами были получить авто для поездок по стране (отказали, ввиду отсутствия свободного транспорта при штабе) и какую-нибудь сопроводительную бумагу для предъявления на местах, чтобы получить помощь от оккупационных властей (обещали выдать, если возникнет необходимость). На прощание Макартур попросил никому из коллег не рассказывать об этой встрече. Впрочем, вскоре один из американских корреспондентов сообщил Симонову, что в Штатах какая-то газетка поведала о встрече Макартура с советским журналистом, который вместо того, чтобы задавать ему вопросы, только попросил у него машину, бумагу и карандаши!
В первых числах января «московская четвёрка» была приглашена представителем руководства газеты «Асахи» г-ном Хатанака на официальный обед. Симонов очень подробно записал в своём дневнике описание самого ресторана, всю сложную процедуру японского застолья, а главное − о гейшах, которые ухаживали за гостями. О самой встрече он лапидарно отметил, что она носила чисто «протокольный характер».
В поисках переводчика московские гости встречались с русскими эмигрантами, которые бежали в 20-е годы от большевиков. Так, своё первое Рождество в Японии они встречали в доме Воеводиных. Среди гостей были старый артиллерийский прапорщик, регент хора, театральный деятель из Харбина − все с жёнами и детьми. Многое пережили эти люди на чужбине − и аресты, и избиения и прочие издевательства. Но некоторые, как сам хозяин смогли наладить свой бизнес и даже добиться относительного благополучия. Сейчас все они, особенно молодёжь, раздирались двумя желаниями: либо вернуться в родные места, о которых им много рассказывали родители, либо отправиться в США, где можно реализовать свои мечты. В общем, встреча оказалась весьма интересной, но с точки зрения поиска «толмача» безрезультатной. Этот вопрос был решён после того, как случай свёл «москвичей» с Хидзиката-саном − хорошим знатоком русского языка и известным переводчиком.
Сильное впечатление на Симонова произвела январская поездка в Хиросиму, а по дороге ещё посещение военно-морской базы в Курэ. Там в здании бывшей академии размещался госпиталь. В вестибюле этого здания и вокруг него толпилось несколько сот кричащих, смеющихся и не оказывающих никакого почтения начальству демобилизованных американских солдат, возвращавшихся на родину.
У причала стоял ветхозаветный крейсер, напомнивший Симонову «Аврору». А рядом расположилась старая выставка образцов вооружения: несколько танков и танкеток, выкрашенных в знакомую ему еще по Халхин-Голу ядовитую желто-зеленую пятнистую краску и имевших такой же ненадежный вид, как и там. «На втором этаже, − записал Симонов в своём дневнике, − в полукруглой комнате, по форме похожей на домашнюю капеллу, сделанной достаточно дешево и безвкусно, как все, что строится в Японии в европейском духе, и выложенной искусственным мрамором, помещался прах знаменитого адмирала Того, победителя при Цусиме. Это был полупамятник-полухрам. В стену была врезана большая бронзовая двустворчатая дверь, на которой были изображены разные трогательные и героические моменты из жизни Того: какие-то картинки из его детства и молодости, потом военный совет, потом гибель русской эскадры при Цусиме и, наконец, Того, сидящий на кровати около какого-то лежащего на ней бородатого человека. Видимо это было изображение известного и чрезвычайно разрекламированного в свое время японцами посещения адмиралом Того раненого адмирала Рожественского в японском госпитале».
В Хиросиму советские журналисты прибыли несмотря на разные советы не делать этого, поскольку, дескать, опасно для жизни. Тем не менее, они очень подробно осмотрели город.
«И вот мы стоим в центре Хиросимы. Примерно здесь (кто говорит − в трехстах, кто − в пятистах метрах над нашими головами) разорвалась атомная бомба… Бетонные дома (а их в городе штук пятнадцать − двадцать) стоят на месте; из них силой взрыва выбило окна, двери, с иных сорвало крыши, с иных нет, но они, зияя пустыми окнами, стоят. Если вообразить, что взята чудовищная железная метла и этой метлой выметено из зданий все, что в них было, то можно себе представить тот вид, какой имеют эти дома. Кругом этих домов пустыня».
Спустя тридцать лет автор решил вернуться к этой записи и добавить её.
«Я дважды был с тех пор в Хиросиме и знаю сейчас, − как это знают сейчас все, − и что такое радиация, возникающая в результате взрыва атомной бомбы, и что такое лучевая болезнь, и сколько людей погибло от нее еще и через год, и через три, и через десять лет после того взрыва в Хиросиме, от которого меня тогда, когда я там был впервые, отделяло во времени всего-навсего несколько месяцев.
И, однако, я оставил свою тогдашнюю запись в неприкосновенности. Да, мне, как и многим другим людям, не хотелось верить тогда во все те долговременные трагические последствия атомного взрыва, о которых уже возникали первые страшные предположения, все еще не умещавшиеся в нормальном человеческом сознании. Да, мне хотелось верить, что этот взрыв − просто страшный, небывалой силы удар, и ничего больше.
Я еще не мог примириться с мыслью, что после нескольких лет той беспощадной войны, свидетелем которой я был, человечество может столкнуться в будущем с чем-то еще неизмеримо более страшным».
Из Хиросимы путь лежал на остров Кюсю, где они побывали на нескольких военно-морских базах и в Нагасаки. Дальше по железной дороге были Кобэ, Осака, Киото и Майдзуру.
Естественно, в древней японской столице Симонов и его спутники посетили храм Рёандзи. Интересны строки, посвящённые «Сэкитэй».
«Вы сидите на этом помосте, смотрите на камни сада, смотрите на собственное лицо, отраженное, как в зеркале, в старом черном шестисотлетнем дереве, и кто станет отрицать, что это еще один повод для размышления?!
И самое последнее − это растянувшееся перед вами пустынное песчаное море с островами камней, разве оно не символ пустоты?! Когда пустота не заполнена чем-то материальным, человек склонен заполнить ее своими мыслями. И в этом, пожалуй, один из секретов и старой японской философии, и старого японского искусства, и, в частности, этого странного сада камней, равно обязанного своим происхождением и философии, и искусству».
Дальше их путь лежал в Майдзуру. «Около четырех часов дня, − записывает в своём дневнике Симонов, − миновав несколько больших туннелей, мы приехали в Майдзуру. Здесь толстым слоем лежал мокрый, таявший и снова сыпавшийся с неба снег.
Я так и не мог впоследствии точно выяснить, сколько было всего Майдзур. Не то четыре, не то пять: северная, южная, западная, средняя и еще какая-то. Залив, тянущийся в длину чуть ли не на сорок километров, по очертаниям напоминает Кольскую губу в миниатюре. И все эти многочисленные Майдзуры были расположены по разным сторонам многочисленных бухт. Все в целом составляло довольно большой город, а в отдельности это были маленькие десяти-пятнадцатитысячные городишки, каждый с унылой широкой центральной улицей, с одним европейского типа магазином и с одним переулком публичных домов».
Спустя два года Симонов напишет стихотворение «Военно-морская база в Майдзуре», которое начинается так:
Бухта Майдзура. Снег и чайки
С неба наискось вылетают,
И барашков белые стайки
Стайки птиц на себе качают.
Бухта длинная и кривая,
Каждый звук в ней долог и гулок;
Словно в каменный переулок,
Я на лодке в нее вплываю.
Читая дневник писателя, который он вёл в Японии. Невольно поражаешься работоспособности и широчайшему кругу его интересов. После весьма интенсивной поездки по стране он активно включается в исследование культурной жизни поверженной страны. Практически все очаги культуры разрушены и превращены в руины, но Симонов ищет и находит известных музыкантов, театральных деятелей и художников. Запомнилась его встреча с композитором и дирижёром Косаку Ямада (1886−1965) − по существу основоположником современной японской музыки. Он несколько раз бывал в России, знаком с Шостаковичем, творчество которого высоко ценит.
А вот его литературный портрет:
«Это был человек среднего, а по японским понятиям, пожалуй, скорее высокого роста, с высоким лбом и с большой наголо обритой шишковатой головой. Лицо его было почти гладким, и только несколько морщин на шее и мешочки у глаз выдавали его возраст. Ему было шестьдесят лет. Одет он был в просторное шерстяное кимоно, черное, в мелкую-мелкую клетку. Из просторных рукавов выглядывали еще совсем не старческие красивые руки.
Ямада ввел нас в свой кабинет. В кабинете стоял большой рояль, несколько низких, современного стиля кресел, чугунная переносная печка, письменный стол, заваленный нотами. Против обыкновения, в кабинете было тепло. Впрочем, мы уже перестали быть требовательными в этом смысле, и нам уже казалось, что тепло всюду, где не идет пар изо рта».
Рассказав гостям о рождении современной японской музыки, Ямада показал на висевшую на стене картину, которую он приобрёл в Москве. «Это был совершенно ужасный этюд масляными красками, изображавший, видимо, какую-то сценку из жизни пионерского лагеря. Написано это было так плохо, что не могло быть и речи, чтобы повесить такую картину в московском доме, имеющем хоть какое-нибудь отношение к искусству. А у Ямады, отличавшегося тонким вкусом, на видном месте висел этот ужас».
На следующий день, 27 января журналистская «троица» отправилась в гости к родителю их переводчика Ёси Хидзиката (1898−1959) − известному режиссеру и театральному деятелю левого направления. В 1938−1941 гг. он работал в Москве в Театре Революции.
По воспоминаниям Симонова, дорога до дальней окраины Токио заняла у них… «целых полчаса»! Думаю, что сейчас она заняла бы гораздо больше времени. Маленький двухэтажный домик напомнил гостям скворечник. Оказалось, что когда хозяин сидел в тюрьме за свои левые взгляды, он начертил план будущего жилища, который реализовала супруга.
На встрече присутствовал также известный литературный критик-коммунист Корэхито Курахара (1902−1991), который тоже не миновал тюрьмы и просидел в застенке восемь лет. В беседе принял участие также известный актёр (Симонов не называет его фамилию), который играл в «Вишнёвом саду» роль Гаева в постановке местного театра. Гостей угощали традиционным сукияки, и под это блюдо хозяин рассказывал гостям о проблемах японского театра. В частности, он поведал, что помещение для театра, где ставил спектакли, он построил на свои средства, но оно сгорело во время войны.
Читая довольно подробные дневниковые записи К.Симонова, меня несколько удивил один момент. Он по каким-то причинам не упомянул одну встречу, которая состоялась у него 1-го марта 1946 года. По воспоминаниям Токунага Сунао, недавно вернувшегося из поездки по СССР, где он был в качестве гостя съезда советских писателей, именно в этот день группа, включая его самого, С.Аоно, И.Сата и других литераторов встретились в советском посольстве в Токио с Константином Симоновым. Почему-то этот, казалось бы заслуживающий внимания факт, их советский коллега не отметил в своём дневнике: то ли запамятовал, то ли не счёл значительным.
Зато он очень подробно останавливается на своих встречах с анонимным профессором Свободного университета и его студентами. Сначала он побывал в гостях у профессора, на следующий день присутствовал на комсомольском (так они сами его назвали) собрании университета, проходившем в каком-то заводском помещении, и даже выступал с лекцией перед студентами этого университета. Кстати, один из «комсомольцев» оказался сыном управляющего дворца принца и по просьбе Симонова организовал ему встречу с отцом, который поведал о быте императорской семьи.
Естественно, в данной статье нет никакой возможности рассказать подробно о всех встречах и местах, которые К.Симонов успел посетить за время своего почти трёхмесячного пребывания в Стране восходящего солнца. Константин Михайлович побывал на военных базах, в студенческих аудиториях, театрах и деревнях, храмах и редакциях газет. Он встречался с генералами и дипломатами, поэтами и крестьянами, священнослужителями и потомственными аристократами, торговцами сакэ и полицейскими, учителями и адвокатами. В Киото, например, 26-го февраля его пригласили на встречу владельцы…публичных домов. Не могу не привести яркое описание одного из присутствовавших.
«Огромный человек в сером кимоно напоминал фигурой тех гигантских японских борцов, которых я часто видел на экране, Это был толстый человек с бритой головой, с лицом, которое не метафорически, а буквально было больше в ширину, чем в длину, с глазами, где-то так далеко спрятанными между лбом и мясистыми щеками, что казалось, будто их долго забивали туда вглубь долотом. Рукава кимоно были засучены выше локтей, и огромные мясистые руки, как два куска говядины, неподвижно лежали на столе».
Вот уж, действительно, «картина маслом» настоящего мастера!
В заключение хотелось бы лишь отметить, что оставленные К.Симоновым путевые заметки, вне всякого сомнения, основа будущего серьёзного исследования, которое , к сожалению, так и осталось втуне.
После краткого посещения Хоккайдо К.Симонов со своими спутниками в первых числах апреля 1946 года отправился на теплоходе из Иокогамы во Владивосток. Впоследствии он вспоминал:
«Оставалось доехать до Москвы, чтобы начать работу над большой книгой о Японии, для которой, как мне казалось, были собраны все необходимые материалы − в этом, собственно, и заключался для меня главный смысл поездки.
Однако где-то на перегоне между Читой и Иркутском к нам в вагон принесли телеграмму, из которой следовало, что я должен слезть с поезда, пересесть на самолет и немедля отправиться в длительную командировку в Соединенные Штаты. Телеграмма не предполагала возражений, не оставляла времени на размышления и, как впоследствии выяснилось, надолго перекрестила все мои прежние планы».
Прошло 30 (тридцать!) лет, прежде чем К.Симонов подготовил свою книгу о Японии. Помимо дневниковых записей в неё вошли несколько очерков, посвящённых размышлениям о природе и специфике японской культуры. В этом смысле, на мой взгляд, большой интерес заслуживают беседы автора с мастером гончарного дела Кавасэ-саном о сущности «ваби−саби». Он сводит это сложное философско− эстетическое понятие, выражающее чисто японское отношение к Прекрасному, к формуле «Красота простоты».
Свою запись о посещении старого мастера Симонов заканчивает словами:
«Кавасэ подарил мне несколько глиняных вещей, сделанных им самим. Они сделаны по принципу ваби−саби: в них нет ничего лишнего или бросающегося в глаза и, наверное, именно поэтому они вот уже второй десяток лет стоят у меня дома, радуя мой глаз своей ненавязчивой, скромной красотой и напоминая старого фарфорового мастера из города Киото, человека, с чьими философскими взглядами подчас трудно было согласиться, но чья любовь к народному искусству своей страны была такой красивой, что украшала его самого».
В заключение рассказа о поездке К.Симонова в Японию видимо следует объяснить, почему его воспоминания появились спустя тридцать лет. По словам самого автора, он считал, что за последнее время появилось много хороших, правдивых и интересных книг об этой стране и прежде всего «Ветка сакуры» В.Овчинникова. Но после многолетних раздумий он всё-таки пришёл к мысли, что собранные материалы «в самом деле могут в какой-то мере служить «исходным материалом» для размышлений не только о тогдашней послевоенной, но и о современной Японии. «С годами я стал лучше, чем в молодости, понимать, как многое в жизни общества иногда незаметно для поверхностного взгляда уходит корнями в прошлое, особенно в поворотные, критические его годы».
Время показало, что он оказался абсолютно прав.
