Мы попросили Ефимова Михаила Борисовича написать для сайта ОРЯ серию коротких эссе о его жизни и творческом пути, а также о Японии. Публикуем очередное эссе автора.
МОСКВА ФЕСТИВАЛЬНАЯ
И вот я в штабе Фестиваля, который размещался в МГУ на Моховой улице. Атмосфера мне напомнила Смольный в канун Октябрьских событий 1917 года, как его изображали в кино: все куда-то спешили, трезвонили телефоны, и царила полная неразбериха. Меня вызвали в кабинет, где формировалась группа переводчиков. Хозяин кабинета пытался сохранять спокойствие, хоть изредка и протирал вспотевшую лысину.
Выяснив, что у меня японский язык, он быстро отфутболил меня к другому столу. Там мне выдали форменный пропуск, талоны на питание и велели явиться на следующий день в Лужники.
В условленном месте я застал небольшую группу, большинство из которой я увидел впервые. Оказалось, что все мы будем работать с членами художественных жюри от Японии. Мне сказали, что моего подопечного а может подопечную (в списке была указана только фамилия) звали Райхо Иноуэ. Я знал, что японские женские имена обычно заканчиваются на «ко», и решил, что «хо» — это просто описка. Кстати, другому переводчику достался кинорежиссёр по имени Нобухико и он по незнанию тоже принял его за даму.
В общем, волнений было много. И вот настал, наконец, этот исторический момент: у дверей зала прилётов в аэропорту Шереметьево я встречаю немного растерянного гостя (он!), который смущенно улыбается и кланяется по-японски. Я неуверенно произношу «коннити-ва» и тоже кланяюсь. Так состоялось наше знакомство.
Райхо (это псевдоним, а настоящее имя – Ёритоё) Иноуэ оказался очень симпатичным, скромным, стеснительным человеком лет 45. В Японии он был довольно известен, как концертирующий виолончелист, но помимо этого являлся заместителем известной общественной деятельницы, лауреата Международной Ленинской премии мира Акико Сэки, которая возглавляла массовое движение «Поющие голоса Японии». По этой причине Иноуэ-сан стал членом жюри конкурса хоровой песни.
Но самое главное – мой гость немного владел русским языком, который выучил в нашем лагере для японских военнопленных. Именно это немаловажное обстоятельство помогло мне наладить с ним рабочий контакт.
Будучи человеком очень обязательным, ответственным и аккуратным (качества характерные для большинства японцев), Иноуэ-сан целые дни просиживал на конкурсе. Всё это время я должен был быть при нём, так что наслушался хорового пения, наверное, на всю оставшуюся жизнь.
Тем не менее, кипучая фестивальная жизнь захлестнула и меня. Не без труда удавалось пробиться в Театр киноактёра и другие места, где проходили выступления джазов (их стыдливо называли эстрадно-танцевальными ансамблями), что было абсолютно нам в новинку, а также посмотреть интересные спортивные соревнования.
Москва преобразилась в те дни. Несмотря на все попытки властей как-то загнать этот вселенский разгул в какие-то рамки, фестивальные страсти захватили весь город. Наша пуританская и неизбалованная яркими зрелищами столица содрогалась от молодёжного веселья и, если уж говорить о сексуальной революции, то она свершилась именно в дни Фестиваля. Об этом свидетельствовали многочисленные тёмнокожие чада, народившиеся после праздника молодёжи. Я уж не говорю о тех идеологических ранах, которые приходилось зализывать партийному и комсомольскому начальству.
Из фестивальной жизни запомнился такой эпизод. Мы с гостем поехали в Останкино, где в гостиничном комплексе размещалась японская делегация. Я впервые оказался в этом только что возведённом городке с множеством одинаковых зданий и никак не мог найти нужный нам корпус. Я стал обращаться к прохожим, которых принимал за соотечественников, но никто из них не понимал по-русски. Тогда Иноуэ-сан, видя моё бессилие, стал расспрашивать встречных азиатской наружности по-японски, но все они оказывались либо корейцами, либо китайцами. Вот такое царило тогда вавилонское столпотворение.
В какой-то фестивальный день я повёл своего гостя в Дом звукозаписи, посещение которого оказалось для него вдвойне полезным. Во-первых, пополнив фонд радио своим исполнением, он немного пополнил и свой бюджет, получив за это гонорар, а, во-вторых, осуществилась его заветная мечта — лично познакомиться с одним из корифеев отечественной школы виолончелистов – Даниилом Шафраном.
Моя работа на фестивальной ниве завершилась короткой командировкой в Киев, куда вывезли группу гостей. Это дало мне возможность лишний раз пообщаться с нашими родственниками и даже привезти от них домой гостинцы в виде традиционных вареников с вишнями.
С Иноуэ Райхо мы расстались как добрые знакомые, и я не думал, что мне доведётся с ним ещё дважды встречаться у него на родине. Один раз мы с Ирой ходили на его сольный концерт в Токио, а второй раз я брал у него интервью в связи с подготовкой к очередному Молодёжному Фестивалю, который вторично, спустя почти четверть века, должен был проходить в Москве.
Проводив своего гостя, я с большой неохотой возвращался в Сыромятники к работе над алгоритмами. После разгульной и праздничной атмосферы всеобщего веселья было трудно снова погружаться в скучные кибернетические будни.
Я исподволь стал искать новую работу. Круг поисков был ограничен организациями, связанными с Японией. Сразу же пришлось отказаться от МИДа, ССОДа, МВТ и т.п. по причине беспартийности. Так в поле зрения попало Иностранное радиовещание, которое тогда размещалось на площади Пушкина. К тому же я считал, что имею некоторые наклонности к журналистике. Мне удалось добраться до заведующего японской редакцией, каковым тогда был Иван Николаевич Цехоня. Невысокого роста, худощавый подчёркнуто аккуратный, застёгнутый на все пуговицы – он как-то мало соответствовал обстановке редакционной суматохи, но зато впоследствии оказался на месте в качестве советника-посланника нашего посольства в Токио.
И.Н. принял меня холодно, но любезно, долго расспрашивал о ещё коротком жизненном пути и в заключение предложил написать материал о перспективах машинного перевода с японского языка на русский.
Видимо я справился с заданием, т.к. И.Н. Цехоня попросил меня принести ему помимо дежурных анкет и автобиографии ещё …рекомендацию от члена КПСС. Само по себе такое пожелание показалось мне несколько странным, но я выполнил и это требование. Такую бумагу мне выдал первый секретарь Сокольнического РК ВЛКСМ А.Пушков (мой товарищ по МИВу, с которым мы учились в одной группе), поставив собственноручную подпись и приложив официальную печать.
Я позвонил Цехоне прямо из проходной и он, несмотря на декабрьский мороз, лично выскочил на улицу, ёжась от холода, в одном костюме. Внимательно перечитав документ, сказал, что теперь всё в порядке и попросил выйти на работу сразу после Нового года: «Мы уже приготовили для вас рабочее место».
Помню, с каким нетерпением я ждал окончания новогодних праздников и утром 2-го января 1958 года примчался на площадь Пушкина. Мой пыл остудил милиционер, который, порывшись в разных бумажках, сказал, что пропуска для меня нет. Я бросился к внутреннему телефону и стал звонить Цехоне, которого, естественно, не оказалось на месте. А когда я назвал свою фамилию и сказал, что он мне велел выйти сегодня на службу, «трубка» сухо ответила, что ей ничего неизвестно, а новенький, которого они ждали, уже сидит за столом и работает. До сих пор не понимаю, зачем понадобилась такая сложная мистификация, чтобы дать мне от ворот поворот. Для меня это был тяжёлый удар. Хорошо ещё, что я не успел оформить свой уход из ИТМиВТ.
Впрочем, скучный и однообразный ритм жизни в богоугодном научном заведении порой нарушался яркими, надолго запомнившимися эпизодами. Просиживая штаны с 9 до 18 часов, мне удавалось помимо своих кибернетических исследований заниматься и более приятными для меня вещами. Так, несмотря на свою провальную попытку уйти в журналистику, я начал заниматься ею на внештатной основе.
Строго говоря, первая публикация в советской прессе с моей фамилией появилась в журнале «Вопросы философии» №1 за 1956 год. Если быть до конца точным, под этим обзором японского журнала «Дзэнъэй» стояло две фамилии, поскольку мы написали её вдвоём с Аликом Фрадкиным. Он был тоже японистом, кончил ВИИЯКА и успел даже повоевать на Дальнем Востоке. У нас с ним были довольно дружеские отношения и впоследствии я привёл его в АПН из газеты «Советская торговля», где он прокисал, а потом сдал ему дела в токийском Бюро.
А появились мы в редакции солидного академического журнала отнюдь не случайно. Дело в том, что там работал старый школьный товарищ Алика — Юра Арбатов (будущий академик и основатель Института США и Канады), и именно он предложил ему тряхнуть стариной и вспомнить японский язык. Так в этой комбинации возник я, а затем и упомянутая выше публикация. Потом у самого Арбатова возникли проблемы и его попросту выперли из журнала. Прежде чем достигнуть партийно-государственно-научных высот он прозябал в журнале «Новое время», а потом был замечен Отто Куусиненом, членом политбюро ЦК КПСС. Но это, как говорится, к слову.
С конца 50-х годов я стал активно сотрудничать с центральной прессой и мои фельетоны и очерки довольно регулярно печатались в «Крокодиле», «Огоньке» и разных газетах. Но по-прежнему зимой и летом, в жару и холод я ровно в 9 часов утра предъявлял свой пропуск на проходной ИТМиВТ.
Впрочем, иногда случались и «командировки». Пожалуй, именно так можно было назвать довольно длительные перерывы в научной деятельности. Речь шла о работе на иностранных выставках, которые стали проводиться в Москве.
КАРТИНКИ С ВЫСТАВКИ
Первая, ставшая подлинным прорывом и наделавшая много шума, была Национальная выставка США. Она проходила летом 1959 года в парке «Сокольники» и вошла в историю знаменитой «сварой на кухне». Так назвала мировая пресса острый диалог между Н.С.Хрущёвым и вице-президентом Р.Никсоном, который состоялся в помещении типового американского коттеджа, а точнее – на кухне.
Моя роль на этой выставке была очень скромной, если не сказать незаметной. Но по времени, затраченным эмоциям и волнениям эта работа запомнилась надолго. Прежде всего, пришлось преодолевать очередной языковый барьер, ибо английский я учил в институте как второй язык, а мои контакты с американцами можно было пересчитать на пальцах одной руки. Кроме того, работа оказалась очень утомительной чисто физически.
Меня прикрепили к главному аттракциону выставки – циркораме. Такого Москва ещё не видела: круговое кино! Народ валил к специально построенному куполу, где с утра до вечера крутили видовые фильмы. Мало того, там работал автомат, который бесплатно (!!) разливал в фирменные бумажные стаканчики пепси-колу. Люди стояли часами, а очередь напоминала гигантского питона, который образовал несколько колец вокруг кинотеатра. По существу я работал то ли контролёром, то ли администратором: следил за порядком в очереди, запускал людей в зал, выполнял разные задания нашего шефа-американца. Целый день на ногах, всё время в гуще толпы – занятие не из приятных. Выручала молодость.
Самое забавное – это отношение посетителей выставки, которые, видя у меня на груди здоровенный круглый жетон с яркой надписью “USA”, принимали меня за настоящего янки. Одни пытались втянуть меня в дискуссию на тему, почему в Америке линчуют негров, а другие, переходя на доверительный тон, сообщали, что всегда испытывали к США искреннюю симпатию. Стоило некоторых трудов отделаться от тех и других.
Следом за американской экспозицией, в 1960-м году, открылась Японская национальная выставка. Тут уж мне сам Бог велел поработать. Я стал переводчиком японской администрации. Нас набралось, наверное, человек двадцать, и мы с утра до вечера переводили разную документацию, коносаменты, акты и т.п. Как-то само собой получилось, что старшим среди переводчиков стал Лёня Стрижак, в отличие от большинства свободно владевший языком, который начал учить ещё в Харбине, где он оказался вместе с родителями.
Мы с ним очень подружились, и он даже попросил меня стать свидетелем на его бракосочетании, которое состоялось в тот период. А спустя много лет Леон Абрамович преподавал моему сыну Андрею японский язык в Институте Стран Азии и Африки.
Работая на японской выставке, многое мне было в диковину. Например, отношения с японским шефом. Как это было непохоже на привычную связь «начальник-подчинённый». С одной стороны, подчёркнутая вежливость, отсутствие каких-либо эмоций и панибратства, а с другой – отношения, которые соответствуют формуле «прими, подай и пошёл вон». Короче говоря, тебя не замечают, а рассматривают как деталь механизма. Известный писатель Кэйити Моримура, давая мне интервью, рассказал, что ему пришлось работать в крупном токийском отеле. Больше всего его угнетало там ощущение, что начальник относился к нему как к неодушевленному предмету. Слушая эти слова, я вспомнил свой короткий опыт работы на японской выставке.
Постоянную головную боль вызывали бесконечные трения, возникавшие между японской администрацией и советскими службами от таможни до дирекции парка «Сокольники. Естественное желание наших соотечественников что-нибудь слупить с лохов-японцев или просто спереть не всегда встречало понимание со стороны организаторов выставки. Когда я понёс своему начальнику очередную бумагу со сметой, составленной администрацией парка на обустройство перед главным павильоном цветочной клумбы, у него (начальника) глаза стали совсем круглыми. Подсчитав расходы, японец в сердцах сказал, что дешевле каждый день поливать клумбу духами «Шанель», чем высадить на ней «анютины глазки».
Но были и трудности другого рода. Я никак не мог объяснить представителю косметической фирмы «Канэбо», что его неправильно поймут, если он вывесит над своим стендом заранее заготовленный и красочно оформленный слоган «Защитим руки строительниц коммунизма!». Речь, понятно, шла о женском питательном креме для рук. Казалось бы, что здесь плохого? Но наши борцы за чистоту идей марксизма-ленинизма усмотрели злую иронию и посягательство на святую святых…
Незадолго до открытия выставки её директор собрал всех переводчиков в своём кабинете и угостил нас чаем. Мы были польщены таким вниманием и совсем расслабились. Японец сказал, что хотел бы поближе познакомиться с нами и попросил каждого очень коротко рассказать о себе, своей семье и где изучали японский язык. Поскольку мне и моим бывшим однокашникам нечего было скрывать, мы быстро выпалили свою подноготную. Много труднее пришлось некоторым сотрудникам, у которых явно не увязывались концы с концами. Думаю, что после этого чаепития администрация и, прежде всего те, кто решили устроить эту проверку, более-менее ясно представили себе «ху есть кто».
Во время работы на выставке я познакомился со многими японскими коммерсантами. Эти деловые контакты оказались взаимовыгодными. Я помогал им с переводами на русский, а они мне – на японский. Кроме того, у некоторых я впоследствии брал интервью для нашей прессы. Уже в то время (потом эта тенденция приобрела совершенно маразматический характер) наши СМИ требовали отклики на любые события, происходящие в Советском Союзе, на выступления наших руководителей или на очередные «мирные инициативы», с которыми выступала Москва. Моего знакомого, работавшего корреспондентом Всесоюзного радио в Варшаве, местные журналисты звали «пан Отклик». Меня по аналогии с ним можно было с полным основанием звать «Отклик-сан». Как правило, мои японские собеседники ничего не знали о предмете моего повышенного интереса, и мне приходилось сначала им объяснять, что состоялся пленум ЦК КПСС, который принял решение о развитии мелиорации, или выступил Хрущёв, призвав Запад к мирному сосуществованию. Не скрою, что порой такие «отклики» приходилось просто высасывать из пальца. Но некоторые контакты перерастали в многолетнее знакомство, и с рядом японских коммерсантов у меня надолго сохранились хорошие связи.
Естественно, самым волнующим моментом на открытии выставки было её посещение Н.С.Хрущёвым. Японская администрация очень тщательно готовилась и, в частности, предусмотрела для советского лидера маленький фуршет в помещении офиса. За день до приезда высокого гостя «кулинары в штатском» очень подробно изучали меню, особенно чисто японские блюда, а некоторые образцы забрали с собой, включая сакэ, для дегустации.
Помимо национальных блюд администрация решила заказать разные закуски в ресторане «Прага». В частности, я получил ответственное задание привезти несколько подносов с канапе. Для тех, кто подобно мне не имел представления, что это означает, поясню, что речь идёт о маленьких, красиво оформленных бутербродиках, величиной с костяшку домино. С поставленной задачей я успешно справился, но по существу напрасно. Советский лидер пренебрёг приглашением и после осмотра выставки быстро уехал. Канапе и другую закуску отдали на съедение обслуге, то бишь нам.
Но пора возвращаться в родные пенаты – в ИТМиВТ.
Не могу не подивиться доброму отношению ко мне со стороны институтского руководства и прямых наставников, которые позволяли столь продолжительные отлучки. Единственное объяснение – работа над созданием алгоритма машинного перевода c японского языка медленно, но двигалась. Дела шли, и «контора писала». Конечный результат, как часто бывало в нашем государстве, отсутствовал, но это мало кого волновало. Все отчёты и рапорты были в ажуре.
Впрочем, возвращение к месту службы было недолгим.
Моё постоянное желание заняться всерьёз журналистикой вроде бы обрело надежду, наконец, реализоваться. К этому времени Андрюша Попов уже успел расстаться с аспирантурой экономического факультета МГУ (с тем же нулевым результатом, что и я), немного поработать в каком-то издательстве и устроиться в японскую редакцию Совинформбюро. Там же работал наш старый (вернее молодой по возрасту) институтский товарищ Володя Цветов. Они регулярно звали меня на все корпоративные мероприятия, вечера и прочие междусобойчики, так что я знал там уже много народа.
Все с нетерпением ожидали преобразования Совинформбюро (СИБ) в агентство нового типа. И, вот, наконец, этот долгожданный момент настал: на площади Пушкина появилось АПН.
Продолжение следует
