То было лунной июньской ночью – чуть больше, чем через год после великого цунами.
Вслушиваясь в равномерный шум прибоя, Фукудзи едва-едва смог различить две фигуры, идущие по туманной отмели – мужчину и женщину.
Фукудзи нахмурился. Ошибки быть не могло – женщина была его женой. Он окликнул её по имени. Она обернулась с улыбкой. Теперь Фукудзи узнал и мужчину – он был влюблён в его будущую жену задолго до их свадьбы. Обе их жизни оборвались в цунами.
Жена Фукудзи сказала, обернувшись: «Теперь я замужем за этим мужчиной».
«А как же наши дети?» — крикнул он в ответ. Его жена остановилась и горько заплакала.
Фукудзи тоскливо опустил глаза, не найдя слов. Когда он осмелился снова взглянуть в сторону моря, мужчина и женщина бесследно исчезли.
Отрывок из «Тоно-моногатари» или «Легенд Тоно» (1910), Кунио Янагита. Авторский перевод
Всё, описанное здесь, – чистая правда. По крайней мере, именно в этом нас постарался убедить Кунио Янагита – один из первых японских фольклористов. Он собрал легенды, подобные этой, в деревне Тоно на северо-западе Японии и, в конце концов, опубликовал их в сборнике «Легенды Тоно» или «Тоно-моногатари» в 1910 году. Этим он надеялся пробудить в жителях мегаполисов вроде Токио и Осаки природное чувство мистического, неисповедимого – чувство, по опасениям Ямагиты, вот-вот готовое раствориться в шуме, смоге и городской суете.
Спустя сто и один год похожие истории начали появляться по всей Японии. Страшное землетрясение в марте 2011 едва не похоронило побережье Тохоку под толщей воды — стремительной стеной, ворвавшейся на побережье. Телевизионный репортаж с высоты птичьего полёта запечатлел знакомые ориентиры, возвышающиеся над озёрами мутной воды. Всё, на чем строилась повседневная жизнь — дома, офисы, мосты и автомобили — было с чудовищной силой разрушено и унесено в открытое море. Всё, что осталось после цунами, — хаотически разбросано по совершенно неузнаваемой местности. Люди пытались связаться с близкими: сначала по телефону, затем – прочёсывая печальные руины, обнажавшиеся по мере того, как отступала вода. Поиски шли неделями, месяцами, годами, пока общее число жертв катастрофы не достигло двадцати тысяч.
В это время выжившие начали видеть и ощущать присутствие потустороннего. Мужчины и женщины, укутанные в свитера в середине лета, брали такси и исчезали с заднего сиденья. Игрушечный грузовичок, принадлежавший погибшему мальчику, вдруг начинал кружить по комнате сам по себе. Насквозь промокший незнакомец постучался в дверь к одной женщине с просьбой о сменной одежде. Стоило ей только отвернуться, как у порога собралась целая толпа – и все до одного промокшие до нитки.
Тогда настала пора новых «Легенд Тоно». Но почему Япония, страна-средоточие высокотехнологичной, мирской современности – всего, чего так боялся Янагита, вдруг начала раскрываться с этой стороны? Откуда пришли её призраки? Что они стремятся нам рассказать?
Японское учение о духах – юрэй – зародилось в далёком прошлом из понятий о справедливости и несправедливости, из страха перед незавершённостью. Если семья умершего заботилась о его участи, соблюдая похоронные ритуалы, читая молитвы и вовремя посещая могилу, душа его беспрепятственно переходила в следующий мир. Оттуда доброжелательные духи наблюдают за своими живыми родственниками, направляют их и оберегают. Каждое лето во время праздника Обон они возвращаются в наш мир к величайшей радости близких – те встречают их пышными трапезами, фейерверками и танцами.
Однако есть и те, кто умер внезапно, насильственно, во лжи или в одиночестве. Их неупокоенные духи приходят в мир живых в поисках отмщения. В частности, призраки женщин издавна играли значительную роль в японских преданиях, живописи, ксилографии и спектаклях кабуки — всюду мы видим мрачно-отстранённый образ, блуждающие глаза и длинные, спутанные волосы, закрывающие бледные лица и ниспадающие на белый буддистский саван.
Широко известны призраки убумэ – женщины, погибшие при родах. В классической легенде повествуется о женщине, самозабвенно выбирающей сладости в магазине и оставляющей за прилавком высушенный листок. Недоумевающий торговец следует за ней до самого дома – до кладбища, где та исчезает за свежим курганом. Из-под земли доносится плач; могилу раскапывают, чтобы найти в ней мёртвую женщину, сжимающую в руках живого ребенка, в поисках пищи для которого она посещала мир живых. В другом памятнике японской литературы одиннадцатого века, «Повести о Гэндзи», упоминается икирё – частица души одержимого завистью или гневом живого человека, являющаяся его врагам в виде кровожадного духа возмездия.
И предания, и видения часто носили поучительный характер. Живые, убедительные воплощения злодеяний и их последствий помогали в распространении буддистских учений среди людей, не имеющих никакого понятия об академической философии, но истово убеждённых в бренности человеческого тела и, вместе с тем, жаждущих зрелищ. К тому времени, как предание о Фукудзи дошло до городских жителей в пересказе Ямагиты, положение начало меняться. Мистические истории начала двадцатого века стали отражением всеобщего смятения – неизбежного спутника стремительных перемен.
Янагита, в свою очередь, в предисловии к «Легендам» изо всех сил пытался показать, что истории, подобные истории Фукудзи, записывались им «по наитию». Таким образом он надеялся сохранить и передать читателям частицу мировосприятия жителей Тоно: нетронутую, вернее сказать, неосквернённую гакуся кусаи кото – «грамотейской вонью [современности]». В этой фразе воплотилось недовольство Янагиты бездумным преклонением перед «всемогущими» наукой и техникой. Другие методы познания и взаимодействия с окружающим миром — любопытство, фантазия, интуиция – к его страху, могли померкнуть в её ослепительном свете.
Японское понимание потустороннего изменилось: теперь не живые заботились о мёртвых, но ёертвые о живых. Души умерших призывались в наш мир, дабы смирить сердца людей и уберечь их от превратностей современной жизни. Призраки прошлого заставили их вспомнить об исконных, проверенных временем способах постигать этот мир и гармонично с ним сосуществовать.
Стоит только переместиться на век вперед, и призраки Японии вновь восстают из руин, оставшихся после землетрясения, цунами и ядерной катастрофы две тысячи одиннадцатого года.
Узкая дорожка петляет снова и снова, уходя в самое сердце дремучего леса. Медленно, но верно ветви вокруг редеют, и взору открывается лунный пейзаж – тихое озеро в обрамлении белых скал под стального цвета небом. Из расщелин то и дело вырываются тонкие струйки пара. Кое-где обломки скал образуют невысокие курганы чуть шире нескольких метров; на первый взгляд они ничем не отличаются от насыпей из щебня. Это – туры, память о тех, чьи жизни оборвались непростительно рано. Проходя мимо них, молчаливые молодые пары чуть замедляют свой шаг. На верхушках туров статуэтки Дзидзо, божественных защитников детей и путешественников, соседствуют с вертушками, раскрашенными во все цвета радуги – так дети не останутся без игрушек даже на том свете.
Это место находится на границе между жизнью и смертью. На северном побережье острова Хонсю вулкан Осорэ-дзан – «гора страха», — с незапамятных времён сторожит врата в преисподнюю. Тёплый ветер поднимается с неровной, каменистой земли и веет сквозь внутренний двор и мрачные деревянные храмы буддийского комплекса Бодаи-Дзи школы Сота-Сю. Запах серы и благовоний разливается по воздуху, пока по бесплодной земле охристые ручьи бегут прямо к подножию храма, возвышающегося над пейзажем на деревянных сваях.
Здесь царит шаткое перемирие людской суеты и неведомой подавляющей силы. Бодаи-Дзи, в той или иной форме, был возведён тысячу двести лет назад, и вместе с тем его присутствие кажется чем-то преходящим, как будто он вот-вот должен исчезнуть.
Атмосфера этого места оказала чудовищное по своей силе влияние на действующего настоятеля храма – Дзикисаи Минами. С юного возраста он задумывался о сущности смерти, о том, как такое явление вообще способно существовать. Его сводила с ума мысль, что он не «выбирал» рождаться, но, тем не менее, вынужден жить. Чуть позже настоятель выяснил, что потустороннее присутствие в нашей жизни «очень даже реально». «Они и впрямь живы», — звучат его слова под сенью одного из зданий храма, — «настолько же материально, насколько материален этот стол, а иногда и того сильнее. И я не имею в виду «живы в наших сердцах».
В начале марта 2011 покойные всеми силами пытались утешить живых. Кое-где видения погибших родных воспринимались как психологические последствия глубокой скорби по невосполнимой потере. «Галлюцинациями утраты» называются видимые, слышимые или осязаемые проявления умерших людей. Зачастую они воспринимаются как здоровый, естественный элемент психологического восстановления – для кого угодно, где угодно, но особенно — в таких местах, как Тохоку, где старики предпочитают проводить время наедине с призраками, а не с психоаналитиками.
В другой части Тохоку берут начало традиционные женские шаманские практики, более тысячи лет предлагают помощь несколько другого рода. Праздник Обон посвящён делам завершённым, и завершённым успешно: живые и мёртвые обращаются друг с другом, как должно. Трагедия же 2011 года жестоко разорвала связь между мирами, не оставив времени даже для прощаний. Здесь на помощь приходила шаманка, способная залечить раны на ткани мироздания. Призвав дух чьего-нибудь родственника, она временно предоставляла ему своё тело, чтобы разлученные судьбой наконец могли воссоединиться и наладить свои особые, потусторонние отношения.
Само понимание «реальности» привидений у Минами отличается от привычного нам. Он приводит в пример историю погибшей в цунами женщины, муж и ребёнок ясельного возраста которой остались в живых. Сначала Минами не понимал, как им можно помочь – и дочь, и отец отказывались говорить о матери:
Дочь боялась расстроить отца разговорами о маме – это заставило её замкнуться в себе и молчать. Отец, в свою очередь, молчал о жене, чтобы не тревожить дочь. Так, никто из них не осмеливался заговорить о той, кто была им ближе всех на свете. Они остановились в мёртвой точке.
По словам Минами, присутствие матери было слишком явно. Это могло бы показаться всего лишь исключительно ярким воспоминанием, но Минами убеждён в том, что всё намного сложнее. Не впечатляет его и более убедительное проявление духов в ходе шаманского ритуала. Разговоры о «призраках» или «душах», по мнению настоятеля, слишком избиты, слишком безыскусны. В качестве альтернативы он предлагает разделить категории реального и иллюзорного. Иллюзию, в частности, можно как создать, так и разрушить. Вспоминая о ком-нибудь, мы фактически «призываем их в свое сознание». Реальность – совсем другое дело: человек существует здесь и сейчас, хотим мы этого или нет – «вне зависимости от наших действий, намерений, ощущений».
Для Минами проблема «реальности» человека значительно превосходит категорию телесного. Живой, но совершенно незнакомый нам человек, по его убеждению, не существует, как бы абсурдно это не звучало. Вместе с тем, ушедшие в мир иной могут обладать огромным влиянием, распространяющимся далеко за пределы безутешной семьи. Примером такого влияния служит Северная Корея, чьи ракеты то и дело пролетают над Осорэ-дзан. «В этой стране, — говорит Минами. — Нет никого реальнее, чем оба покойных диктатора».
Когда Минами применяет свою методу не только к мёртвым, но и к живым, становится ясно, что речь идет о чём-то большем, чем воспоминания, равно желанные или нет; большем, чем наследие, равно одной семьи или целой нации. Скорбь или «вина выжившего», в особенности после трагедии такого масштаба, как катастрофа одиннадцатого года, содержит одну важную деталь, которую, впрочем, легко не заметить. Пострадавшим приходится заново, или даже впервые, столкнуться с проблемой своего собственного существования. Они задумываются не только над тем, почему умер кто-то другой, а сами они остались живы, но и над тем, почему они в принципе живы: «Эти люди не понимают, почему они живут, не понимают, почему родились и почему должны умереть. Это напрямую связано с классическим экзистенциальным кризисом».
«Помимо прочего, это – один из источников нашей страсти к мистическому», — заявляет Минами. Бульварные ужасы стали «настолько привычны, что перестали пугать ощущением полного присутствия». Высокая мистика, напротив, пробуждает чувство тревоги за постоянство нашего существования. Для этого ей совсем не обязательно взывать к страху смерти или неизбежного конца. Достаточно лишь прикоснуться к тонкой, хрупкой, почти иллюзорной стороне жизни, подобной той, что влачит Осорэ-дзан меж утёсов:
Живые порой оказываются не так уж и реальны… Осознанное существование в рамках собственного «я» — чрезвычайно непрочное состояние. То есть, нельзя сказать, что живые реальны, а мертвые – иллюзорны. Они равны. Ни те, ни другие не имеют под собой «реальной» основы. Невозможно однозначно развести их по категориям реального и иллюзорного. На мой взгляд, живые и мёртвые – одно и то же.
Для любителей кино за пределами Японии национальная мистическая традиция ассоциируется в первую очередь с классическим образом Садако Ямамуры из «Звонка» 1998-го года: мокрое, злобное привидение вылезает из колодца в волочащемся белом саване и вуали из спутанных черных волос. И снова лёгкая встревоженность вокруг технологичной современности подарила второе рождение мистическим историям. Десятилетия назад это был телефон. В «Звонке» — кассета с проклятой записью.
Сегодня жанр J-horror, населённый кровожадными, мстительными духами, продолжатель традиции театра кабуки, получил заслуженное признание (и многочисленных подражателей) по всему миру. Неужели призраки Японии теперь навеки изгнаны из мира живых – изгнаны не в мир иной, но в бездну культуры потребления, злой иронии и неизбежного равнодушия?
Раз так – горькие подозрения Янагиты в конце концов оправдались. Все достижения его страны, весь её стремительный прогресс и теории о победе человека над мирозданием, — всё это привело к тому, что из человеческой памяти почти изгладились важнейшие вопросы, способные проявиться только в тесном соседстве с потусторонним: не столько «Существуют ли они?», сколько «Существуем ли мы?».
Этот вопрос всё ещё слышен в порывах ветра на вершине Осорэ-дзан. Он становится всё тише и тише по мере того, как вы сходите с нёе, возвращаясь к стабильности асфальтированных дорог, уличных фонарей и вездесущих круглосуточных магазинчиков. Это мир, возведённый человеком по человеческим меркам и в человеческих целях, призван укрепить миф о превосходстве, которого так боялся Янагита. Он подпитывает ту версию моего «я», которая однажды пошатнулась тогда, на вершине горы. Неудивительно, что множество культур отождествляли недостижимые горные пики с чистотой и просветлением: повседневная жизнь там, внизу, так редко предстает нам в своей зачарованной, «иллюзорной» ипостаси. Ныне же и они, и я, в полной мере реальны.
И все-таки Янагита недооценил нашу потребность гармонично сочетать мастерство и колдовство. Мы, всё-таки, созданы для них обоих. J-horror приобрёл свою популярность благодаря нашему неутолимому любопытству, сомнениям и тревогам за судьбу мира, за тёмные стороны человеческой жизни. За боль, что мы причиняем другим, порождая проблемы, от которых однажды не получится убежать. За мир тайн, более значительный, чем наш собственный, где тьма нередко господствует над светом.
Многие задумываются над тем, что завершающим аккордом трагедии одиннадцатого года может стать возвращение к этой гармонии; такого рода перемены в культуре обычно становятся заметны лишь годы спустя. Они не обходят вниманием то, какую поразительную широту взглядов проявляет приземлённое поколение «бэби-бумеров» по отношению к молодым людям, увлеченным «духовными» идеями и практиками. Они видят таксистов в Тохоку, смотрящих на своих потусторонних клиентов не с безмолвным ужасом прошлого века, но с готовностью выслушать и помочь добраться до места назначения – совсем как на живых пассажиров. Эти духи не похожи на кошмарные привидения Кабуки или j-horror – им ближе сложные, сомневающиеся и такие человечные призраки минималистичного театра, исторически находившегося под покровительством самураев. Они отправили на тот свет достаточно людей, чтобы не прельщаться историями про злых мертвецов.
Даже если этим переменам в действительности суждено произойти, их проявление – само по себе загадка. Сколько бы люди не убеждали самих себя в том, что человеческие сообщества следуют в одном направлении и рано или поздно сойдутся в одной точке по вопросам политики, догматов и убеждений, в последние годы их теории пошатнулись: истории целых наций приобретают столь же неожиданные повороты, как и жизни самих людей. Видел ли в самом деле Фукудзи то, что предстало перед ним на берегу? Если так, что же случится дальше? В этом сокрыта важность и правдивость истории Фукудзи: его опыт – опыт знакомства с непостижимым и неясным, с тем, без чего наша жизнь была бы невыносимо жалкой.
Опубликовано 06.08.2018 на Aeon
Перевод: София Вдовецкая
Коррекция, редакция: Яна Русиновская, Маргарита Баранова
