Об одном загадочном на первый взгляд месте в записных книжках Варлама Шаламова, в котором автор «Колымских рассказов» неожиданно хвалит Юкио Мисиму, совершенно не переводившегося в те годы по цензурным соображениям в нашей стране, пишет в своем эссе постоянный сайта автор Александр Чанцев.
Об авторе материала:
Александр Чанцев. Советник Председателя Российско-Японского Делового Совета, кандидат филологических наук, автор шести книг, член ПЕН-центра, литературный критик, прозаик. Работы переводились на японский, английский и другие языки. Работает в сфере российско-японской бизнес-дипломатии.
Шаламов и Мисима: убить в себе государство
В январе 1971 г. в записных книжках Шаламова встречается странная запись. «Мисиму можно уважать. Это — аргумент, характер. Но Бжезинский и прочие хитрожопые подстрекают. Им надо обязательно крови…» Были даже версии, что имеется в виду – плохой почерк отмороженных не раз рук? – драматург Максимов. Но все же Мисима, сказали графологи. Которого тогда Шаламов читать не мог – как и никто практически в СССР, переведут еще очень не скоро, он полностью запрещен. Но как раз 25 ноября 1970 Мисима покончил с собой в результате неудачного восстания. Это в советских газетах было. Так что очень логично предположить, что уважение Шаламова вызвал именно этот поступок Мисимы. И конкретнее можно предположить – Шаламов, сам сражавшийся с лагерной системой, одобрил поступок человека, противопоставившего себя государству. Летовское «убить в себе государство», именно оно. Вообще, этос Мисимы и Шаламова неожиданным образом сходятся. И, думаю, мотивы здесь могут быть даже более нюансированными.
В «Колымских рассказах» весьма частотно привлекает внимание рассказчика проблема суицида, об этом думает герой, многие на него на страницах книги решаются (от повесившегося без веревки и ремня арестанта до выпившего кислоту городского химика). Да, в целом герой «КР» не одобряет самоубийство, все же проявление слабости, но и не осуждает – на Колыме вообще ничего почти не осуждают, да и понять убивающих себя от безысходности и полного конца сил можно. Сам рассказчик «жизнью не дорожит» − как не дорожил ею Мисима и все идеализировавшиеся им самураи-самоубийцы, от «Патриотизма» до «Несущих коней». Герои Шаламова готовы пожертвовать жизнью ради своих принципов – можно вспомнить хотя бы арестанта, что не отдаст блатарям свой свитер, напоминание о доме («только с кожей»), за что будет тут же зарезан. Шаламовский герой может на очень многое пойти ради спасения своей жизни, большинство моральных законов «на Севере» просто не действуют, но – он не хочет терять честь и принуждать других людей, что подчеркивает несколько раз. Поэтому он сделает все, чтобы «умирающие товарищи не бросали на него предсмертные проклятия». Ровно из-за этого же кончает с собой лейтенант и его жена в «Патриотизме» − из чувства солидарности с убитыми товарищами, участниками восстания. «Смерть не настолько хуже, чем жизнь». И тут не только полное разочарование в той гулаговской жизни, что жизнью и не была, но была уничтожением и принудительной «утратой человеческого достоинства» («нингэн сиккаку» − так называлась повесть Осаму Дадзая, современника и соперника Мисимы, тоже суицидника). Смерть у Шаламова призвана не только спасти от нечеловеческих условий труда «на золоте», но и несправедливости устройства жизни. И даже дважды. Во-первых, несправедливости той системы, что осудила людей ни за что погибать. Но об этом герой – чьи мысли, как он сам говорит, не идут дальше проблемы выжить сегодня, получить больше еды и меньше убивающей работы завтра – рассуждает мало, его больше волнует «во-вторых». Что в самом сердце этой нечеловеческой гулаговской системы сами осужденные построили свою систему несправедливости, подчинения подчиненных, угнетения среди угнетения, то есть угнетения в квадрате. Эта система блатарей, блатных, подчинявших, унижавших других, простых арестантов, врачей и даже охранников, жирующих за их счет. Весь Север из-за этого прогнил до самой вечной мерзлоты. «Инженеры, геологи, врачи, прибывшие на Колыму по договорам с Дальстроем, развращаются быстро: длинный рубль, закон − тайга, рабский труд, которым так легко и выгодно пользоваться, сужение интересов культурных − все это развращает, растлевает, человек, долго поработавший в лагере, не едет на материк − там ему грош цена, а он привык к богатой, обеспеченной жизни. Вот эта развращенность и называется в литературе «зовом Севера»». И тут можно вспомнить, что в своей финальной тетралогии Мисима (особенно в «Храме на рассвете» и «Несущих конях») не только выступал за возрождение роли императора (формальный повод для его восстания и сэппуку), но и осуждал современный ему мир – богатых, коррумпированных чиновников и политиков, развращенных, ведущих простых людей прочь от традиционных идеалов Японии к неприятным неокапиталистическим реалиям. «Если не обращать внимания на то, что нищает деревня, растет безработица, то дело не ограничится инцидентом пятнадцатого мая. Мы и не заметим, как грянет революция. Вы видели толпы крестьян, осаждавшие в июне парламент в период чрезвычайной сессии? Заметили силу крестьянских организаций, которые представили прошение о немедленном предоставлении деревне отсрочек по платежам, совсем как в чрезвычайной ситуации? Крестьяне не удовлетворились тем, что пришли к парламенту: они двинулись в армию, был еще шум, когда крестьяне вместе с солдатами, через командира одного из полков, подали подписанную ими петицию императору» − это пишет не какой-нибудь как раз у нас переводившийся в те годы японский писатель-социалист, а «фашист и реваншист» Мисима. Именно такие мотивы самоубийства Мисимы и могли, думается, вызвать уважение старого сидельца Шаламова в 1971 году.
Автор: А. Чанцев
