Мы попросили Ефимова Михаила Борисовича написать для сайта ОРЯ серию коротких эссе о его жизни и творческом пути, а также о Японии. Публикуем очередное эссе автора.
ДВОЕ ИЗ ТОЁМА
Даже не знаю, с чего начать. Три истории настолько тесно переплелись, что их трудно разделить. Всё-таки попытаюсь это сделать.
Начну по порядку.
История первая о храбром и благородном Донгю.
Нашего героя звали Митио Сато. Родился он 2 января 1900 года в маленьком городишке Тоёма на северо-западе острова Хонсю, в префектуре Мияги.
Вот как описывал этот край известный японский писатель Сунао Токунага, о котором ещё пойдёт речь.
«Жило в нем тысяч пять. Под стенами старого замка паслись телята. Была лодочная пристань, где грузили зерно, чтобы переправлять в соседний порт. На горе, вокруг развалин замка местного феодала, виднелись усадьбы придворных самураев, а внизу, вдоль набережной реки Китаками, вытянулись белокаменные стены складов и амбаров. Здесь же стояли дома местных торговцев с широкими крышами и большими карнизами. Думаю, что в Японии сохранилось немного таких городов, где бы так остро можно было почувствовать дух старого времени. Тоёма остался в стороне от тех крутых перемен, которые происходили после русско-японской войны. Его не коснулось стремительное развитие системы капитализма. Впрочем, как результат этого процесса, молодежь из самых бедных семейств города старалась поскорее покинуть родные места, чтобы встать на ноги».
К этому можно лишь добавить, что в Тоёма было всего две соевые лавки и одна винокурня, где гнали сакэ, а также маленькая ниточная мастерская, которая разместилась на месте развалившейся старой усадьбы.
Митио Сато родился в семье бедного крестьянина. Говорят, в детстве он очень любил стихи и декламировал их, уединившись на старой черепичной крыше. Среди сверстников он выделялся своей силой и за это его прозвали «Донгю», что означало нечто вроде «Крепыш», «Бычок», «Кровь с молоком». Он всегда защищал слабых и дрался с теми, кто обижал их. Его даже исключили из четвёртого класса средней школы за независимый характер и «вредные мысли». Пришлось Митио ненадолго пойти в каменотесы. В школу он вернулся позднее.
Еще в начале прошлого века в Тоёму провели узкоколейку, по которой бегал японский вариант «кукушки» с одним или двумя вагончиками. До последнего времени сохранился и ветхий деревянный «вокзал», больше похожий на крестьянский сарай. Здесь была конечная остановка.
Вот по этой дороге и отправился Митио в апреле 1913 года «в люди» − в городок Санума, где он проучился до 8-го класса. Но потом пришло письмо от сестры, которая просила его срочно вернуться — семья очень нуждалась в его помощи.
Школу Сато окончил весной 1919 года.
Время тогда в Японии было очень неспокойное. В 1918 году по всей стране прокатились «рисовые бунты» − массовые выступления крестьян, вызванные тяжелыми условиями труда и существования. Непосредственным толчком стало спекулятивное взвинчивание цен на рис. Бунты жестоко подавлялись полицией и войсками. По времени эти события совпали с решением правительства об отправке в революционную Россию так называемого «экспедиционного корпуса». Это означало, что Япония вместе с США, Англией, Францией и ещё десятью (!) странами начала открытую военную интервенцию против молодой Советской республики. Это не могло не вызвать еще большего накала социально непримиримых столкновений. Естественно, что и префектура Мияги − край земледельцев и каменотесов − тоже стала ареной классовых боев.
Для юного Митио, уже включившегося в борьбу своих земляков-крестьян за право на достойное трудового человека существование, вопрос был решен навсегда: он с теми, кто вступил в бой с миром неравенства и эксплуатации, он с рабочими и крестьянами России, начавшими строить новый мир. С жадностью ловит Митио скупые сообщения с советского Дальнего Востока. А там свирепствуют оккупанты, его соотечественники.
В июле 1919 года он решает проникнуть во Владивосток, чтобы вместе с русскими братьями по классу защищать молодую Республику Советов от внутренних и внешних врагов. Не надо, видимо, объяснять, сколь опасным и рискованным было такое путешествие. Но от своего решения Митио не отступил.
Попав во Владивосток, Сато устроился на спичечную фабрику, но вскоре вместе с одной из подпольных групп, руководимых большевиками, ушел в партизанский отряд.
Многие страницы этой яркой жизни еще ждут своих исследователей. Мир не знал тогда имени Че Гевара, но были уже романтики-революционеры, как Митио Сато, по стопам которых пошёл этот кумир современной левой молодёжи Известно лишь, что его японский предтеча участвовал в боевых операциях амурских партизан, разбрасывал листовки в оккупированном Владивостоке, вел большую агитационную работу среди японских солдат.
До нас дошли весьма скудные сведения о пребывании Сато во Владивостоке. В 1919-1920 годах он жил на Пекинской ул., д. 27, где находилась лавка мелкого торговца Кимуры. Судя по отрывочным письмам, Сато бывал и у Юкиты Мори − другого торговца, проживавшего по Семеновской ул., д. 20. Последняя весточка пришла с Китайской ул., д. 12. Сами письма вряд ли сохранились. Да думаю, что и они не дали бы ценной информации. Ведь по конспиративным соображениям писать ничего важного нельзя было.
В июне 1921 года Митио нелегально вернулся на родину, где встречается с Сёити Итикавой, одним из основателей созданной вскоре КПЯ. Впоследствии этот выдающийся японский революционер скажет: «Наиболее сознательные и активные элементы не только приветствовали тогда русскую революцию за морем, но и сами переправлялись через море, отправлялись в Сибирь и смело вели среди солдат Сибирского фронта пропаганду против интервенции, в защиту русской революции. Среди этих смелых сознательных рабочих был товарищ Сато».
Через год, в августе 1922-го, в Хабаровск нелегально прибыла группа японских коммунистов. В ее составе был и товарищ Асада. Под этим именем предстояло теперь Митио Сато работать в тылу японских интервентов. Его не пугали ни лютый мороз, ни опасности, подстерегавшие на каждом шагу.
25 октября 1922 года советскую землю покинул последний интервент. Торжество победы молодой, не окрепшей еще Республики Советов над хорошо вооруженными армиями ведущих империалистических держав вместе со всем ее трудовым народом по праву разделил и японский коммунист-интернационалист Митио Сато.
Тяжелые жизненные испытания и лишения, работа в подполье, постоянный риск, подстерегающая повсюду опасность провала и гибели, наконец, непривычно суровый климат сделали свое дело. Обострился застарелый туберкулез, и в ночь на 4 декабря Митио Сато умер в хабаровской больнице. Он не дожил месяца до своего 23-летия.
Японские коммунисты, товарищи Митио, решили, как бы в посмертный дар ему выпустить в Хабаровске на японском языке очерки по ленинизму, которые сами перевели и сами напечатали.
В предисловии к этой книге есть такие слова: «Ты стал первой жертвой из рядов японских трудящихся масс, отдав свою жизнь за дело революции в России. Тебя мало знают. И, наверное, даже твои родители не ведают, что тебя уже нет. Ты бесстрашно переправлялся через топи, преодолевал горы, пил болотную воду, пробирался сквозь дождь и снег и, пренебрегая опасностями, разъяснял японским солдатам преступный характер империалистической войны».
Я видел один экземпляр этой брошюры, который, судя по заметкам на полях, сделанным разными чернилами, прошёл через многие руки. Сейчас это пожелтевшее от времени издание хранится как драгоценная реликвия. Вместе с ней бережно собраны редкие фотографии Сато и вырезки из хабаровских газет.
На одной из них, датированной 10 декабря 1923 года, написано: «И сегодня, в день похорон товарища Асады, все коммунисты и члены профсоюзов города Хабаровска как один должны выполнить свой последний товарищеский долг по отношению к славному борцу, погибшему в борьбе с японским милитаризмом».
История вторая о трогательной любви, связавшей писателя Сунао Токунага и его молодую жену Тосио, а также об аспиранте МГУ
Здесь необходимо сделать некоторые пояснения.
После окончания Московского института востоковедения с красным дипломом в 1952 году автор сего повествования получил направление в аспирантуру филологического факультета МГУ. Его научным руководителем стала Ирина Львовна Иоффе − ученица академика Н.Конрада, великолепный знаток японского языка, талантливый переводчик и вообще очаровательная женщина.
Я не знаю, чем она руководствовалась, но предложенная ею тема моей диссертации «Творчество японского пролетарского писателя Сунао Токунага» была утверждена всеми инстанциями.
Лично я к этому времени прочитал в русском переводе лишь две его наиболее известные повести, так что работы было невпроворот. Тем более, что писатель здравствовал и продолжал успешно творить. Но вскоре выяснилось, что одно из его последних произведений имеется в «Ленинке» (Библиотеке имени В.Ленина − крупнейшем книгохранилище страны), но хранится в…спецхране (!). Мне было трудно понять, почему эта повесть, как тогда говорили, прогрессивного писателя-коммуниста представляет опасность для советского читателя, иначе зачем надо было её прятать в спецхране, куда можно было проникнуть только по особому разрешению. Но деваться было некуда и, заручившись всеми необходимыми справками и пройдя соответствующее оформление, которое потребовало довольно много времени, я, наконец, попал в строго охраняемую «запретную зону». Как и всем её посетителям, мне выдали для записей прошитую и пронумерованную общую тетрадь, которую нельзя было выносить за железные двери хранилища и куда нужно было заносить все свои записи .
Повесть называлась «Спи, жена!» («Цума-ё нэмурэ»). Она вышла вскоре после окончания войны, и С.Токунага посвятил это волнующее произведение своему самому близкому человеку — супруге Тосио. Они прожили вместе 20 лет, разделили все тяготы тяжёлой жизни − голод, аресты, безработицу и, наконец, годы страшной войны.
Тосио скончалась, так и не дождавшись того дня, когда император срывающимся голосом зачитал по радио заранее заготовленный текст, в котором сообщил о полной капитуляции.
Последние дни Тосио были особенно тяжёлыми. Она умирала в Токио от голода под американскими бомбами, которые превратили японскую столицу в кромешный ад.
Не дождавшись окончания 49 дней после кончины, когда, согласно ритуалу, надо было предать останки покойной жены земле, Токунага решил забрать урну с прахом и вместе с двумя дочерьми покинуть Токио и уехать на родину Тосио — в… Тоёма. Да-да, именно там она появилась на свет с клеймом «внебрачный ребёнок». После семи лет стала сиротой и жила у бабушки. Именно туда в 1924 году молодой типографский рабочий Токунага приезжал свататься (они познакомились в Токио, где Тосио работала нянечкой в больнице).
Вот как писатель описывает свои переживания:
«Когда я садился в поезд, чтобы ехать сюда, я ещё не мог себе объяснить, почему я это делаю. Сейчас я знаю ответ. Я ехал в город Т. (Тоёма — М.Е.), ибо чувствовал, что ты продолжаешь здесь жить. Я, который обмыл твое безжизненное тело и отправил его в последний путь, кто лучше других знал, что ты умерла, отправился в Т., будучи абсолютно уверен, что я увижу тебя живой.
Здесь мне всё напоминает о тебе. Эти горы, где ты, молодая и вечно голодная, собирала каштаны, эта река, из которой ты брала воду и тащила хозяину, этот амбар, где тебя запирали.
Я приехал на твою родину нищим, с твоими детьми, спасаясь от огня войны. Именно здесь я смогу проследить всю твою жизнь».
Через год Токунага закончит одну из своих лучших книг «Цума-ё нэмурэ». Она станет рукотворным памятником его жене и их большой Любви.
Вот старый храм Хатиман, где она − трёхлетняя девочка − играла с подружками. Здесь многие её помнят и расспрашивают о ней. Урна с прахом стоит в большой вазе. Рядом − чайная чашка с цветами: дикая гвоздика и колосья степной травы, которые собрали дети.
«Спи, жена» − это по существу исповедь, в которой автор откровенно беседует с очень близким человеком, делится с ним воспоминаниями о пережитых событиях, рассказывает, что произошло с её мужем, детьми и страной после её кончины.
Автор старается объяснить жене, что именно обстановка террора и постоянного страха не позволили ему многое объяснить ей. «Ты любила только мужа и детей, которым готовила еду и чистила обувь. Вместе с тем ты могла проводить бессонные ночи ради тех, кто боролся за освобождение пролетариата. Но, даже умирая, ты не могла представить себе, что вся эта милитаристская трескотня не вечна, не незыблема. Да, во многом виноват я сам, что не смог ввести тебя в мир людей, который поистине безбрежен».
Тема войны и милитаризма постоянно звучит в повести. Автор стремится подчеркнуть, какие беды принесла всему народу и его семье навязанная стране война. Он ищет ответ на сакраментальный вопрос − кто же всё-таки главные виновники всех страданий? И находит его.
Это − генерал Тодзио, ставший премьер-министром, богатеи и император. При этом его нисколько не смущает то обстоятельство, что многие солдаты, идя в смертельный бой, кричали: «Тэннохэйка бандзай!» («Да здравствует император!»). Ни героизм отдельных солдат, ни мужество граждан в тылу не могут оправдать кровавую бойню.
«Эта война плохая не потому, что мы её проиграли. Если бы мы даже выиграли её, она лучше не стала бы».
Главный положительный итог войны Токунага видит в разгроме японского милитаризма. Но при этом он затронул довольно сложную тему о роли США и американской армии.
Автор показывает очень реалистическую картину японской глубинки, куда с трудом доносится по радио дрожащий голос императора, возвестивший об окончании войны. Местные крестьяне не скрывают страха в ожидании высадки американцев. Они убеждены, что янки уведут их жён и дочерей, а всех мужчин от мала до велика расстреляют. Так им внушали все эти годы.
Токунага открыто высказывает свои симпатии к американцам. Его умиляют эти «голубоглазые великаны», которые ездят на низкорослых японских лошадях и которые абсолютно лишены «высокомерия победителей». Более того, они совсем не похожи на прежних заносчивых хозяев жизни, правивших Японией. В приливе откровения автор пишет: «Мне жалко, что я не знаю английского языка. Это чувство возникает особенно тогда, когда я вижу американских солдат. Мне хотелось бы догнать их и пожать им руки. Я хотел бы им рассказать, как ты, как многие японцы трудились и умирали. Я хотел бы им передать, что бедный японский народ никогда больше не захочет воевать».
Так вот, где собака зарыта! Вот в чём причина, почему повесть оказалась наглухо закрытой от советских читателей! По мнению советских цензоров, эти взгляды Токунага противоречили канонам официальной пропаганды.
«Спи, жена» заканчивается на оптимистической ноте:
«Я возвращаюсь в Токио, чтобы приступить к своей работе. Я покидаю твою родину, Тосио. Я поседел, глаза мои ослабели, но я ещё могу работать… Спи спокойно. Спи, твои дети и твой муж с тобой».
Прошло около десяти лет после публикации этой повести, и С.Токунага впервые прибыл в Москву в качестве почётного гостя П съёзда Союза советских писателей. Здесь всё ему было в новинку − и древняя Москва, о которой он много читал, и социалистический уклад жизни, и, наконец, сам съезд, на котором присутствовало руководство страны и многие известные ему зарубежные гости. Для писателя-коммуниста всё это было очень странно и удивительно. Не менее странным для него был и тот факт, что в стенах Московского университета изучают его творчество!
Я смог лично убедиться в этом, когда получил разрешение встретиться с писателем.
Хорошо помню тот снежный январский день 1955 года и естественное волнение, с которым открывал тяжёлые двери московской гостиницы «Националь» и поднимался в старом лифте на 6-й этаж.
В небольшом номере с видом на зимний Кремль помимо хозяина была какая-то официальная дама, видимо его сопровождающая от Союза Писателей и переводчик (великолепный знаток японского языка А.П.Аболмасов). Беседа получилась весьма сумбурной, поскольку хозяин торопился, а «гость», то бишь я, впервые общался с живым японцем, да к тому же «объектом» своего исследования.
Собеседник запомнился мне грузным и усталым, с широким, смуглым, скуластым лицом, выдававшим в нём южанина. Он не скрывал своего удивления по поводу того, что его творчество изучают в аспирантуре всемирно известного учебного заведения. Ещё его поразило то внимание, которое государство уделяет развитию литературы, и уважение, которым в Советском Союзе пользуются писатели. Всё это так не похоже на Японию. Довольно подробно Токунага отвечал на вопрос об особенностях японской пролетарской литературы, в рядах которой он прошёл весь свой творческий путь. По его словам, она зиждется на «трёх китах» − демократических традициях, литературном направлении «ватакуси-сёсэцу» или, как его называют на Западе «эго-романе» («оно зародилось словно специально для пролетарских писателей, которые в основном черпали темы своих произведений на основе собственного жизненного опыта») и творческом методе реализма. Он пояснил, что только в совокупности эти «киты» могут служить опорой творчества.
Моё внимание невольно привлекали его руки. Вспомнились даже строки из его воспоминаний о далеком детстве, в которых он писал, что его руки сохранили все этапы трудовой жизни − вырезание хаси, палочек для еды, − работу наборщика и т.д. Действительно, передо мной были руки не салонного литератора, а рабочего человека.
Отведённое время пронеслось незаметно. На прощание я набрался храбрости и попросил подписать предусмотрительно захваченный экземпляр его романа «Тихие горы» в русском переводе.
Токунага достал авторучку и твёрдым почерком вывел:
«1955 год январь 6 число. По приглашению П съезда советских писателей.
Токунага Сунао»
Здесь можно было бы поставить точку в истории о моей встрече с писателем и его произведении «Спи, жена». Отмечу лишь, что жить ему оставалось всего три года. Тогда я ещё не знал, что спустя несколько лет после публикации повести − в 1950 году он написал «Японец Сато» и как бы объединил их, включив в общий сборник.
Дело в том, что когда Токунага приезжал в Тоёма свататься с Тосио, от него скрыли, что её близкий родственник (двоюродный брат матери) — коммунист и сражался в рядах красных партизан против японских оккупантов. И только после окончания войны писатель создал литературный портрет замечательного борца за рабочее дело − Митио Сато.
Теперь можно перейти к заключительной части моего затянувшегося повествования.
История третья о поездке в Тоёма, которая завершает две предыдущие.
Повесть «Японец Сато» заканчивается следующими словами: «Думаю, что недалеко то время, когда Митио пересечёт Японское море и вернётся, а на его могиле положат венок от японских рабочих и крестьян.»
…В 1985 году меня пригласил в Тоёма местный школьный учитель Конно Фумихико. Он был сначала инициатором а потом стал и ответственным секретарём «Общества памяти Донгю». Это Общество регулярно выпускает ротаторный бюллетень «Донгю» и бережно хранит все материалы, связанные с жизнью их земляка и его героической смертью. В том году оно решило провести торжественное собрание, посвящённое 85-летию Сато Митио.
Мой путь лежал в этот маленький городок. Уже стемнело, но я все еще кручусь на машине в лабиринте рисовых полей. Огней не видать, а всю округу буквально оглушает лягушачий рев. Они орут, как голодные львы.
Но вот, слава богу, утомительные поиски позади − фары моей машины высвечивают название «рёкана» − маленькой японской гостиницы, где меня ждет старый знакомый, местный школьный учитель Фумихико Конно, горячий патриот своего края, великолепный знаток его истории.
На памятную встречу собралось примерно пятьдесят гостей, среди которых помимо местных жителей были и приглашённые из разных концов страны, а также группа советских журналистов. Не скрою, что был приятно удивлён, когда на следующий день, раскрыв свежий номер центрального органа КПЯ «Акахата» в большой заметке о собрании в Тоёма, увидел среди выступавших собственную фамилию.
Мемориальное мероприятие происходило на месте бывшего замка, на вершине холма, где установлена чёрная плита с именем Сато Митио. Никакой трибуны не было. Публика собралась вокруг памятника и внимательно слушала каждого оратора. Бросались в глаза две маленькие старушки, стоявшие в первом ряду − младшие сёстры Митио. Они пережили брата почти на шесть десятилетий, но он остался для них вечно молодым. Как и для всех, пришедших в тот день почтить его память.
Прошло много лет, но я помню лица людей, собравшихся тогда вокруг чёрного мраморного камня с именем Сато Митио. Они были живым свидетельством того, что память об этом простом пареньке из неприметного японского города жива. Для меня же эта поездка была интересной ещё и потому, что я смог открыть новую страницу жизни и творчества хорошо знакомого писателя.
Продолжение следует
