Продолжаем публикацию глав из книги К. Саркисова «Россия и Япония. Сто лет отношений».
Глава IV. Эпизод 3. Посол России в Японии. Маньчжурия и убийство Ито в Харбине.
«Наши отношения мы сделаем еще более прочными, и проблемы, которые еще остаются, в частности, связанные с Китаем, мы надеемся решать быстро через активные контакты в духе компромисса и исходя из дружественных чувств к соседней державе», говорил в своей новогодней речи в японском парламенте премьер-министр Сайондзи, имея в виду Россию. [Асахи]
В новом 1908 году было объявлено о замене российского посланника. Бахметьев уезжал в другую страну. На его место, теперь уже в ранге посла в качестве возможных кандидатов фигурировали Николай Андреевич Малевский-Малевич и генерал-лейтенант Константин Ипполитович Вогак, знакомый по японо-китайской войне и визиту Куропаткина в Японию летом 1903 года. [Асахи].
14 апреля из слухов в русской столице стало известно, что послом будет назначен Малевский-Малевич. Об этом уже скоро стало известно и в Токио. 20 апреля настоятель Воскресенского собора в Токио архиепископ Николай записал в своем дневнике, что российский посланник Бахметев «уже получил официальное уведомление о назначении … на его место и уже не посланником, а послом, Малевского-Малевича». И далее с любопытными подробностями: «Видимо, обижен он [Бахметев], что не его оставляют здесь послом, и я искренно посочувствовал ему. Малевский, по его словам, был прежде католиком, теперь православный; служил в Министерстве иностранных дел директором Торгового отделения, теперь сенатор[1]; толковал с японцами по заключению торгового трактата в последнее время, чем, вероятно, и выдвинулся; летами старше Бахметева».[Дневники Николая Японского].
8 июля 1908 года на вокзале в Симбаси Малевичей встречали несколько десятков человек. В Дневниках отца Николая от 8 июля: «В 11 часов утра приехал в Токио наш посол, Николай Андреевич Малевский-Малевич. На станции, в Симбаси, встретить его собрались члены нашего Посольства, и из японцев, барон Мотоно, японских посол в России, недавно прибывший в Токио, барон Гото, тоже недавно из России, и еще кое-кто.[2] Со мной посол расцеловался и обошелся весьма ласково». В тот же день в 4 часа пополудни Малевич посетил Воскресенский собор. «Я ему показал наш Собор, рассказал об иконах в нем; повел на колокольню и показал оттуда Токио», вспоминал отец Николай. Российский посол приехал не один − вместе с ним первый секретарь посольства Григорий Александрович Козаков, которому в будущем суждено сыграть роль главного специалиста по «японским делам» в российском МИД.
Вечером 11 июля с этого же вокзала в обратном направлении в Россию уехал Бахметев, который утром 8 июля, в день приезд Малевича, был принят в аудиенции японским императором для вручения ему грамоты об освобождении его от обязанностей посланника. [Асахи]. Спустя несколько дней, 14 июля в карете в сопровождении почетного караула гвардейской конницы, Малевич въехал в ворота, ведущие на территорию императорского дворца для вручения верительных грамот. [Асахи].
Вместе с послом в Токио приехали и его дети.
Это дочь Евгения и старший из трех сыновей, Петр, тогда лицеист, после большевистской революции офицер Белой армии, активный сторонник евразийского движения в русской эмиграции. Малевский с 1901 г. был в разводе, но с детьми поддерживал тесные отношения. Уже в сентябре Петр из Японии вернулся в Россию, а дочь оставалась с отцом в японской столице. Когда Евгения приехала с отцом в Японию ей было всего шестнадцать лет (в дневниках отца Николая − 14 лет). Ее везде и всюду сопровождала гувернантка. Через год, когда Евгении исполнилось 18, она стала «компаньонкой». Наталья Владимировна Муханова была гувернанткой еще у Извольского (1899-1903). Евгения и Наталья Владимировна принимали активное участие в работе Женской школы при Семинарии Воскресенского собора. Одной из их идей было проведение праздника Ёлки. Как только в 7 часов вечера зажглась Ёлка в зал вошли ученицы и зазвучали слова молитвы «Царю Небесный»: «… и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша«[3] . Потом зазвучала молитва ≪Дева днесь≫, и под это пение, начиная с маленьких, тихо и стройно все подходили и получали из рук Евгении Николаевны по подарку и коробке конфект «. [Дневники Николая Японского].
Отец устроил дочь на учебу в только открывшуюся женскую гимназию при католическом Обществе Святейшего Сердца Иисуса Христа в токийском районе Сироканэ (существует и сейчас). Здесь она изучала языки. 7 апреля 1912 года за чтением книг и игрой на пианино ее застало известие о том, что указом монарха она была назначена во фрейлины императрицы Харуко и наследной принцессы Садако. Звание было из разряда почетных. Но этой чести редко кто из иностранцев удостаивался. Тем самым были отмечены и заслуги отца. Высокая стройная она была не только хороша собой, но и примерного поведения. Ее прилежание в учебе и, главное, преданность отцу, помощь в его работе по японским критериям давали все основания для такого решения. [Иомиури].
Заботливое отношение российского посла к дочери вызвало как-то неодобрительное замечание отца Николая. Это было в Воскресенском соборе на Суругадай во время Литургии в Великую Субботу 30 апреля 1910: «Не понравилось мне, что Николай Андреевич [Малевич] настоятельно попросил стул для своей дочери («Евгения Николаевна устанет!» — говорит); 16-летняя-то девица, совсем здоровая, устанет на богослужении! Вот подобными-то нежностями родители портят детей! Поставил я табурет. Но, к похвале Евгении Николаевны надо сказать, что она потом во все богослужение ни разу не присела на него, − что было бы очень некрасиво и соблазнительно, на возвышении, в виду всех в Соборе.[Дневники Николая Японского].
На плечи первого русского посла в Японии легли новые заботы. Еще не совсем, но в целом закончилась корейская эпопея и начиналась новая − Маньчжурия и проблема Китая после развала Цинской империи. По Портсмутскому мирному договору Россия уступила свои концессии − ЮМЖД, Порт-Артур и порт Дальний. Япония в присущей ей деловой манере быстро приступила к их хозяйственному и административному освоению. Освоение японцами Маньчжурии шло под пристальным вниманием со стороны западных держав. В странах Запада помнили, что Япония начинала войну под лозунгом «освобождения» Маньчжурии от русской оккупации и за строгое соблюдение принципа «открытых дверей» в Китае.
И сейчас Хаяси с энтузиазмом говорил о намерении в ближайшее же время широко открыть двери в Маньчжурию. Однако чуть позже, он уже ссылался на технические сложности вывода японских войск, которых к этому моменту вместе с небоевыми частями насчитывалось в Маньчжурии до 1 миллиона 250 тыс., хотя и обещал завершить эвакуацию к сентябрю 1906 года [NYT].
Однако с течением времени становилось все очевиднее, что игра в «честную политику» не получается, и Япония при формальном сохранении принципа «равных возможностей» стремится сохранить за собой ею же оспаривавшиеся особые привилегии России в этом регионе. В этом плане японская политика в Маньчжурии ничем не отличалась от прежней российской.
Вместе с тем ставшее совместным обладание Маньчжурией роднило интересы двух стран. Россия становится все более заинтересованной в координации действий с токийским правительством − в Китае ее поражение в войне посчитали свидетельством ее слабости, и стали надеяться на возможность если не полностью вытеснить ее со своей территории, то по крайней мере, резко ограничить прежние ее привилегии. Это в первую очередь касалось КВЖД. Права на дорогу основывались на договоре 1896 (3 июня) года − секретном соглашении двух стран, по которому в обмен на готовность защищать его от Японии Китай соглашался на строительство Россией в этих же целях железной дороги.
По контракту между пекинским правительством и Русско-Китайским банком на строительство дороги оговаривалось, что председатель создаваемого «Общества Китайской Восточной железной дороги» назначался китайским правительством. Официальная печать Общества изготавливалась в Китае и предоставлялась банку также правительством Китая.
Предназначалась дорога в основном для перевозки войск, боеприпасов и прочих военных материалов в случае войны двух стран против Японии. Только в этом случае Россия могла свободно пользоваться дорогой, а в мирное время поезда, отправляемые транзитом по этой линии, должны были направляться прямо с одной русской станции на другую, «без остановки в пути под каким бы то ни было предлогом дольше, чем это вызывается крайней необходимостью». [Романов].
Многие статьи контракта российской стороной не выполнялись. В частности, директором был русский и его офис располагался в Харбине, а не в Пекине. Особую тревогу у китайцев вызывала деятельность российской администрации в «зоне отчуждения» вдоль железной дороги. В феврале 1908 года управляющий Дороги генерал Хорват издал два указа, один из которых строго регулировал коммерческую деятельность в полосе дороги, в частности, обязывал получать лицензию и платить русской администрации пошлины и налоги, другой − предусматривал строгое наказание за любую агитацию и враждебную деятельность против русской администрации.
Япония, Россия и США
МИД Китая опротестовал эти действия. На этот раз его активно поддержали Соединенные Штаты. В марте 1908 года американский консул в Харбине Фред Фишер (Fred D. Fisher) по указанию из Вашингтона заявил, что он отныне отказывается признавать русскую администрацию в Харбине. 3 апреля российский посол Розен, перекочевавший из Токио в Вашингтон, посетил госсекретаря Рута и имел с ним объяснения по этому поводу. [NYT].
Противоречия же США с Японией в отношении той же самой Маньчжурии в 1908 году получили передышку.
С инициативой о подписании соглашения с Вашингтоном выступил Токио, а точнее Комура, который к этому моменту вернулся в более привычное для него кресло министра иностранных дел. Его возвращение − результат очередного прихода к власти кабинета Кацура. 14 июля 1908 года кабинет Сайондзи в полном составе подал в отставку. Сработал закон маятника в политике, когда снова потребовалась «сильная рука». Действовал и сложный механизм отношений между группами интересов, динамика внутриполитических противоречий консерваторов с умеренными либералами, становлением партийной политики и сопротивляющейся этому высшей государственной бюрократией.
Комура стал министром не сразу, а только в августе. Он должен был закончить дела в Лондоне, откуда уезжал кавалером ордена Бани и Королевского Викторианского ордена. В Японии в 1907 году он был повышен в дворянском ранге до «графа».
29 сентября Комура обратился к японскому послу в Вашингтоне с телеграммой. Он формулировал новые задачи японской политики в отношении США на основе утвержденных японским правительством несколькими днями ранее (25 сентября) основных направлений внешней политики страны, ее целей и задач. В них помимо общих фраз о мире и стабильности с учетом перемен в мире декларировалась необходимость усиления «национальной мощи» для защиты интересов страны.
После заключения нового англо-японского союза 1905 года, франко-японской и русско-японской конвенций 1907 года оставались «не охваченными» договорными обязательствами две страны − США и Германия. [ДВПЯ].
Что касается Германии, признавая за ней силу, авторы концепции отмечали крайнюю двусмысленность и изменчивость ее политики. К тому же явная враждебность Берлина к Лондону, исключала дружественные отношения с Берлином. Оставалось лишь поддерживать существовавший уровень отношений. С Соединенными Штатами ситуация была иной. Здесь тоже была своего рода двусмысленность − разное отношение к Японии со стороны правительства и общественного мнения. Вопреки стремлению президента Рузвельта сдерживать антияпонские настроения, они нарастали как снежный ком. Американский президент разделял в целом политику и идеологию ограничения японской иммиграции, но стремился не допустить прямой конфронтации, которая могла бы окончиться войной, к которой, как он считал, США не были готовы. Рузвельт не сомневался, что войны можно избежать за счет взаимоприемлемых компромиссов.
Япония тоже не была готова к войне, о которой уже давно кричали газеты многих стран, а германский император называл даже сроки, когда она должна была разразиться. Поэтому в Токио было принято решение подписать с США меморандум, который бы зафиксировал существующее положение дел и тем самым сдержал рост антияпонских настроений. Нужно было торопиться, потому что Теодор Рузвельт, увенчанный лаврами Нобелевской премии за Портсмутский мир, уходил в отставку, передавая лидерство в республиканской партии и большие шансы на победу на президентских выборах Уильяму Тафту. [ДВПЯ].
Оставив себе золотую медаль и диплом за содействие миру между Россией и Японией, денежную премию в размере около 37 тыс. долларов американский президент намеревался передать как первоначальный капитал в фонд «мира труда и капитала».
Идеально было бы подписать совместное заявление, что-то вроде Тихоокеанской Декларации, но такой документ требовал одобрения американского Сената, на что, учитывая сильные антияпонские настроения в нем, рассчитывать не приходилось. Поэтому, по мнению Комура, наиболее подходящей формой был обмен нотами, не требовавший одобрения парламентом. И после некоторого согласования текста как в смысловом, так и в стилистическом отношении, он послал японскому послу в США Такахира Когоро (高平小五郎) готовый проект ноты для передачи его Руту.
В нем декларировались:
В статье 1 − приверженность мирному и свободному развитию торговых отношений в районе Тихого океана.
В статье 2 − отсутствие у сторон каких-либо агрессивных планов в Тихом океане, намерение поддерживать в этом районе статус-кво и защищать принцип равных торговых и промышленных возможностей в Китае.
В статье 3 − «решимость» обеих сторон «сохранять незыблемыми свои территориальные владения» в этом районе и «уважать эти владения друг друга».
Интерпретация этой статьи вызывала особые споры. Япония как бы предлагала геополитическую сделку − признать американскую аннексию Королевства Гавайи и Филиппин в обмен на признание Соединенными Штатами позиций Японии в Корее и на Ляодунском полуострове. Всего этого не было в тексте, но подразумевалось. Признавалось ли этими нотами владения Японии в Маньчжурии − вопрос, который оставался спорным. «Соглашение Такахира − Рут было важным как в отношении того, что в нем было заявлено, так и что в нем не было сказано», и текст составлен так, что возможно его разная интерпретация, отмечал справедливо один из авторов. Одна из них − в обмен, якобы, на гарантию отсутствия у Японии агрессивных планов в отношении Филиппин США предоставляли им «свободу рук» в Маньчжурии, что при тщательном правовом анализе текста не находило себе подтверждения. [Griswold].
Из текста, впрочем, и не следовало, что, подписавшись под ним, США признавали аннексию Кореи. Фиксирование статус-кво и уважение «владений» друг друга не могло этого означать, так как на данный момент Корея еще не была «владением» Японии и формально сохраняла независимость. Филиппины в этом отношении, хотя и не входили в состав США, имели статус «островной территории» США с прямым американским управлением.
Статья 4 касалась самого чувствительного для обеих сторон вопроса. Япония и США обязывались «поддерживать и защищать всеми средствами, которые есть в их распоряжении, принцип равных возможностей в торговле и промышленной деятельности в Китае».
И наконец, статья 5, согласно которой, в случае «событий», которые поставили бы под угрозу «статус-кво» или принцип равных возможностей в Китае, стороны должны были «вступить в контакт друг с другом, чтобы достичь взаимопонимания относительно того, какие действенные меры целесообразно было бы принять». [ДВПЯ].
«…»[5]
«Соглашение Такахира − Рут» появилось в американской печати до официального обмена нотами и вызвало оживленные отклики во всем мире. После постоянно нагнетаемых слухов о неминуемой войне − мирное соглашение, и даже чуть ли не союз! Все хвалили дипломатов двух стран за великолепный результат. [Times].
Позитивная реакция в России была тоже на удивление единодушной. «Новое время» приветствовало заключение соглашение и называла его весьма своевременным с учетом событий в Китае. Подписав годом ранее русско-японскую конвенцию, Россия подала всем остальным хороший пример, а ее конкретный результат − российский МИД был заранее уведомлен о содержании японо-американского соглашения. [НВ].
«Соглашением Такахира − Рут» замкнулся геополитический круг из имевших юридическую силу договоренностей Японии с Англией, Францией и Россией в которых был зафиксирован статус-кво, баланс сил на Дальнем Востоке. «Не охваченной» осталась лишь Германия. Отсутствие точек соприкосновения между двумя странами, которые позволили бы оформить отношения в виде конвенции или договора, тогда еще не казалось зловещим и ситуация оставалась стабильной.
Стабильность в регионе была, однако, условной. Ее постоянно подрывало противоречие интересов держав в Китае. Еще до развала Цинской империи политика Японии в Маньчжурии стала предметом постоянных противоречий Японии, прежде всего, с США, и подспудно с Англией, в меньшей мере с Францией. Что касается Германии, то она делала ставку на разжигание этих противоречий.
Поэтому эйфория по поводу подписания японо-американского соглашения продержалась недолго. Критика западных держав, особенно США, в адрес Японии по поводу ее политики в Маньчжурии достигла особой остроты в начале 1909 года.
Это хорошо видно из телеграмм японского посланника в Пекине. В одной из телеграмм в июне 1909 года Идзюин обращал внимание на «американский заговор» против японских предприятий в Маньчжурии. США к тому же пытаются восстановить Россию против Японии и тем самым изолировать ее. [ ДВПЯ].
Крайне нервную реакцию вызвало подписание 4 сентября 1909 г. Соглашения по железнодорожному строительству в Маньчжурии между Японией и Китаем. Оно открывало дорогу для крупномасштабного освоения Японией Маньчжурии. Малевский в телеграмме от 14 октября 1909 года отмечал, что первые Японии шаги в этом направлении были сделаны с «поразительной быстротой и успешностью»: строительство железнодорожной ветки от Мукдена до Андуня, от Чанчуня через Гирин к корейской границе и далее к Чончжину, подъездной ветки к Инчкоу, разработка копей в Фушуне и Янтае, а также копей вдоль железнодорожных линий, включая ЮМЖД. Предусматривалось также учреждение японского правительственного банка в Маньчжурии, открытие новых японских консульств в четырех пунктах края, устройство японо-китайского судоходства по реке Сунгари. [АВПРИ].
В Петербурге соглашение Китая с Японией тоже не вызвало энтузиазма − экономическая активность последней могла перекинуться на российскую часть Маньчжурии. Но беспокойство в основном выражали российские газеты и часть общественного мнения. Что же касается российского МИД, здесь были другие настроения. 20 сентября 1909 года возвратившийся накануне из-за границы Извольский встретился с Мотоно.
О встрече просил японский посланник − формальным поводом было обсуждение деталей церемонии передачи Николаю II официального извещения о замужестве дочери императора Мэйдзи. Принцесса Фусако (房子) вышла замуж за принца Китасиракава Нарухиса. После смерти отца (Китасиракава Ёсихиса), погибшего в 1895 году в войне с Китаем, Нарухиса возглавлял родственный императору старинный род.
Принцесса Фусако была дочерью императора Мэйдзи от его наложницы Соно Сатико (Ёсико 園祥子), подарившей японскому монарху 6 дочерей и двух сыновей. Практика «побочных жен» (側室) японских монархов сохранялась при императоре Мэйдзи. Их дети становились принцами и принцессами. Сын от наложницы (старшей придворной дамы Хагивара Наруко (柳原 愛子) стал следующим японским императором Тайсё. Рождение принцев и принцесс от побочных жен было вполне публично − об их зачатии и рождении сообщали газеты.
Праздничное событие, отмечавшееся с помпой в Японии, стало поводом для обсуждения более будничных, но весьма насущных вопросов. Извольский сразу же заявил японскому посланнику, что ознакомился с японо-китайским соглашением от 4 сентября 1909 года по Маньчжурии и «лично» не видит в нем ничего предосудительного или нарушающего интересы России.
Однако его «политические противники» и «определенная часть» общества настроены иначе. Беспокоит и ситуация в Корее, хотя Россия не имеет уже к этой стране прямого отношения. Предпринимаемые Японией меры военно-полицейского характера вызывают отрицательные эмоции в России, и критические стрелы направлены, против него, известного сторонника сближения с Японией. Многие считают, что Россия «слишком доверчива» в японской политике. Действия же Японии в Маньчжурии и Корее «льют воду на мельницу» политических сил, добивающихся его отставки, говорил Извольский. [ДВПЯ].
В своих разъяснениях Мотоно не был оригинален и повторял известные аргументы. Меры в Корее вынужденные. Они продиктованы сложностью задач по наведению элементарного порядка в стране, поэтому носят временный и ограниченный характер. Что же касается Маньчжурии, то железнодорожное строительство в этой провинции основано на Пекинском договоре, подписанном Японией с Китаем сразу после Портсмута. Вызывающая вопросы модернизация линии Андунь − Мукден предусматривалась в этом договоре, да и к тому же является естественным продолжением корейской линии между Пусаном и Ыйчжу (釜山義州). Извольский заметил, что он имел в виду не эту линию, а от Гирина к корейской границе. Мотоно разъяснял, что железная дорога от Гирина к корейской границе входит в сферу ЮМЖД, находящейся под японским контролем, а Корея находится под японским протекторатом. Следовательно Япония вправе решать этот вопрос самостоятельно. Если же Россия станет возражать против этой линии, Япония со своей стороны может высказать неудовольствие по поводу строительства Россией Амурской железнодорожной линии. Но подобного рода препирательства непродуктивны, и во избежание недоразумений и желая установить с Россией близкие отношения, Токио готов заключить с Россией специальное соглашение по Маньчжурии.
На это русский министр заметил, что он говорил о настроениях лишь определенной части общественного мнения, что же касается его лично, он продолжает относиться к действиям японского правительства с «достаточным доверием». [ДВПЯ].
Идея специального двустороннего соглашения по Маньчжурии Извольскому была по душе. После ухода России с юга и центра этой территории даже после заключения конвенции 1907 г. целый ряд вопросов нуждался в решении. В частности, речь шла о рудниках Фушунь и Янтай, где у России с прошлых времен оставались определенные права. К тому же в новом соглашении можно было бы зафиксировать поддержку Японией позиции России в спорах с Китаем по одному из наиболее болезненных вопросов − преимущественном ее праве на административное управление в Харбине.
Мотоно поддержал его в этом. У обеих стран есть свои интересы в административном управлении всеми территориями, расположенными вдоль железных дорог, и они должны быть защищены от посягательства третьих стран.
В разговоре был затронут и вопрос об инциденте с рыболовным судном Миэ-мару. Случилось это в июле 1908 года. Получившее лицензию на лов рыбы у берегов России в специально отведенных участках, рыболовное судно «Миэ-мару» было задержано российским патрульным судном по подозрению в браконьерстве. Японские рыбаки оказали сопротивление властям. Шесть членов экипажа, включая капитана, были приговорены российским военным судом к высшей мере наказания. В российской печати сообщалось, что приговоренным к повешению японцам вменялось в вину «нападение на конвой, сопровождавший их в тюрьму, при чем было ранено несколько конвойных». [ГМ]. Приговор, однако, не был приведен в исполнение и все спустили на тормозах. Сейчас Мотоно сообщил, что по существу вопроса уже принято решение, о котором будет передано в Петербург. Что же касается расследования инцидента, то оно закончится в самое ближайшее время.
Отношения Извольского и Мотоно, весьма конструктивные и результативные, имели сложный фон общественных настроений в России. Печать России того времени была все еще полна предубеждений в отношении соседней страны. Сообщалось о «хозяйничанье» японцев на русском Дальнем Востоке: «Японцы, проявляя разнообразную и всестороннюю деятельность в наших восточных водах и по побережью, начинают чувствовать себя иногда полными хозяевами и фактическими владельцами. В Татарском проливе, в бухте Терней японцы обложили податью местных инородцев и живущих там китайцев». [РС].
В то же время можно было прочитать и нечто самокритичное: «Японцы пополняют во многом нашу бездеятельность. Так, на Камчатке, сплошь почти безграмотной, японские рыбаки обучают местных инородцев и живущих там русских разным ремеслам и даже русской грамоте. Один японец возбудил в этом году перед уездным начальником Камчатки ходатайство о разрешении открыть ему школу русской грамоты для обрусевших камчадалов». При этом то ли с гордостью, то ли с сожалением газета констатировала: «Ему, конечно, было отказано». [РС].
Положительно влияли сообщения об уважительном отношении японцев к памяти русских, погибших в прошедшую войну. 27 сентября 1909 года в Нагасаки в «русской деревне» Инаса состоялось перезахоронение и освящение памятника на братской могиле 300 русских моряков. Около двухсот человек собрались на церемонии. Помимо Малевского, возложившего к памятнику венок от имени российского императора, архиепископа Николая, освятившего памятник и могилы, в церемонии принял участие губернатор префектуры и другие представители городских властей и военных, не только из Нагасаки, но и из соседнего военно-морского порта Сасэбо. У подножия памятника лег венок от военного и военно-морского министров, начальника Генерального Штаба Императорского флота Японии Того Хэйхатиро. Батальоном пехоты тяжелой артиллерии и ротой военных моряков с крейсера «Идзумо» был произведен салют, а стоявшие на рейде японские военные суда приспустили флаги. [Столичная Молва].
Подозрение в отношении недавнего противника в России на самом верху будоражилось паническими телеграммами и депешами генерал-губернатора Приамурского края. Павел Федорович Унтербергер забрасывал свое начальство − военного министра Владимира Александровича Сухомлинова сообщениями, что Япония активно готовится к новой войне против России, а ее начало − вопрос лишь времени.
Обеспокоенный телеграммами с Дальнего Востока Столыпин звал к себе каждый раз министра финансов Коковцова и Извольского и интересовался, что предпринимается для предупреждения «новой грозы». Оба министра в один голос уверяли, что по их каналам нет ничего подтверждающего сведения о подготовке Японии к новой войне.
При этом Извольский ссылался на свои близкие отношения с японским послом Мотоно. В своих мемуарах Коковцов ревниво замечал, что у него были «еще более близкие отношения» с Мотоно, и приводил в подтверждение фразу царя, который якобы как-то в шутку сказал: «А вы не боитесь, что Александр Петрович [Извольский] приревнует вас и скажет, что вы хотите занять его место?». [Коковцов].
Сведения о телеграммах генерал-губернатора и полемике в Совете министров доходили, разумеется, и до царя. Показательно описание самим Николаем его встречи с японским послом Мотоно в изложении Коковцова. Взятые автором мемуаров в кавычки они претендуют на точность:
«Я видел на днях Японского посла барона Мотоно, который впервые за три года просил у меня особой аудиенции и пробыл у Меня почти полтора часа. Его разговор произвел на Меня самое сильное впечатление, потому что он говорил со Мною таким тоном, каким не может говорить человек, желающий скрыть свои истинные мысли. Между прочим, как бы вскользь, после очень подробного объяснения о том, что Япония вообще не думает ни о каком новом нападении на нас, потому что это было бы просто бедствием для нее самой, да она и не имеет никакого повода быть чем-либо неудовлетворенною, он сказал Мне почти буквально то, что Я прочитал в журнале Совета Министров…».
Разговор с Мотоно настолько поразил Николая, что он почувствовал потребность поделиться с кем-то своими впечатлениями. «Тотчас после ухода Барона Мотоно, Я пошел к Императрице, рассказал Ей весь разговор с Японским послом и записал ту его часть, которая меня особенно поразила…».
Вот эта часть: «Если бы мы думали нападать на Россию, − говорил японский посланник, − то почему же мы этого не сделали до сих пор, когда вся морская граница, считая Вашу крепость Владивосток, совершенно беззащитна, и мы прекрасно осведомлены, что Вы не начали еще самых основных работ, и даже Ваши техники продолжают спорить между собою, где именно нужно поставить оборонительные сооружения. Ваше Величество имеет полную возможность даже вовсе не строить укреплений, настолько Япония и не помышляет о каких бы то ни было агрессивных действиях, и вся цель моей аудиенции заключается только в том, чтобы доложить Вашему Величеству, словом моей личной чести, что мы осведомлены о тех тревожных донесениях, которые получаются Вами с места, но они решительно ни на чем не основаны и только напрасно беспокоят Вас и вселяют недоверие к нам, когда мы желали бы только одного — закрепить наши взаимные отношения самым тесным и искренним сближением».
Реакция царя: «Меня не удивляет вовсе стремление Японского посла убедить нас в миролюбии его правительства,− это его прямая обязанность, но Меня просто поразило, до какой степени осведомлена Япония о положении Владивостока, что посол говорит теми же словами, что и Вы в Совете Министров. Очевидно, что это сущая правда и лучшего аргумента в опровержение тревожных телеграмм Унтербергера нельзя было представить». [Коковцов].
И суждение царя о телеграммах генерал-губернатора: «Меня все это дело просто волнует не потому, что Я придаю значение телеграммам Унтербергера − Я и сам уверен, что нам ничто не угрожает со стороны Японии, − а потому, что мы так медленно и плохо работаем и все ищем свалить ответственность на других». [Коковцов].
Поездка Коковцова на Дальний Восток и встреча в Харбине с Ито
В результате царь решил командировать на Дальний Восток самого Коковцова для ознакомления с положением дел и для принятия на месте необходимых мер. Узнав о поездке Коковцова во Владивосток с заездом в Харбин для инспекции КВЖД, японское правительство через Мотоно стало настойчиво приглашать его в Японию. Но, когда выяснилось, то Коковцов не может приехать в Японию, было приняло решение направить на встречу с ним Ито.
«…Японское правительство действительно желало меня видеть и, убедившись в том, что мой приезд не состоится, решилось просить наиболее уважаемого из своих сановников − приехать в Харбин. …О предстоящем приезде Князя Ито никто в Петербург ничего не знал, и Генерал Хорват получил об этом уведомление на словах от Японского консула Каваками в день своего выезда из Харбина навстречу мне, на станцию Маньчжурия. Предъявленная мне об этом телеграмма на этой станции крайне смутила меня, (потому что я решительно не мог себе представить, чтобы для простого визита мне −такой заслуженный и престарелый сановник, незадолго перед тем сдавший должность Генерал-губернатора Кореи, мог бы предпринять такое, сравнительно далекое путешествие. Все догадки мои в пути были совершенно бесполезны, и я просил только Генерала Хорвата, чтобы он заблаговременно принял все меры к тому, чтобы путешествие Князя Ито по нашей дороге было обставлено всеми необходимыми удобствами и всем доступным нам почетом…». [Коковцов].
«…О предстоящем приезде Князя Ито никто в Петербург ничего не знал», утверждает Коковцов. Из откровенных бесед с Витте, тогда еще питавшим к нему добрые чувства, Коковцов знал, что незадолго до войны с Японией Ито приезжал в Петербург и вел переговоры о «тесном сближении» с Россией. Но эти переговоры не увенчались успехом, и он уехал в Англию, где подписал союз, который сыграл «роковую роль». Коковцов признавался, что перед встречей с Ито его не покидала одна беспокойная мысль − что если история повторится? [Коковцов].
Странными выглядят признания Коковцова, что он не знал о целях визита. Можно было бы, действительно, подозревать Извольского в ревности к Коковцову и сознательном утаивании от него телеграмм, которые он получал из Токио от российского посланника. Но это не так. В архивах российского МИД есть свидетельство того, что копию телеграммы российского посланника от 11 октября управляющий министерством финансов России направил Коковцову на следующий же день. [АВПРИ].
В ней Малевич сообщал: «Целью поездки князя Ито в Харбин, как оказывается, является свидание с министром финансов. При этом имеется в виду дать успокоительные заверения относительно последнего Японо-Китайского соглашения и, быть может, сделать попытку подготовить почву для дальнейшего согласования наших взаимных интересов в Маньчжурии. Будут, вероятно, также затронуты вопросы об окончательном заключении Договора между Восточно-Китайской и Южно-Маньчжурской железными дорогами, о перевозке грузов и о наших претензиях, доселе неразрешенных…Отъезду князя Ито предшествуют постоянные совещания с членами Кабинета. Во всяком случае, установившаяся за ним репутация русофила и его личный авторитет будут использованы здешним правительством для воздействия на русское общественное мнение в благоприятном для Японии смысле. Некоторые газеты уже намекают на возможность Русско-Японско-Китайского соглашения по Маньчжурским делам в противовес Американским вожделениям». [АВПРИ].
Еще до этого, 11 октября Малевич информировал российский МИД, где теперь вместо Извольского главным действующим лицом стал его заместитель Сазонов, что на личной встрече с ним Ито «доверительно сообщил о своем желании воспользоваться приездом в Харбин российского министра финансов, «чтобы выяснить возможность более тесного сближения между Японией и Россией в связи с соглашением между Китайско-Восточной и Южно-Маньчжурской железными дорогами и развитием коммерческих отношений». Он «уверял в своих неизменных приязненных чувствах к России и выражал мнение о необходимости тесного единения между обоими государствами по всем делам Дальнего Востока, которые, по его мнению, ныне главнейшим образом сводятся к столкновению взаимных интересов держав в Китае». [АВПРИ].
А в «доверительной депеше» от 14 октября Малевский более детально анализировал мотивы и тщательную подготовку визита. Как и во время путешествия Ито в Европу с заездом в Петербург в ноябре 1901 года, сейчас тоже была сочинена красивая версия цели его поездки. Он ехал, якобы, чтобы прокатиться по Маньчжурии, где прежде не бывал, и для «поэтических упражнений» на лоне природы.
Но эта версия, однако, долго не продержалась, так как было очевидно, что вторая половина октября в Маньчжурии для любования ее природой малоподходящее время. Ито отправлялся в путешествие в Маньчжурии не столько из собственного любопытства, так как он прежде там не бывал, сколько выполняя просьбу Кацура и «иже с ним», свидетельствовали о том японские газеты. (Иомиури).
Он едет с явно государственным поручением, писал Малевский, хотя по обыкновению не имеет официальных полномочий. Выяснить точно с каким заданием едет в Харбин «первый сановник Империи» из-за строгой дисциплины в политических кругах японской столицы не представлялось возможным. Однако беседы с ним, барона Гото Симпэй, [который в течение многих лет был информантом российского посланника], а также Комура давали основания для четких предположений. «С того момента, как князь Ито оставил свой пост генерал-резидента в Сеуле, Корейский вопрос признается здесь ныне решенным, и японское правительство сосредоточило свое внимание на тех областях соседнего государства, которые по Портсмутскому акту и Соглашению 1907 года попали в сферу его влияния… Князь Ито мне сказал «Я еду в Маньчжурию увидеть собственными глазами, что там творится, и на месте изучить сложившиеся условия». (АВПРИ).
В Токио рассчитывали на личное обаяние престарелого политика, которое ему помогало в отношениях с другими странами. В Мукдене ему предстояло «заручиться доброй волей китайцев, успокоить их и уверить в солидарности интересов». Помимо прочего, поездка могла стать «лебединой песней» престарелого политика.
Когда в феврале 1909 года Ито вернулся в Токио из Сеула, все его соратники «гэнро», состарившись, как и он, уже отошли от дел. Иноуэ Каору стал заниматься посреднической деятельностью в одной из богатейших торговых фирм, и ему уже было не до политики. Мацуката сам стал очень богатым человеком и теперь занимался коллекционированием живописи и произведений искусств. Благодаря этому увлечению, ему удалось собрать основательную коллекцию произведений искусства, которые составили основу современного Токийского Музея Западного Искусства, расположенного в центре Токио недалеко от императорского дворца. Ямагата Аритомо уединился в своей токийской резиденции в Мэдзиро, где ныне знаменитый сад камелий и туристический комплекс «Тиндзансо» (椿山荘). Впрочем, он сохранил за собой духовное руководство премьер-министром Кацура и другими министрами его кабинета.
Ито, единственный из «гэнро», продолжал активную деятельность все эти годы, налаживая «руководство» корейским государством. Он один мог «утешить» корейского короля и местную элиту в отношении потери страной значительной части суверенитета, убедить, что протекторат носит временный характер и продлится лишь до того момента, когда в стране будет наведен порядок и возникнут надежные государственные структуры. Только Ито мог уравновесить японскую гражданскую и военную власти в Корее, удержав военных от соблазна использования военно-полицейских мер даже в случаях, когда этого не требовалось. [Иомиури].
Но, судя по всему, эта роль давалась ему нелегко. Он старался быть «спокойным и миролюбивым», но частые вооруженные выступления корейского населения против японцев не позволяли действовать одними убеждениями, не прибегая к военной силе. В самой идее протектората, отнюдь не японском изобретении, был заложен порок. Навязывание чужой воли, пусть даже и благой, другой стране и народу ими отторгалось, как при трансплантации органов тела. Преодолеть этот органический порок любого вмешательства в чужие дела не удалось и Ито. Нараставшее число «мятежей» против японцев, подавленных силой, красноречиво свидетельствовало об этом. [Conroy].
Кроме того, сказывались годы, и удерживать ситуацию в Корее от полной ее аннексии становилось все труднее. С уходом «старой гвардии» в Токио преобладали молодые, более решительные и категоричные политики. Уже в четвертый раз он занял пост главы Тайного Совета, совещательного органа при императоре, которое ему уступил Ямагата, вернувшийся на это место после смерти Ито и сохранявший его до собственной смерти в 1922 году. Но эта позиция все более и более становилась символической, чем реальной.
Контакты японского правительства с Ито по поводу поездки в Маньчжурию начались сразу же после его возвращения из Сеула. 23 апреля Ито посетил Ямагата в его резиденции в Мэдзиро. Их беседа длилась без малого час. О чем они говорили, осталось неизвестным. [Иомиури].
В середине мая 1909 года, узнав, что английский посланник в Токио Клод Макдональд собрался в отпуск домой, Ито послал к нему с просьбой о встрече − прежде чем встретиться с Коковцовым, нужно было кое-что согласовать с союзной Англией. Содержание этой беседы, переданное из Токио в адрес британского министра иностранных дел Эдварда Грея, стало известно японскому посланнику в Лондоне Като Такааки. Грей передал ему копию телеграммы с условием сохранения ее содержания в строгом секрете.
Из нее можно было заключить, что договориться с Россией по Маньчжурии требовала ситуация в Китае, стабильность в котором вызывала все больше сомнений. Политические реформы, формирование политических партий привнесли еще большую анархию в государственные дела страны и привели, по мнению Ито, к дестабилизации. Во дворцовых кругах и в правительстве в Пекине царил полный хаос. Отставка Ян Шикая, единственно разбирающегося в политике человека, лишь ухудшила шансы на восстановление порядка. При продолжении такого состояния дел в Китае в ближайшие три года, пророчески замечал Ито, можно было ожидать революции. Некогда противник союза с Англией, он теперь всячески подчеркивал его важность. Он призывал Лондон использовать все свое влияние, чтобы избежать неконтролируемого процесса в Китае, прозрачно намекая, что в противном случае интересы Англии не только в Китае, но и в Индии окажутся под угрозой. [ДВПЯ].
Ито, очевидно, хотел развеять подозрения, которые все более усиливались в Англии в отношении политики Японии в Маньчжурии, особенно в связи с японо-китайским соглашением от 4 сентября 1909 года. Энергичное освоение Японией всей южной части Маньчжурии шло при явном игнорировании принципа «равных возможностей». С нарушением китайского суверенитета было связано строительство железной дороги между Мукденом и Андунем на границе с Кореей.
Японцы хотели строить ее по тем же принципам, что когда-то строилась КВЖД. Теперь это им стоило «нервов и крови». Китайцы стояли насмерть, не уступая ни в чем. Они требовали отказа от административного управления дорогой. С самого начала ставили вопрос о выводе всех «охранных» подразделений. Когда стало известно о том, что Пекин под страхом суровых кар запретил продажу подданным Японии любой территории вдоль дороги, ситуация достигла крайнего накала. 2 августа 1909 года министр иностранных дел Комура вынужден был просить аудиенции у императора, чтобы «вручить в его руки» решение этой проблемы, как это бывало перед принятием решительных мер, включавших применение силы. [NYT].
Резко усилившиеся антияпонские настроения в Маньчжурии и в Китае были на руку Вашингтону и Берлину. Лондон чрезмерная активность Японии в Маньчжурии тоже не устраивала, но как союзники англичане не критиковали, а «советовали». Идзюин из Пекина информировал Комура о своей встрече с двумя влиятельными журналистами «Таймс», проехавшими по Корее и Маньчжурии. Это были заведующий иностранным отделом газеты Валентин Чироль (Valentine Chirol) и «звезда» международной журналистики Джордж Моррисон. На встрече оба наперебой говорили, что, «к своему удивлению», обнаружили у китайцев в Маньчжурии сильные антияпонские настроения. И если японское правительство не предпримет шаги для исправления ситуации, этим воспользуются США и Германия. [ДВПЯ].
Упоминание этих стран вместе не случайно. Уже несколько лет, как Берлин открыто заявлял, что в политике «открытых дверей» в Маньчжурии его интересы полностью совпадают с американскими. Весной 1908 года, когда Пекин активно разыгрывал германскую и американскую карты против Японии и России, представитель германского МИД подтвердил, что, хотя он не ставит под сомнение искренность японских намерений в Маньчжурии, но вопрос о торговле в Китае один из тех, в отношении которого позиции Германии аналогичны американским. [NYT].
Стремление Японии к сотрудничеству с Россией росло на благодатной почве. С Китаем у России тоже не очень ладилось. В феврале 1909 года министерство иностранных дел Китая обратилось к русскому послу в Пекине Ивану Яковлевичу Коростовцу с просьбой дать согласие на возобновление работы ряда магазинов в Цицикаре, Хайларе и других городах и поселках на территории, отчужденной под КВЖД.
Российская администрация дороги потребовала вначале уплатить налоговый сбор. Обострился вопрос о том, кому принадлежит административная власть в этих населенных пунктах. Пекин настаивал, что по своему юридическому статусу вся территория и населенные пункты вдоль русской железной дороги должны быть приравнены к сеттльментам в Шанхае, суверенитет над которыми, в отличие, к примеру, от Гонконга или Макао, принадлежал Китаю. Администрация КВЖД оспаривала это, ссылаясь на пункт 6 «договора Кассини», как называли договор 1896 года об аренде Россией территории под КВЖД, в котором административная власть над всей отчужденной территорией передавалась России. [Times].
И хотя Петербургу удалось зафиксировать свои права в соглашении от 10 мая (27 апреля) 1909 года, китайская сторона часто саботировала его и в переговорах проявляла «крайнюю неуступчивость». Это раздражало российского посланника в Пекине, хотя, по свидетельству «Таймс», Коростовец делал все, чтобы найти общий язык с китайцами, при этом, проявляя «либерализм, украшающий истинного государственного деятеля». [Times].
Коростовец, судя по всему, рассчитывал на результаты разговора Коковцова с Ито. Сам факт встречи и возможность сближения двух стран на «маньчжурской почве» имел большое психологическое значение. В послании в Петербург Коростовец отмечал сильную тревогу среди маньчжурской администрации, «предвидящей сближение России и Японии в ущерб Китаю». Он сообщал, что в случае обращения к нему китайцев с просьбой разъяснить цели встречи он думает «отвечать уклончиво, не рассеивая тревожного настроения, которое могло быть использовано для побуждения здешнего правительства к более благожелательному отношению». [АВПРИ].
Предстоящий визит Ито имел и широкий геостратегический фон. В Европе назревал конфликт, обещавший перерасти в крупномасштабную войну. Ито хотел переговорить и об этом − в его планы входило посещение Владивостока, благо от Харбина до него было совсем близко.
О возможности такого визита интересовался Малевский. Сазонов отвечал, что решение этого вопроса следует передать на усмотрение Коковцова по итогам его встречи с Ито и предупреждал, что высокий японский гость поедет во Владивосток только в случае официального его приглашения, в противном же случае вернется в Токио через Пекин. [АВПРИ]. «Полагаю, что Ваше Высокопревосходительство после свидания с Ито получит возможность судить, насколько желательно приглашение его во Владивосток», писал Сазонов Коковцову. [АВПРИ].
В будущем уже в положении министра иностранных дел он − активный сторонник сближения двух стран и один из творцов союза между ними. Теперь же он осторожничал − время еще не пришло, а пока задача минимум − встретиться и переговорить в Харбине.
Ито выехал туда из своей дачной резиденции в Оисо 14 октября. Добравшись до Кюсю, 16 октября он сел на пароход в порту Модзи, расположенном через узкий, похожий больше на речку пролив напротив городка Симоносэки, где 14 лет назад он подписал мирный договор с Китаем.
«Тэцурэй-мару» − пароход осакской судовой компании курсировал между Японией и портом Дальний. Менее чем через год с 200-ми пассажирами на борту он затонул у маяка острова Такэсима, который сейчас Япония оспаривает у Кореи.
На этот раз все было в порядке, и 18 октября Ито вместе с сопровождающими благополучно прибыл в некогда русский порт Дальний. На следующий день после осмотра города Ито прежде всего посетил российское генконсульство, которое располагалось в том же здании, что и прежде, когда в городе хозяевами были русские. Здесь был устроен торжественный обед в его честь. [Иомиури].
Убийство Ито в Харбине
На следующий день Ито в сопровождении свиты направился в Порт-Артур, откуда 22-го октября с вокзала, который и сейчас хранит черты русской архитектуры, поезд увез его в Мукден. В маньчжурской столице его как почетного гостя встречал китайский губернатор провинции и высшее начальство. После двух дней отдыха утром 25-го октября специальный поезд отошел от перрона в направлении на Харбин.
Здесь на перроне вокзала на Ито совершил покушение кореец, которого на его родине почитают национальным героем, а в Японии называют просто по имени. Это убийство описано многократно и о нем сняты фильмы. Но вот как описывал случившееся тот, кто был все время рядом. «Ровно в 9 часов, как было назначено по расписанию, подошел поезд. Как только он остановился, я вошел в салонный вагон, в котором, стоя у стола, ждал меня Князь Ито и обратился ко мне со словами привета, тотчас же переведенными мне на хороший французский язык одним из спутников, Танака, занимавшим потом должность Начальника Южно-маньчжурской железной дороги.
Он сказал мне, что когда в Японии стало известно, что я предполагаю прибыть в Маньчжурию для осмотра Китайской Восточной дороги, состоящей под моим административным надзором, в Японии возникла надежда на то, что я продолжу мое путешествие до Японии и войду в личное соприкосновение со страною, (которая понимает как важно для нее самое искреннее сближение с Россией, с которою не должно быть более никаких недоразумений в будущем).
Правительство его страны радовалось возможности принять меня и выразить в моем лице не только свои чувства к великой стране, но и показать, насколько она ценит то чувство справедливости и даже государственной мудрости, которое я проявляю во всех случаях, когда мне приходится разрешать вопросы, близко затрагивающие интересы обеих стран.
Поэтому, когда к великому огорчению правительства выяснилось, что неотложные дела моего ведомства и та сложная работа, которая лежит на мне, лишают меня возможности пойти навстречу этого желания, − у правительства Его Величества Микадо возникла мысль приветствовать меня хотя бы на территории Маньчжурии, где наши интересы соприкасаются так тесно, и он, Князь Ито, был счастлив, несмотря на годы и плохое состояние здоровья, принять это поручение и иметь удовольствие войти в непосредственное сношение с русским сановником, которого знает Япония и высоко ценит его за его деятельность па пользу своей родины». [Коковцов].
Описывая, как он сам «приглянулся» Ито, Коковцов передает и свое впечатление о нем: «С внешней стороны Князь Ито произвел на меня глубокое впечатление: маленького роста с несколько чрезмерно большою головою, он имел уже усталый вид, но глаза его светились ярким светом и точно пронизывали собеседника, а некрасивое, несколько калмыцкого типа лицо было ласково и приветливо и невольно располагало к себе». [Коковцов].
И, наконец, о самом преступлении: «Мы вышли из вагона. Тут же я представил ему Генерала Хорвата, которого он горячо благодарил за прекрасное передвижение по железной дороге и за все предоставленные ему удобства. Потом я представил Генералов Пыхачева и Чичагова и просил занять место для принятия почетного караула, отводя ему первое место, несмотря на то, что он все настаивал на том, чтобы я его занял, и мы кончили тем, что сели рядом. Быстро прошла знаменитая по своей выправке и подбору людей 19-я рота Заамурского Округа пограничной стражи, и потянулась затем довольно продолжительная и утомительная церемония представления отдельных групп и учреждений. Начальствующие лица называли поименно представляющихся, каждому Князь Ито подавал руку; последними стояли православные священники, непременно желавшие участвовать в приеме. Когда кончилось на них представление, Князю Ито надлежало перейти к японской колонии, стоявшей совершенно отдельно с небольшим перерывом от русских группировок. Прежде чем отойти в сторону, я обратился к Князю со словами: ”Позвольте мне передать Вас в руки Вашего консула, который представит Вам Вашу национальную колонию в Харбине, самую многочисленную после русских и китайских подданных. Вы вступаете, таким образом, на Вашу территорию, и мы уступаем Вам все наши права».
С тою же кроткою улыбкой Князь Ито горячо и крепко пожал мне руку. Я собирался было отойти в сторону, чтобы дать ему более свободное место пройти к своим соотечественникам, как в эту самую минуту около меня раздалось несколько − три или четыре − глухих удара, как бы хлопушки, и Князь Ито стал падать прямо на меня. Я не успел поддержать его вполне, и он упал бы на пол, если бы не подбежал следовавший за мною по пятам мой курьер Карасев, который поддержал его вместе со мною.
Раздалось еще нисколько выстрелов, толпа ринулась в сторону стрелявшего, адъютант Генерала Пыхачева, Ротмистр Титков, сбил его с ног и сдал чинам жандармского полицейского надзора дороги. Многие побежали через рельсы дороги, прочь от места катастрофы, и в числе их, я видел как бежали, оба китайские Генерал-губернаторы, подобравшие длинную свою одежду.
Мы подняли на руки Князя Ито, я взял его под плечи, Карасев за ноги, подошло еще несколько человек, бережно поддержавших кто со мною за плечи, кто за средину тела, и мы понесли его к его вагону, из которого, менее чем за час перед тем, он вышел веселый и улыбающийся». [Коковцов].
Трудно судить, насколько точно передает случившееся Коковцов, вспоминая о них спустя более двадцати лет в тиши своего кабинета в Париже, в котором он и скончался, едва не дожив до 90 лет. Но насчет «ротмистра Титкова» русский министр ошибается.
В российских архивах фигурирует другой ротмистр. В телеграмме «ротмистра Никифорова» в Петербург в Департамент полиции на бланке Петербургского Почтамта со знаменитым адресом «Почтамтская 15» детали убийства другие: «Сегодня по прибытии поезда, в коем прибыл в Харбин князь Ито со свитой, после обхода почетного караула на перрон вокзала выскочил неизвестный и произвел шесть выстрелов из браунинга, коими ранены князь Ито, консул Каваками, директор дороги Такато и секретарь Мори. Князь Ито, раненный двумя пулями, через полчаса скончался. Остальным раненым медицинская помощь была немедленно оказана; преступник пытался застрелиться, но был схвачен лично мною и обезоружен. Оказался впоследствии корейцем. Преступник стрелял разрывными пулями; подробности дополнительно». [ГАРФ].
Один из мотивов убийства можно найти в телеграмме (6 ноября (24 октября) 1909 г.) генерального консула России в Сеуле Александра Сергеевича Сомова, заменившего в 1908 году на этом посту Плансона.
«Попав в Корею, где все дышало ненавистью к Японцам и где само слово «Японец» считается бранным, он [Ито] все-таки сумел очаровать многих и создать среди врагов преданную себе партию. Большинство же, конечно, продолжало считать его ярым врагом, но отдавало, однако, дань уважения его личным качествам. Когда несколько месяцев тому назад князь Ито приезжал прощаться с Кореей и в продолжение десяти дней свободно разъезжал и разгуливал среди массы Корейского населения, восторженно его приветствовавшего, мне казалось, что личные качества покойного князя одержали верх, что народ прощает ему, что он японец, и готов помянуть его добром. Но князь Ито уехал и увез те чары, которыми привлекал сердца врагов, мертвая же, хотя и бархатная петля, которую он ловко и мягко накинул на Корейский народ, стала затягиваться все туже и туже и притом уже грубыми и неумелыми руками. Об Ито-очарователе уже забыли, но тем резче выступил образ Ито, ловкого государственного деятеля, мирно и незаметно укрепившего японское господство. Выдержанные и скрытные по природе Корейцы, по получении первого известия о покушении, ничем не выдали свое довольство. Но стоило только повнимательнее присмотреться, чтобы сразу подметить ту дикую, страстную радость, которая обуяла и мужчин и забитых женщин…“Вам не жаль князя Ито”, спросил я одного Корейца. ”Мне жаль только, что такой благородный человек согласился поехать в Корею на нехорошее дело“, отвечал он, “убийство конечно ужасно, но еще более ужасно было убийство нашей Королевы, …Лучше было бы, чтобы вместо Ито был назначен жестокий Генерал-Резидент, народ, по крайней мере, не отвык бы сопротивляться, а Ито просто всех нас загипнотизировал”». [АВПРИ].
Выходило, Ито убили не потому, что он был плохим, а из-за того, что был слишком хорошим. К тому же «свободно разъезжавшего» среди простых людей в Корее Ито убили не в Корее, где это было легче и логичнее с точки зрения мести за поругание национального достоинства, а на российской территории в Харбине.
«Корейский народ настолько нищ, невежествен и принижен культурно, что надеяться на возможность самостоятельного политического существования Корейского государства, принявшего в 1897 году громкий титул империи, нет оснований. Конечно, японское иго тяжело, но вопрос, не тяжелее ли было для народных масс господство корейских мандаринов… Ито преследовал цели возможно мирного экономического завоевания этой страны японским капиталом и японской колонизацией, отнюдь не задаваясь целью уничтожения корейского населения и ведя борьбу больше всего с корейскими мандаринами и продажной корейской бюрократией… Смерть этого гуманного и просвещенного деятеля составляет незаменимую утрату для самой Кореи». [РС].
Впечатляющие по своей силе экспрессии и убедительности слова своего обозревателя «Русское Слово» дополняла некрологом, больше смахивающего на панегирик: «Япония теряет в Ито своего величайшего государственного человека… Россия теряет в Ито одного из немногих искренних своих друзей, который всегда горячо стоял за мирное разрешение всех недоразумений между Японией и Россией и за прочное соглашение между этими двумя державами … Князь Ито еще при жизни был прозван японским Бисмарком, и титул этот гораздо больше шел к нему, чем к покойному Лихунчангу [Ли Хунчжану], прозвище китайского Бисмарка. Ито во многом отношении сделал для своей родины даже больше, чем Бисмарк для Пруссии и Германии. Железный канцлер возвысил Германию до положения могущественнейшей державы в целом мире и дал мощный толчок экономическому развитию империи Гогенцоллернов. Япония обязана Ито не только рангом великой державы, занимающей первенствующее положение на Дальнем Востоке, и своим материальным преуспеянием, но и культурным возрождением. Наше поколение едва ли в состоянии должным образом оценить значение Ито: дела этого гениального японца еще не успели принести всех своих плодов… Русский народ и русское общество готовы разделить это горе и воздадут должное памяти того, кто умел быть с рыцарской прямотой другом России в счастье и несчастье, не изменяя в то же время великой любви к своему отечеству». [РС].
Сразу после убийства Ито вновь распространились слухи о возможной войне между двумя странами. Еще до случившегося говорили о некоем секретном соглашении между Японией и Китаем, направленным против России. Японская пресса высмеивала эти слухи, заявляя, что «дружба Японии с Россией не была более искренней, чем сейчас» [Times].
Убийство Ито на глазах у русских солдат почетного караула не повлияло на эти отношения, подтверждал российский посланник в Токио: «Трагические события в Харбине не изменили сложившегося убеждения − газеты всех оттенков продолжают утверждать, что общность интересов России и Японии в Маньчжурии вызывает необходимость установления между ними более близких отношений и что начатые покойным князем Ито и Министром Финансов переговоры будут продолжены при участии государственных деятелей обеих стран в ближайшем будущем». [АВПРИ].
Ито приехал в Харбин, чтобы встретиться с российским министром финансов после того, как стало известно, что тот приехать не может в Токио. Казалось, было бы этичным и вполне уместным, если бы Коковцов отправился в Японию на похороны. Сам он был не против, но опасался проявлять инициативу, помня как в свое время царь не пустил в Японию его предшественника − Витте.
За поездку активно ратовал из Пекина Коростовец. Под его влиянием Сазонов хотел было уже обратиться за санкцией к царю, но, поразмыслив, решил посоветоваться вначале со Столыпиным, с которым у него были не только служебные, но и личные отношения − Сазонов был женат на Анне Борисовне Нейдгарт, младшей сестре жены Столыпина Ольги.
Может быть, именно поэтому их контакты отличала особая откровенность, результатом которой стала проявленная обоими особая осторожность в духе «как бы чего не вышло». В конечном счете, оба пришли к выводу, что поездка Коковцова нецелесообразна, так как могла бы иметь «характер извинительной миссии». Поэтому решили, что соболезнования, выраженного в телеграмме царя японскому императору, вполне достаточно для такого случая. [АВПРИ].
Впрочем, и идея посылки такой телеграммы принадлежала не им. На ее желательность Комура намекнул Малевскому, а тот 28 октября писал Сазонову: «Министр иностранных дел доверительно сообщил мне, что английский король прислал японскому императору телеграмму соболезнования по поводу кончины Ито». [АВПРИ].
На похоронах Россию представлял посол. Учитывая «исключительные обстоятельства» смерти Ито, как и то, что в Японии был объявлен национальный траур, Извольский просил царя разрешить Малевскому заявить о себе как о личном представителе российского императора на похоронах Ито. [АВПРИ].
Он же воспользовался пребыванием в Москве сына Ито − Хирокуни проездом из Лондона на похороны отца и через японское консульство передал ему свои соболезнования. Сын Ито отвечал, что он уезжает из Москвы с «сильным впечатлением» от того, что его отец заслуживал такого внимания и «благосклонности» со стороны одной из «великих наций». [АВПРИ].
[1] С 1.06.1905 сенатор. В 1906-1907 − во главе российской делегации на переговорах по заключению нового договора с Японией о торговле и мореплавании, в связи с войной потерявшего силу.
[2] …министр связи, министр внутренних дел, министр иностранных дел и мэр Токио (Молодяков).
[3] (34) Православная молитва Царю Небесный — YouTube
[4] http://nlr.ru/e-res/law_r/search.php
[5] Сокращение текста
