Очередная публикация нашего постоянного автора Михаила Ефимова из серии «Фото из альбома»
ЗЛОЙ РОК СИМИДЗЁ НАМИКО
Вот уж воистину: жизнь полна случайностей. Порой они играют чуть ли не решающую роль даже в истории, которая знает много подобных примеров. Не подними древние гуси гогот, погиб бы великий Рим; не простудись Наполеон перед Ватерлоо, и, может, выкрутился как-нибудь император из той роковой для него битвы, не повстречайся Пушкину по дороге заяц, и закатилось бы «Наше всё» вместе с восстанием декабристов!?
Думаю, что каждый может привести примеры случайности, сыгравшие роль на его жизненного пути. Сейчас, вспоминая о своей встрече с замечательной женщиной, выдающимся учёным-востоковедом и великой труженицей-переводчиком Анной Евгеньевной Глускиной, должен тоже начать с цепочки случайностей, которые этому предшествовали.
Начну издалека.
Тридцать лет я прожил в Москве в Большом Афанасьевском переулке (много лет он носил название улица Мясковского). В пяти минутах ходьбы от нашего дома была 59-я школа. Когда-то она называлась «Медведниковской гимназией» по имени своего создателя, после революции она стала именем Томаса Эдисона, потом − имени Н.В.Гоголя, а закончила своё существование после очередной «оптимизации» под именем А.С.Грибоедова. Понятно, что помимо иркутского купца Ивана Медведникова и его дражайшей супруги Александры никто из достопочтенных лиц к данному учебному заведению никакого отношения не имел.
Школа была отменной − таких классов, такого актового зала и спортзала в Москве больше не было. Я учился в ней до войны и получил даже грамоту за отличное окончание первого класса (больше этот успех не удалось повторить за все десять лет учёбы!). Когда война приблизилась к Москве меня, как и всех юных граждан вывезли в эвакуацию сначала на Волгу, а потом на Урал (адреса эвакуации были разными от Сибири до Средней Азии: страна-то огромная!). В 1943 году я вернулся в столицу и вновь пошёл в 59-ю школу. Кстати, в ней потом учился и закончил мой сын.
Не буду лукавить: учился я плохо (пардон!). С приближением окончания первой четверти всё реальнее нарастала угроза отчисления. В этот судьбоносный момент (Случайность №1!) всех учеников (тогда школа была мужской) собрали в актовом зале. Перед нами выступил симпатичный молодой человек, который объявил, что в Лефортово открывается специальная школа, где будут преподавать иностранные языки − английский и японский. Естественно, примут в неё только отличников.
Я сразу понял, что это не мой случай и потерял всякий интерес. Но когда узнал, что трое моих товарищей по школьным невзгодам были успешно зачислены в «японский» класс, помчался в Лефортово, в Танковый проезд, где находилась средняя школа №411. Но, в отличие от других потенциальных второгодников, я проявил смекалку и попросил, чтобы меня зачислили в английскую группу (зачем забивать юную голову иероглифами и восточной грамматикой!?).
И всё бы пошло, как пошло, не поделись моя мама со своей подругой (мамой моего старого товарища Лёшки, который теперь учился в другой школе и был отличником) открывшимися мне сказочными перспективами. И, вот, тут возникает Случайность №2.
Когда очень энергичная Лёшкина мама добилась, чтобы её отрока зачислили на «английское направление», хотя оно было уже укомплектовано, дирекция решила восстановить нарушенный баланс. Для этого одного ученика перевели в «японский» класс. Им оказался я!
Дальше пролетели школьные годы, закончилась проклятая война, мы плакали от радости Великой Победы, получен аттестат зрелости и во весь рост встал вопрос − КЕМ БЫТЬ?
Как писал классик,
У меня растут года,
будет и семнадцать.
Где работать мне тогда,
чем заниматься?
Хотя рядом с нашей школой находился Военный институт иностранных языков, куда нас и готовили, в своём рюкзаке я не «носил» маршальского жезла и поступать туда не собирался. Меня привлекали работа следователя, ловившего матёрых бандитов (кто тогда не зачитывался похождениями Шерлока Холмса?), капитана дальнего плавания и даже машиниста-водителя на транссибирской трассе (романтика!), наконец, юриста, выигрывавшего шумные процессы (чего стоит только слава Плевако!). Все эти мечты упирались в одно НО. В любой институт надо было сдавать иностранный язык, а у меня в аттестате стоял ЯПОНСКИЙ. Так сама Судьба привела меня и ещё одного выпускника нашего класса в приёмную комиссию Московского института востоковедения.
Мы уже сдали все экзамены, и нам сообщили адрес, по которому надо было явиться для сдачи последнего. Этот дом на Ленинском проспекте и входную дверь в квартиру, кажется, на третьем этаже с табличкой «Н.И.КОНРАД» я запомнил на всю жизнь.
Дверь нам открыла симпатичная женщина средних лет с большими голубыми глазами. Это была Анна Евгеньевна Глускина.
Она сказала, что её попросили принять у нас вступительный экзамен по японскому языку, а владелец квартиры, которого сейчас нет в Москве, разрешил использовать принадлежащую ему жилплощадь.
Наша экзаменатор призналась, что впервые принимает такого рода экзамен, и находится в смятении, поскольку не имеет никакого представления об объёме полученных нами в школе знаниях. Она провела нас в кабинет академика, где царил полный порядок, подвела к книжному шкафу и попросила назвать знакомые нам иероглифы на книжных корешках. Мы наперебой стали демонстрировать степень владения японским языком («знакомых» иероглифов оказалось не много, но они всё-таки были!)
Вскоре Анна Евгеньевна закончила экзекуцию, объявила, что поставит нам «пятёрки», но предупредила, что рассматривает эту оценку как аванс и выразила надежду, что после окончания института мы сможем не только разгадывать отдельные иероглифы, но и читать эти труды.
Так состоялось знакомство с этой выдающейся женщиной. Потом только я узнал её биографию, полную человеческих трагедий и научных свершений. Кстати говоря, её величество Случай тоже сыграл немаловажную роль и в её драматической судьбе.
А.Глускина родилась в 1904 году в Тюмени в семье врача. Она с детства проявила таланты к музыке, к рисованию и изящной словесности. Когда юная Аня решила всё-таки посвятить себя музыке, накануне вступительных экзаменов она проколола иголкой большой палец правой руки. Начавшийся сепсис перечеркнул все её планы.
Свою будущую профессию ей помог определить профессор Н.И.Конрад, на лекции которого она случайно (заметьте: опять случайность!) попала в Петроградском университете. Анна перебралась в северную столицу и поступила на японское отделение Петроградского института живых восточных языков. Одновременно она посещала лекции в Университете.
В 1925 году, получив диплом об окончании, А.Глускина поступила на работу в Музей антропологии и этнографии АН СССР. В 1928 году её отправляют на 9 месяцев в Японию с целью сбора коллекции по сельскому хозяйству, рыболовству, шелководству, народному театру и быту для музея. Жизнь, казалось бы, удалась!
Ярким весенним днём на перроне токийского вокзала царило оживление. Многочисленные встречающие ждали харбинский поезд, на котором должна была прибыть мадам Намико Симидзё. Дорога у неё была дальняя. Можно предположить, что она ехала из Ленинграда через Харбин и Ляоян, далее паромом до Токио. Прибывшая оказалась молодой весьма миловидной девушкой, по внешнему виду мало соответствовавшая своему японскому имени и фамилии. Впрочем, её «нихонго» был безупречен, что способствовало с первых же шагов установлению свободного общения с встречающими.
Не удивительно, что на следующий день в местной газете появилась заметка «Русская красавица Намико Симидзё-сан на японской земле». Так общественность узнала о приезде Анны Евгеньевны Глускиной.
Командировка оказалась очень успешной и насыщенной. По итогам её Музей получил великолепную этнографическую коллекцию, которая стала его украшением. Но главное − молодая учёная открыла для себя увлекательный мир классической поэзии и народного театрального искусства. Этому она во многом была обязана крупнейшему знатоку танка Сасаки Обуцуна (1872-1963), чей курс лекций она прослушала в Токийском университете.
Очень помогли и многочисленные поездки по стране, в ходе которых она смогла оценить красоту и уникальность природы Японии, и её роль в формировании поэтического творчества. Но среди огромного багажа, который А.Глускина вывезла из Японии, основное место заняло увлечение, приковавшее её на всю жизнь − перевод и изучение древнего поэтического памятника «Манъёсю» («Собрание мириад листьев»). Чтобы представить себе его объём, достаточно сказать, что в нём собраны произведения около 500 авторов, в 20 книгах этого манускрипта содержится 4516 песен, разнообразных по стилю, жанру и содержанию. Из этой антологии отдельные стихи переводились еще до революции, но это были переводы с европейских языков, а Анна Евгеньевна впервые сделала полный перевод со старояпонского. Она начала эту громадную работу в 1933 году, закончила в 1960 и только в 1971-1972 годах вышел трёхтомник «Манъёсю». Общий объём трех томов − 100 печатных листов. 15 февраля 1972 года перевод антологии был защищён в качестве докторской диссертации. В своём предисловии к труду всей её жизни, А.Е.Глускина выразила благодарность за помощь двум корифеям Н.Конраду и О.Сасаки.
Если даже представить себе, как дотошный исследователь, обложившись словарями и пособиями, словно книжный червь, свыше 30 (тридцати!!!) лет безвылазно сидит над переводами этого древнего творения, то возникнет образ настоящего подвижника, который заслуживает ещё при жизни памятника. В данном случае всё было не совсем так, вернее, совсем не так.
После возвращения из Японии она стала заведующей отделом Дальнего Востока в Музее, а потом перешла в Японский Центр Института востоковедения АН СССР и одновременно вела педагогическую работу. В эти годы она выпускает такие серьёзные научные труды, как «Театр и религия в Японии: из путевых наблюдений автора в Японии» (1928)», «Воинствующий атеизм» (1931), «Ян Гуй-фэй − драматическая поэма XV в.»; «Из японских поэтических антологий XIII в» ( Пер. с япон.), «Литература Китая и Японии (1935), «Японский теневой театр» (1936).
В этот же период Анна Евгеньевна выходит замуж за своего коллегу и становится матерью двух крошек − Оли и Жени. Именно в сей момент на молодую семью обрушивается кошмар − страну сотрясает волна кровавого террора. В конце 1937-го года арестовывают мужа. Бессонной ночью у неё родилось стихотворение:
Когда бы знала я, что час смертельной муки
Тебе был скрашен женщиной другой,
Я б в благодарность ей поцеловала руки…
Суд был скорый, вердикт краток: «шпионаж в пользу Японии». Приговор − «10 лет без права переписки» (на языке сталинского правосудия сие означало расстрел).
21 февраля 1938г. чекисты приехали за А.Е.Глускиной.
462 дня и ночей она провела во внутренней тюрьме НКВД, подвергаясь пыткам и издевательствам. Сначала от неё требовали, чтобы она призналась в своей шпионской деятельности, потом − чтобы отказалась от мужа-врага народа и, наконец, чтобы подтвердила, что вместе с Н.Конрадом работала на японскую разведку. Она отрицала всё.
8 декабря 1938 года ей устроили очную ставку с Николаем Иосифовичем, который подтвердил все абсурдные обвинения и которые она вновь опровергла.
29 мая 1939 года чекистские палачи были вынуждены закрыть «дело» и выпустили А.Глускину на свободу. Казалось бы, всё самое страшное в её жизни уже позади, и она может вернуться к любимой работе. Казалось бы…
22 июня 1941 г., как пелось в известной песне, «Киев бомбили, нам объявили, что началася война». Спустя три месяца немецкие армии сомкнули вокруг Ленинграда стальное кольцо, обрекая миллионный город на голодную смерть. Можно только с большим трудом представить себе, в каком состоянии Анна Евгеньевна каждое утро пешком отправлялась на работу в Институт востоковедения, расположенный на другом конце города. Своих крошек она заворачивала во всё тёплое и оставляла в кухне на плите.
Рассказывают, что когда 9 августа 1942 года (на этот день Гитлер назначил большой приём по случаю взятия Ленинграда и разослал пригласительные билеты) из большого зала местной филармонии началась трансляция 7-й симфонии Шостаковича, а дирижёром был еврей Элиасберг, стало ясно, что Германия обязательно проиграет развязанную ею войну. Такой народ победить нельзя!
Понятно, что это был великий подвиг, который вошёл в историю человечества. Но мне кажется, что история блокады города полна множеством примеров, свидетельствовавших о несгибаемом характере ленинградцев. Анна Глускина была одной из них.
В ледяную стужу 1942 года её вместе с детьми по «дороге жизни» (так называли путь по льду Ладожского озера) вывезли из осаждённого города в Фергану, где она преподавала в Военном институте восточных языков. Впоследствии она посвятила этому краю лирические стихи.
Шатры зелёных тополей далёкой Ферганы
Я не забуду, как друзей не забываем мы.
Их нежный звон в часы зари,
И ласковый их кров
Вернули радости земли,
Вернули к жизни вновь.
Рисунок нежный их ветвей
Средь солнечной листвы,
Пообещал так много дней
Счастливых впереди.
Конец всем ужасам войны
И даже день такой,
Когда все братья и отцы
Придут к себе домой.
Они заставили забыть
Про голод, стужу, мрак,
Они велели долго жить
И научили как.
Здесь же, в Средней Азии, в Ташкенте, Глускина защищает в 1943 году кандидатскую диссертацию по теме «Японская кагура. Истоки японского народного театра».
Вскоре она переезжает в Москву и преподаёт в Институте востоковедения. Тогда и произошло наше знакомство.
Признание к ней, как к переводчику и поэту, приходит в 1954 году с выходом сборника «Японская поэзия». Хотелось бы привести рекомендацию, которую получила Анна Евгеньевна при приёме её в члены Союза Писателей СССР.
«Все сделано за нас: непостижимая даль иного языка, иного времени, иной и пленительной души, накрепко зашифрованной в таинственные знаки, оберегающие замкнутость национального духа от грубого любопытства чужестранцев, − все это преодолено, но вовсе не обижено, не повреждено, а в целости и сохранности преподнесено нам, для нашей радости. Предаваясь блаженству этого чтения, мы не замечаем, что предаемся важному поучению, просвещению, улучшению ума и сердца, которые даются нам удобно и легко − тяжким усилием, не схоластическим знанием, а убедительной достоверностью яви, приходятся нам по душе дивные поэты и поэтессы Японии, жившие так давно, любившие так нежно, страдавшие так сильно, возведшие беззащитную хрупкость в неуязвимое могущество. Мне хотелось бы лишь поблагодарить Анну Евгеньевну Глускину за их прельстительные песни, плачи, вздохи, стенания, за музыку, собранную в перламутровой раковине, за сильное действие всечеловеческой культуры, приблизившей к нашему сведению поэзию японского народа».
Осталось только назвать автора этой рекомендации, которая сама по себе является образцом чистейшего литературного слога. Его имя − Бэлла Ахмадулина. Можно только благодарить судьбу, что в нашем Отечестве за перевод «Манъёсю» взялась выдающийся японовед, да к тому же наделённая потрясающим поэтическим талантом. Достаточно сказать, что на японские танка в переводе А.Глускиной музыку писали такие известные композиторы, как М.Ипполитов-Иванов, М.Таривердиев, С.Слонимский и другие.
Последние годы жизни Анна Евгеньевна часто посещала Дом творчества писателей в подмосковном Голицыно. Увы, до наших дней это удивительное место, где отдыхали и творили А.Куприн, А.Ахматова, М.Цветаева, А.Твардовский и многие другие литераторы не дожило, превратившись в ночлежку для сезонных строителей. Надеюсь, что хотя бы сохранились берёзки вдоль дороги, которые воспела в своём последнем стихотворении А.Глускина
Я хочу воспеть в Голицино берёзы,
Что до высоты небес простёрли руки,
Что стоят, как стражи, по бокам дороги.
Наблюдая встречи и разлуки.
А когда настанет час заката,
И волшебным светом озарятся дали,
Вспыхнут изумруды на серёжках веток,
Превращая ситец в дорогие ткани.
А потом, когда сгустится сумрак
И поблекнут краски в побледневшем небе,
Прозвенят у окон бубенцами листья,
Приглашая сны к моей постели.
24 февраля 1994 года Анна Евгеньевна покинула этот мир. Она оставила после себя богатейшее научное и литературное наследие. История нашего государства знает немало примеров того, как сыны и дочери его уходили в последний путь, так и не услышав в свой адрес доброго слова. Так и А.Е.Глускина свою единственную государственную награду получила от японского императора, а достойные её похороны были организованы японской фирмой «Искра сангё».
Мне хотелось бы закончить её же трехстишием:
Минутный гнев сумей сдержать в себе,
Обидой мелочной не омрачайте радость,
Так мало времени дано нам на земле…
