СЛОВО ОБ УЧИТЕЛЯХ. 411-я ШКОЛА

Дорогие друзья!

Начинаем с радостью публиковать новую серию эссе нашего любимого постоянного автора – Михаила Борисовича Ефимова, известного японоведа и легендарного журналиста.

СЛОВО ОБ УЧИТЕЛЯХ

Мы все учились понемногу
чему-нибудь и как-нибудь.
А.С.Пушкин

411-я ШКОЛА

Надысь задумался, как долго я учу японский язык и тащусь по стезе, именуемой японистика. Посчитал и сам удивился: 79 (семьдесят девять!!!) лет. Ошибки нет. Всё точно.

Впервые я открыл учебник японского языка в седьмом классе 411-й средней школы г. Москвы. Находилась она в Танковом проезде в старинном столичном районе Лефортово, в котором, как нынче говорит молодёжь, «зажигал» первый российский император Пётр Великий. Когда-то здесь жили царские особы и разные богатеи, была немецкая слобода и, между прочим, родился сам Александр Сергеевич Пушкин − «Наше всё».

Но всё вышеизложенное абсолютно не связано с тем, что именно здесь городские власти решили начать смелый педагогический эксперимент, введя в школьную программу японский язык. Причина этого была проста, как грабли: рядом с четырёхэтажным типовым зданием школы за высокой стеной располагался хорошо охраняемый Военный институт иностранных языков Красной армии (сокращённо − ВИИЯКА).

Именно при том (хотел написать «храме науки», но видимо больше подойдёт «бастионе лингвистики») решили готовить будущих переводчиков для советской армии. Шёл третий год войны. Наши войска полностью освободили родную землю, вышли на просторы Европы и даже вели уже ожесточённые бои на территории Восточной Пруссии. Видимо где-то «там, наверху» подумали, что не ровен час, и вскорости могут понадобиться переводчики со знанием английского и японского языков. По всей Москве разъехались гонцы, чтобы набирать лучших школяров для открывающегося нового учебного заведения. Был такой гонец и в нашей школе, где я учился в пяти минутах ходьбы от дома.

Поскольку отметки, проставленные в моём дневнике, не давали мне никаких шансов занять в будущем место армейского толмача, я полностью проигнорировал сладкие посулы заезжего гонца. К тому же дорога в 411-ю школу занимала почти час (поездка на метро с пересадкой и шесть остановок на трамвае).

Вскоре закончилась очередная четверть, и я понял, что в моём дневнике могут появиться итоговые отметки, которые наверняка повлекут дома неприятные вопросы родителей. А тут ещё мой одноклассник, с которым мы вместо уроков гоняли мяч в школьном дворе, в полном отчаянии от угрозы отчисления рискнул отправиться в Лефортово в 411-ю школу. Вернулся он ликующим и сказал, что его зачислили, даже не спросив дневник. За ним двинулся другой приятель, перед которым стоял тот же гамлетовский вопрос: «Быть или не быть?».

И снова успех! Он тоже был без вопросов зачислен в японскую группу.

Третьим поехал я. Вид школы меня несколько удивил. Дело в том, что наша 59-я в Староконюшенном переулке, рядом с Арбатом занимала здание старой гимназии со всеми сохранившимися атрибутами: просторными классами, величественным актовым залом и даже спортивной площадкой под крышей. Ничего похожего я не увидел.

В маленькой неуютной учительской сидела какая-то тётя. Разговор получился коротким.

− Где учишься и в каком классе?

− В 59-й, в седьмом.

− Как с успеваемостью?

− Хорошо! − Не моргнув глазом ответил я.

− Какой язык хочешь учить? Английский или японский?

Мне было всё равно, потому что до этого я с одинаковым успехом в разных школах учил немецкий и французский. Но в данном случае я сразу сообразил, что разбираться с иероглифами намного труднее, и выбрал для себя язык любимых авторов Конан-Дойля и Фенимора Купера.

Спустя некоторое время я рассказал своему старому приятелю, который с матерью переехал из нашего дома в центр и ходил в другую школу. Он был отличником и, более того, секретарём комитета комсомола. Но услышав о сказочных перспективах, которые открываются передо мной, он на следующий день тоже отправился в Лефортово. Поскольку английская группа уже была заполнена, его записали в японскую. Но школьные начальники плохо знали его маму Зою Михайловну. С её энергией могла бы сравниться только неуправляемая термоядерная реакция. Она устроила такой «бенц», что моего друга Лёшку перевели в английскую группу, но, чтобы восстановить баланс, одного ученика перебросили в японскую. Им оказался я.

Так, осенью 1944-го года я вступил на долгий и трудный путь японоведения. Это не был итог долгих душевных метаний и не исполнение давней детской мечты. Просто так распорядилась шутница Судьба!

Здесь мне хотелось бы поделиться некоторыми соображениями относительно советской школы − её плюсах и минусах. По этому поводу я накопил десятилетний опыт, но и имел возможность наблюдать её «изнутри» не только в столичных стенах, но и в разных местах нашей необъятной (извините за навязший в зубах штамп!) Родины.

Война заставила покинуть Москву, где меня родили, где я жил и учился до пятого класса. Через месяц после нападения Гитлера на СССР, летом 1941-го года всех детей от грудничков до учеников старших классов эвакуировали из столицы на Восток. Я попал в пионерский лагерь в Васильсурске − сказочное по красоте место, где Сура вливается в Волгу. Но через несколько месяцев положение на фронте стало угрожающим, и было принято решение перевезти наш лагерь ещё дальше − вглубь страны. Так, я оказался сначала на железнодорожной станции Красноуфимск, а потом нас на телегах вывезли за 25 километров в старую уральскую деревню Подгорная. В ней была одна, правда, очень длинная улица. В маленькой избе, в которой мы поселились, не было электричества, зато была большая русская печь и …великое изобретение русского народа − полати, на которых в любой мороз было очень тепло спать (кровати, в основном, появились у селян только в ХХ веке).

А морозы стояли крутые! Но поскольку климат был очень сухой в тех краях, я ходил за водой к колодцу в одной рубашке.

Школы в Подгорной не было. Ближайшая семилетка находилась в селе Александровское, в трёх километрах. Тем не менее, с некоторым опозданием, но всех эвакуированных (местные ребята шутливо называли нас «выковыренными») школьников распределили по классам и обязали посещать все уроки. Так, я пошёл в пятый класс. «Пошёл» в прямом смысле, так как каждое утро все школьники собирались на окраине деревни и шли гурьбой в соседнее село. Дорога шла мимо поля, а потом сворачивала в лес. Поначалу было непривычно в полной тьме и в лютый мороз, досыпая на ходу, посещать школу. Но никому из нас и в голову не могло придти манкировать занятиями, ссылаясь на войну или тяжёлые условия существования.

Особо надо отметить, что школы РАБОТАЛИ (!): по всем положенным предметам − русский язык, литература, алгебра, история, география, иностранный язык (у нас был французский!) шли уроки и были учителя − из числа местных или эвакуированных. Понятно, что многие из них не имели педагогического образования и опыта работы, но в тех труднейших условиях ШКОЛА, как система, устояла и выполняла свой священный долг − УЧИЛА.

На следующий год мы перебрались из деревни в город Красноуфимск, и я поступил в шестой класс местной школы. Короче говоря, вернувшись в 1943 году в Москву, я снова пошёл в 59-ю, не потеряв ни одного года. Но сама школа изменилась коренным образом − она стала…мужской! Из каких-то высоких соображений было признано необходимым отделить мальчиков от девочек. Спустя десять лет по этим же соображениям всё вернулось на круги своя. Но этого мне не суждено было дождаться.

О школьной программе.

Она была полностью идеологизирована за некоторыми исключениями (и то с оговорками) в части русского языка и математики. Все остальные предметы были втиснуты в прокрустово ложе марксизма и исторического материализма. Оглядываясь назад, вспоминаю особенно странным, что в наших учебниках по русской литературе отсутствовали имена С.Есенина, Б.Пастернака, А.Ахматовой, зато мы штудировали малохудожественные поделки В.Ажаева, («Далеко от Москвы»), С.Бабаевского («Кавалер золотой звезды») и А.Чаковского («Блокада»). В учебниках по новой истории СССР приходилось вымарывать портреты и всякие упоминания о тех деятелях, которые недавно считались ленинской гвардией, а потом были объявлены врагами народа и иностранными шпионами. Мы как убеждённые атеисты не знали «Отче наш», но на зубок учили три источника и три составные части марксизма.

Согласно программе, нам не надо было постигать красоту «онегинской строфы» или философскую глубину «Анны Карениной». Зато в школе из поколения в поколение писали сочинения о Печорине, как «лишнем человеке», о Толстом, как «зеркале русской революции» и о подлинных героях нашего времени − Павке Корчагине, Алексее Мересьеве (его прототип − лётчик Маресьев) и Олеге Кошевом. Боюсь, что не всем представителям современной молодёжи известны эти имена.

Ещё в 30-х годах непревзойдённые мастера сатиры И.Ильф и Е.Петров высмеивали этот вульгарно-идеологический метод обучения. Позволю себе привести небольшой отрывок из фельетона «Разговоры за чайным столом» (1934г.)

− Кто написал «Мертвые души»? Тоже не знаешь? Гоголь написал. Гоголь.

− Вконец разложившийся и реакционно настроенный мелкий мистик… — обрадованно забубнил мальчик.

− Два с минусом! − мстительно сказал папа. − Читать надо Гоголя, учить надо Гоголя, а прорабатывать будешь в Комакадемии, лет через десять. Ну-с, расскажите мне, Ситников Николай, про Нью-Йорк.

− Тут наиболее резко, чем где бы то ни было, − запел Коля, − выявляются капиталистические противоре…

− Это я сам знаю. Ты мне скажи, на берегу какого океана стоит Нью-Йорк?

Сын молчал.

− Сколько там населения?

− Не знаю.

− Где протекает река Ориноко?

— Не знаю.

− Кто была Екатерина Вторая?

− Продукт.

− Как продукт?

− Я сейчас вспомню. Мы прорабатывали… Ага! Продукт эпохи нарастающего влияния торгового капита…

− Ты скажи, кем она была? Должность какую занимала?

− Этого мы не прорабатывали.

− Ах, так! А каковы признаки делимости на три?

− Вы кушайте, − сказала сердобольная мама. — Вечно у них эти споры.

— Нет, пусть он мне скажет, что такое полуостров? — кипятился папа. − Пусть скажет, что такое Куро-Сиво? Пусть скажет, что за продукт был Генрих Птицелов?

 Да, нас заставляли заниматься зубрёжкой. Ну и что плохого, если я до сих пор помню, что Ледовое побоище произошло в 1242 году, что Пушкин родился 6 июня 1799, 8х9 равняется 72. Мне законно возразят, что мы зря забивали голову всякой ерундой, ведь гораздо легче и вернее всё это «загуглить» в мобильнике.

Возможно, но я, как и герой фельетона, «кипятился», убеждаясь, что внук-пятиклассник плохо знает таблицу умножения.

Уже не помню, в каких классах учили всемирную историю и историю СССР. Не сохранились в памяти и учебники истории. Помню только, что там всё было очень чётко разложено по марксистским «полочкам» и логично вытекало в соответствии с законами классовой борьбы. От бесстрашного гладиатора Спартака до бунтаря Стеньки Разина, от мужественного Джузеппе Гарибальди до непреклонного Галилео Галилея люди боролись за правду и свободу. Вся история человечества представлялась черно-белой: с одной стороны народные герои, а с другой разные владыки, тираны и узурпаторы.

За долгие годы я уже усвоил, что история − штука очень сложная, подверженная разночтению в зависимости от толкования (непреложными можно считать только факты!) и даже опасностью искажения. Примеров приводить не буду. Они постоянно присутствуют в нашей действительности. Несколько лет назад я навещал сына в Белграде (он там работает) и был весьма поражён, гуляя по улице деспота Джурджа или бульвару деспота Стефана. А также фотографируя памятник деспоту Лазаревичу. Об этих очень уважаемых сербами персонах я никогда не слышал, но всегда считал, что «деспот» − это, мягко говоря, не та личность, которую бы увековечивали в памятниках и названиях улиц. Так, во всяком случае, меня учили. А оказалось, что «деспот − это, как объясняет Википедия, «Господин, повелитель. Был старшим византийским придворным титулом, который присваивался сыновьям или зятьям правящих императоров. Из Византии он распространился по всем позднесредневековым Балканам».

Для меня лично основными учебниками истории служили романы Гюго, Дюма, Скотта, Буссенара, а также русских классиков, которые составляли очень большую отцовскую библиотеку и которыми я зачитывался с огромным удовольствием даже в ущерб основным школьным занятиям.

Мою первую учительницу звали Мария Васильевна. Она была симпатичной женщиной лет тридцати пяти. Никогда не повышала голос и настойчиво запихивала в наши головы простейшие сведения об окружающем мире. Видимо я их успешно усваивал, ибо после окончания первых двух классов получил в качестве памятного подарка сувенирное издание сказок Пушкина. За оставшиеся до экзаменов на Аттестат зрелости восемь лет обучения подобными успехами я похвастаться больше не мог.

Не знаю, как сложилась жизнь Марии Васильевны. Я встретил её случайно лишь однажды после войны: она была капельдинером в Колонном зале Дома Союзов.

Но вернусь в военные годы, когда я начал делать свои первые шаги к познанию загадочного Востока и коряво выводить знаки катаканы.

Нас было человек пятнадцать в японской группе. Скажу прямо: основной учебный процесс шёл ни шатко ни валко. Это объяснялось, во-первых, очень слабым педагогическим составом и, во-вторых, тяжёлыми условиями военного времени: здание школы не отапливалось − даже чернила замерзали! На уроках мы сидели в пальто и в шапках. Изо ртов валил пар так, что некоторые ученики даже …курили (!?) на задних партах. Не было столовой и никакой горячей пищи.

Но обстановка на занятиях по японскому языку была совсем иной. Это объяснялось, прежде всего тем, что нашим учителем была Любовь Шахназаровна Шахназарова (1903-1990) . Очень сожалею, что почти ничего не знаю об этой удивительной женщине, которая навсегда осталась в моей памяти воплощением аккуратности, порядочности, доброжелательности, если хотите, самоотверженности, стараясь даже в тех тяжелейших условиях выполнить поставленную перед ней педагогическую задачу и привить своим ученикам интерес к Японии, желание познать её язык и культуру.

Ей было тогда около сорока лет. Седоватые волосы, строго уложенные в пучок, очки в светлой металлической оправе, ладно сидящая военная форма с погонами майора – таков был портрет нашего «сэнсэя». Даже улыбаясь, она сохраняла строгость. Её уроки всегда проходили интересно, на них царил полный порядок. Она приучила нас серьёзно (по школьным понятиям) заниматься и постигать азы японской грамоты. В заслугу Л.Ш. Шахназаровой я бы поставил её постоянное желание всячески разнообразить наши занятия. В частности, она старалась привести к нам лучших японистов ВИИЯКА, а этот институт в военные годы располагал выдающимися кадрами. Так мы имели удовольствие познакомиться с видным знатоком японской филологии полковником Н.Г.Паюсовым, динамичным и импульсивным Л.Ф.Витушкиным, который очень забавно и выразительно рисовал на доске иероглифы, объясняя их происхождение, а как-то у нас в классе появилась очень интересная молодая женщина, которая оказалась переводчицей-синхронисткой Люкой Осиновской, участвовавшей впоследствии в Токийском процессе над главными военными преступниками.

Мне лично нравилось учить японский язык, несмотря на очевидные трудности процесса его познания. У нас не было ни учебников, ни программы. Л.Ш. пользовалась на уроках пособиями, авторами которых были Гущо П.А. и Горбштейн Г.С. Но, поскольку они были репрессированы как шпионы, а следовательно, пользоваться их трудами было строго запрещено, после урока мы возвращали эти сильно потрёпанные ротапринтные издания.

Вынужден заметить, что кроме нашей группы больше в школе никто не учил «нихонго». Очевидно решили этот смелый эксперимент дальше не продолжать. За три года учёбы стараниями нашего сэнсэя мы смогли усвоить лишь первые «азы» японской грамматики и выучить пару десятков иероглифов. Всё это дало основание руководству школу поставить в наших Аттестатах Зрелости в графе «иностранный язык» − «японский». Таких счастливчиков в конце весны 1947-го года оказалось всего трое (из пятнадцати стартовавших!) − остальные по разным причинам сошли с дистанции.

Закончив среднее образование, я лишь дважды контактировал с Л.Шахназаровой. Знаю, что она прожила большую жизнь и скончалась в конце прошлого века в возрасте почти девяносто лет. Она внесла большой вклад в знакомство советской общественности с современными японскими философами. В 60-х годах по её просьбе я написал рецензию на книгу Кэндзюро Янагида в журнал «Вопросы философии». Дело в том, что Л.Ш. долгие годы изучала его творчество и даже сопровождала в поездке по СССР.

А сейчас позволю себе несколько отвлечься и вспомнить один эпизод, который произошёл у меня на уроке литературы.

Его вела нелюбимая нами учительница. Она задала писать сочинение по некрасовской поэме «Кому на Руси жить хорошо». Настроение было игривое, и мы охотно приняли задумку нашего товарища написать коллективное сочинение. Он же и предложил идею – перенести основной сюжет поэмы в наши дни. Уже не помню, что мы там насочиняли, но очень довольные собой расписались впятером и сдали сей коллективный «труд» учительнице. Она устроила жуткий скандал, но сочинение взяла со словами, что оценку разделит на пятерых.

Дальше – больше. Через пару дней нас вызывает завуч. Она сидела бледная, крутила в руке карандаш и никак не могла начать. Мы недоуменно переглядывались, не понимая, почему наше забавное сочинение вызвало такую сильную реакцию.

Нам и в голову не могло придти, что наша литературная шутка уже обсуждалась в дирекции и ей была дана ПОЛИТИЧЕСКАЯ оценка! Руководство школы усмотрело в сочиненной нами белиберде антисоветский подтекст.

Не надо объяснять, что такое обвинение могло означать не только для авторов (малолетство в таких случаях не принималось во внимание), но и для школьной администрации – директора, завуча, учителей. Дескать, не доглядели, упустили, потворствовали и т.п. Уже явно вырисовывалась 58-я (политическая!) статья и вытекающие из неё в лучшем случае «10 лет без права переписки».

Полагаю, что именно страх за возможные последствия этого инцидента, всю глубину которого мы до конца не осознали, заставил школьное начальство замять данную историю и ограничиться только пятью «неудами». Правда, сочинение нас заставили писать заново уже в индивидуальном порядке.

А вспомнил я эту давнюю историю потому, что спустя много-много лет получил от своей первой учительницы японского языка праздничную открытку такого содержания. Правда, за давностью лет Любовь Шахназаровна упомянула другую тему сочинения.

Дорогой Михаил!

Вместе с поздравлением 35-летия Победы в Великой Отечественной войне от души поздравляю тебя со званием Заслуженного работника культуры РСФСР.

Ты заставил меня вспомнить то далёкое время, когда после очередной проделки и понесенного наказания, писал на школьной тетрадке: «Что такое хорошо и что такое плохо?» и тайком поглядывал за мною, как я восприму это? Тогда я только подумала: хорошо то, что он начинает задумываться о сущности человека, но жизнь покажет, куда придёт этот озорной мальчишка… Вот почему моя радость сегодня особенно сильная и лучезарная.

Л.Ш. 8.У. 80

Эта открытка вызвала у меня, конечно, положительные эмоции и чувства запоздалого стыда. Увы, больше я не видел свою первую учительницу и никаких весточек от неё не получал