Очередная публикация нашего постоянного автора Михаила Ефимова из серии «Фото из альбома»
ТАНЯ И ТАТЬЯНА ПЕТРОВНА
Мы встретились и познакомились осенью 1947 года.
Фильм «Кавказская пленница» появился только спустя двадцать лет, так что Таню Топеху никто не мог назвать тогда «спортсменкой, комсомолкой и просто красавицей». Но она, безусловно, заслуживала именно такой характеристики.
Мы были студентами-первокурсниками Московского института востоковедения и учились на японском отделении. Война закончилось всего два года назад, и вчерашних школьников легко можно было отличить от опалённых порохом участников даже по внешнему виду. Одни носили видавшие виды кители и гимнастёрки, а мы − донашивали старьё.
Новобранцев, которые избрали изучение иероглифов и историю Японию набралось человек тридцать, которых разделили на две группы. Девочек было очень мало, − наверное, четверо или пятеро. Одна была намного старше нас, двое были с косичками, застенчивые, с ямочками на щёчках − типичные отличницы – «зубрилки».
А ещё была Таня. Она прекрасно сознавала, что красавица и привлекает всеобщее внимание. Рослая, крепкая, уверенная в себе, она выделялась не только в учебной аудитории, но особенно блистала на спортивной площадке, где была настоящей королевой.
Короче говоря, Танька Топеха была общепризнанной примой японского отделения.
Здесь уместно упомянуть ещё одно немаловажное обстоятельство: уроки японского языка у нас вела Александра Петровна Орлова − Танина…мама! Ходили слухи, что она родом из казачек. Не знаю, но могу засвидетельствовать, что на её занятиях всегда было весело и интересно. Для студентов она была не сухим ментором, а добрым наставником, который мог очень деликатно объяснить твою ошибку, а мог и ехидно обругать, если ошибка − результат невнимательности. Ко мне Александра Петровна относилась с симпатией, но порой и ругала: «Ефимов − ты мужик неплохой, но с ленцой!»
Самой судьбой Тане был уготован путь в японоведение. Не только мать, но и отец − Пётр Павлович Топеха (1905-1985) оставил свой след в исследованиях, посвящённых нашему ближайшему дальневосточному соседу. Он был выходцем из бедной крестьянской семьи из Приморья, батрачившей до революции на сахарных плантациях Гавайских островов. Этим объяснялось, в частности, его свободное владение английским языком. В молодости после возвращения на Родину и призыва в Красную Армию он служил матросом-машинистом на Тихоокеанском флоте. Оттуда он и получил путевку на восточный факультет Ленинградского университета. Его преподавателем был Н.И.Конрад, а его однокашником по изучению японского языка был будущий академик Е. М. Жуков. В науку Петр Павлович пришел после окончания войны и службы в армии. Именно Евгений Михайлович по старой памяти и помог ему стать сначала аспирантом, а потом и научным сотрудником отдела Японии Института востоковедения АН СССР. В 1973 году П.Топеха защитил докторскую диссертацию.
Так что Таня с детства «варилась» в японоведческом сообществе. Впоследствии она вспоминала, как во время войны, когда институт востоковедения эвакуировали в Фергану, жили все вместе − её мама с четырьмя детьми мал мала меньше, А.Е.Глускина с маленькими Женей и Олегом, Н.И.Конрад и часто приходившая к ним В.Маркова. Теперь эти имена вписаны в золотой фонд отечественного японоведения.
В студенческие времена мы с Таней общались не только на занятиях, но и часто встречались в разных компаниях и на спортивных соревнованиях. В отличие от неё мои «достижения» были весьма скромными. Запомнился такой забавный эпизод.
Меня включили в общую команду японского отделения для смешанной эстафеты. Бежали в парке Сокольники, где располагался неподалёку наш институт. Я худо-бедно закончил свой этап и перешёл в группу болельщиков. Таня бежала на предпоследнем этапе, а финишировать должен был парень из нашей группы. Она пронеслась одной из первых и из последних сил выставила руку с эстафетной палочкой, которую должен был схватить последний участник. Но… его не оказалось на месте. Потом уже выяснилось, что он решил размяться и опоздал. Не буду повторять всё, что было сказано в его адрес. Больше всего было жалко Татьяну.
Если финиш той запомнившейся мне эстафеты оказался провальным, то последний, завершающий этап учёбы был более успешным. Мы с Т.Топехой оказались в числе отличников, которые получили «красные» дипломы. Но Судьба решила сыграть с нами злую шутку.
В отличие от Татьяны, которая делала успехи в области филологии, мои научные интересы тяготели к современной истории. Естественно, что и моя дипломная работа была посвящена актуальной тогда теме − «Япония и война на Корейском полуострове».
На комиссию по распределению (в наше время существовало такое «чистилище», которое решало судьбы выпускника) я шёл, не питая никаких надежд. Да и на что мог рассчитывать молодой «страновед» (так было записано в дипломе), коль скоро объект его изучения существовал только на географической карте. Никаких отношений − ни дипломатических, ни экономических, ни торговых, ни культурных, ни туристических − между СССР и Японией в то время не было. И вдруг, к моему полному удивлению, когда я предстал перед столом высокой комиссии и прозвучала моя фамилия, встала одна дама и, глядя в бумажку, сказала, что у неё есть заявка из аспирантуры филологического отделения МГУ.
Наверное, если бы мне предложили работу учителя русского языка на Каймановых островах, я бы меньше удивился. Ещё более странным было то, что я оказался единственным, кто заинтересовал учёных мужей на филфаке МГУ.
Итак, испытав одновременно чувство радости за предоставленную работу, я погрузился в разного рода сомнения и даже беспокойство, поскольку вышло явное недоразумение. Ещё больше была удивлена Таня Топеха, которая явно рассчитывала на это место. Тем не менее, она поздравила меня с удачей, хотя и добавила, что будет стараться тоже попасть в аспирантуру.
С этого момента мы невольно стали с ней конкурентами, хоть это и никак не отразилось на наших отношениях. Мы по-прежнему оставались добрыми друзьями.
Должен признать, что все три года аспирантуры, с первого до последнего дня я вспоминаю, как страшный сон. Это при том, что мне очень повезло с научным руководителем, которого мне назначили − Ирину Львовну Иоффе.
Чтобы восполнить пробелы в моём филогогическом образовании, мне пришлось посещать лекции для студентов первых курсов. Я уж не говорю о том, что уровень знаний в области классического литературоведения в институте востоковедения явно уступал университетскому. Короче говоря, за отведенный мне трёхлетний срок я успел написать только две главы моей диссертации. Пришлось завершить свою научную деятельность и заняться практической работой. На дворе стоял 1952-й год.
Дальше мой путь лежал в международную журналистику и в Японию, где я десять лет был корреспондентом АПН. Так вышло, что я совершенно потерял из вида Таню Топеху. До меня доходили слухи о её успехах на ниве японоведения, но знакомую фамилию нигде не встречал.
Совершенно незаметно промчались годы, и, вот, я уже пенсионер, который обустроился на даче и вместо того, чтобы выращивать клубнику и солить на зиму огурцы, стал приводить в порядок свои архивы и перебирать книжки и фото, привезённые из Японии.
Попалась на глаза и папка с тесёмочками, на которой было написано «Диссертация». Вот тогда впервые в голову заползла шальная мысль: «А что если завершить сей труд, прерванный более полувека назад!»
Мой главный консультант − любимая жена отреагировала сразу: «Сначала обратись к психиатру!» Впоследствии она заняла более жёсткую позицию, которая сводилась к тому, что в таком возрасте заняться диссертацией равнозначно самоубийству, против чего она категорически возражает.
Но меня поддержали друзья и знакомые из Института востоковедения РАН, которые взялись помогать. Рассудительный профессор В.Б.Рамзес, которого я знал как Вадика и который поступил в институт, когда я уже заканчивал, сказал, что ситуация неординарная и нужно посоветоваться. В частности, он предложил обратиться к члену-корреспонденту АН профессору С.А.Арутюнову. Честно говоря, я не сразу узнал в солидном белобородом учёном того Серёгу, который был на два курса моложе меня. Ну и, наконец, поиск авторитетного консультанта привёл меня к Татьяне Петровне Григорьевой − крупной, интересной, седовласой женщине. Если бы не лукаво искристые глаза и не знакомая улыбка, я не признал бы в ней Таньку Топеху.
На её визитной карточке еле-еле поместились все звания и титулы: «Профессор, доктор филологических наук. Член Союза писателей России, главный редактор «Восточного альманаха», член редколлегии журнала «Иностранная литература», главный научный сотрудник Института Востоковедения АН России, главный научный сотрудник-консультант отдела сравнительного культуроведения, член Ученого совета Объединенного Научного Центра проблем Космического Мышления при МЦР (Международного Центра Рерихов), заслуженный деятель науки России.
Татьяна Петровна (так я обращался к ней только прилюдно, а между собой мы, как и прежде, называли друг друга просто по имени − Миша и Таня) поистине прошла огромный путь в отечественном востоковедении. Её заслуги огромны и разнообразны. Она сызмальства рвалась к познаниям. Помню, как она при наших поздних встречах у неё дома, куда я приходил для консультаций, говорила: «Я привыкла всё и всегда ставить под сомнение. Что было бы, если бы было не так?»
Однажды, прочитав один мой пассаж в диссертации, она резко сказала: «это − неправильно!» Я возразил ей, что в качестве источника использовал её же труд. На это Т.П. совершенно спокойно возразила, что впоследствии она пересмотрела данный вывод и признала его ошибочным. «Если взялся меня цитировать, то читай и последующие статьи!»
Т.Григорьеву нельзя назвать популяризатором науки. Многие её труды требуют большого усердия для постижения. Это давало повод её критикам говорить о «заумности» и даже «наукообразии». Я не берусь судить, но мне кажется, что она порой поднимала такие философские пласты, которые требовали глубокого проникновения в суть проблемы.
Позволю себе привести пространную цитату из книги, посвящённой творчеству Т.Григорьевой.
«Словно пытаешься пересечь топкое болото, перепрыгивая с кочки на кочку и не видя в тумане конца пути. Впрочем, основная мысль в конце концов становится понятна, она в противопоставлении дуальной модели мира, предлагаемой древнегреческой и − через нее − западноевропейской философией, и «интровертного типа связи инь-ян, предполагающего дискретную непрерывность целого». Соответственно, «традиционное представление о развитии не как о движении по восходящей, а как о движении туда-обратно в пределах моноцентрического поля обусловило своеобразие композиции [японской прозы]». Кстати, в какой-то момент у меня сложилось впечатление, что автор так увлекся предметом, что перенял у японцев и традиционную форму повествования: первую половину книги можно описать именно как движение туда-обратно (или топтание на месте?). Собственно японской традиции, прежде всего в литературе, посвящены последние три главы. Здесь автор отказывается от «интровертного» изложения и без особых изысков, широкими мазками описывает основные литературные течения и произведения. Стандартный набор − от Мурасаки, через Басё, Сайкаку и Бакина до ментального слома в конце XIX века».
О широте научных интересов Т.Григорьевой достаточно убедительно говорят названия её трудов:
- «Одинокий странник: о японском писателе Куникида Доппо», 1967.
- «Японская художественная традиция», 1979.
- «Дао и Логос. Встреча культур», 1992.
- «Новые пророки. Торо. Толстой. Ганди. Эмерсон»,1996.
- «Движение красоты: Размышления о японской культуре», 2005.
- «Китай, Россия и Всечеловек», 2010.
Запомнились слова профессора Алтайского университета И.В.Фотиевой, посвящённые памяти Татьяны Петровны.
«Мы знали ее довольно близко – еще с тех пор, «когда мы были молодыми» и решили ни много, ни мало, как заложить основы нового мировоззрения 21-го века, собрав на Алтае ведущих ученых. Устроить коллективный мозговой штурм в виде серии масштабных конференций «Алтай – Космос – Микрокосм».
А вспомнила я об этом потому, что на наш зов одной из первых откликнулась именно Татьяна Петровна, ведущий научный сотрудник института востоковедения РАН. И коллег многих подняла; приехала на первую конференцию в 1993 году – и прикипела душой к Алтаю. И на вторую конференцию приехала, на третью, на четвертую… Сколько же она вносила ума, обаяния, человеческого тепла! Благодаря ей (и, конечно, многим другим участникам − блестящим ученым, многие из которых уже ушли из жизни), они проходили почти как заседания платоновской академии; часто прямо на траве под кедрами или у костра. Какие острые и непринужденные дискуссии разворачивались, сменяясь вдруг стихотворными турнирами-импровизациями… И Татьяна Петровна почти всегда была в центре этого фейерверка мысли, творчества, остроумия… Ей тогда было чуть за шестьдесят, но разве можно было ей дать эти годы? Точнее говоря – при общении с ней вообще забывалось, сколько ей лет. Это именно та молодость души, которая просвечивает сквозь все внешние возрастные изменения и которую ничем нельзя имитировать, никакими косметологическими ухищрениями».
Именно эту «молодость души» Т.Григорьева смогла сохранить на всю свою жизнь. Встретив её спустя несколько десятилетий, я сразу узнал «ту самую Татьяну», но не сразу понял, что передо мной уже не задорная девчонка, а глубокий философ, который так сформулировал своё научное кредо: «История внушает не только ужас, но и Надежду, даже уверенность в том, что все наладится, если человек познает себя, поймет…что есть Нечто от него не зависящее, но для него благоприятное. Одни называли это Дао, другие – Логосом, третьи – Законом Эволюции, и все называли Истиной… Если Истина есть некий объективный закон, порядок вещей, то остается понять и довериться ей. Все непричастное Истине, оторванное от Бытия, лишенное корней и потому неживое, иллюзорное, сколь бы ни казалось могучим, обречено на гибель, а все причастное ей, сколь бы ни выглядело слабым, хрупким, будет жить, ибо укоренено в Бытии».
Услышав о моём желании вновь сесть за написание диссертации, Татьяна Петровна предложила обсудить всё у неё дома.
Она жила одна с маленькой симпатичной собачкой в большой квартире нового дома. То, что я увидел, нельзя было назвать аморфным словом «беспорядок». Это был Хаос. Лежавшие повсюду книги, рукописи и фолианты свидетельствовали об интересе их хозяйки к востоковедению.
В заключение нашей продолжительной беседы, в ходе которой мне пришлось довольно подробно отчитаться, чем занимался все эти годы, Татьяна Петровна обрисовала круг моих непосредственных задач и обещала оказать посильную помощь. Должен сразу сказать, что все свои обещания она выполнила, и её авторитетное заключение на мою диссертацию сыграло немаловажную роль при защите на Учёном совете.
Не скрою, мне было очень приятно получить за подписью крупного учёного-японоведа такой отзыв: «В столь объемной работе, касающейся сложнейших перипетий японской литературы первой половины XX века, не может быть все гладко. Иногда стремление к описательству, обилие фактов, пока не вполне осмысленных, препятствует пониманию внутренней логики событий. Не всегда осознается связь явления с традицией, как, скажем, «литературы поворота» − поворота к покаянию в знак преданности отечеству, − с национальной психологией, с чувством долга, который из века в век принято было почитать выше жизни. Но проделанная работа возвращает нас к тем временам, не зная о которых, не понять и не решить современных проблем. И в этом научное достоинство и заслуга диссертанта, что позволяет рекомендовать работу к защите на соискание ученой степени кандидата филологических наук. 12.2. 2006».
После успешной защиты (единогласно!) мы встретились однажды на каком-то юбилее. Татьяна Петровна была в отличном настроении, шутила и рассказывала окружающим, как я пытался ухаживать за ней на первом курсе. Больше мы не встречались.
Она скончалась в декабре 2014 года, на четвёртый день после своего 85-летия.
