Дорогие читатели! После некоторого перерыва мы вновь рады предоставить слово на нашем сайте любимому всеми автору — прославленному журналисту и писателю Ефимову Михаилу Борисовичу.
Владимиру Борисовичу Милютенко
С благодарностью за подсказанную тему
Совершенно случайно я познакомился с творчеством Александра Тимофеевича Александрова − нашего современника, поэта, эссеиста, философа, фотографа и вообще талантливого человека. По его словам, ему в руки попалась книга, вышедшая в 1912 году в типографии Ю.Н. Эрлиха в Петербурге. Это был томик «Японская лирика» в переводе с немецкого языка. Первоисточниками были «Japanischer Fr;ling. Nachdichtungen japanischer Lyrik von Hans Bethge, 1911» и «Karl Florenz. Geschichte der japanischen Literatur, 1906». Фамилия дотоле неизвестного переводчика − А. Брандт.
Ничего удивительного в появлении такого сборника не было, поскольку в начале прошлого века в России наступила мода на «японизм» и, в частности, на художественную литературу Страны Восходящего Солнца. Но большинство переводов было сделано с ведущих иностранных языков − английского, немецкого и французского.
Книга эта вызвала большой интерес у читателей. Более того, песни и романсы на стихи, включённые в неё, написали такие композиторы, как Игорь Стравинский, Дмитрий Шостакович и Артур Лурье.
Сохранился даже отзыв великого автора «Петрушки» и «Весны священной» на избранные им японские танка:
«Летом я прочёл небольшой сборник японской лирики со стихотворениями старинных авторов… Впечатление, которое они на меня произвели, напомнило мне то, которое когда–то произвела на меня японская гравюра. Графическое решение проблем перспективы и объёма, которое мы видим у японцев, возбудило во мне желание найти что-либо в этом роде и в музыке…»
Дмитрий Дмитриевич в 1928 году нашёл, по мнению А.Александрова, в некоторых стихах сборника «нечто, созвучное его любовным переживаниям (и именно поэтому внёс в тексты свои поправки), а весь цикл дополнил тремя текстами в духе модного тогда «японизма», сочинёнными, вероятно, им самим (практика, обычная для многих русских композиторов)».
Несколько странно в этом перечне рядом с композиторами, произведения которых вошли в мировую классику, звучит мало известная фамилия Артура Лурье.
Вкратце представим его.
Он родился в 1892 году в старом белорусском городе Пропойске, который по понятным причинам в 1945 году был переименован в Славгород. С детства проявил музыкальный талант, и при поддержке родителей (отец был инженер) поступил в петербургскую консерваторию, которую, правда, не закончил «из-за неприятия принципов школы Н.А.Римского-Корсакова», как было записано в решении об отчислении. Зато он брал частные уроки у А.Глазунова, принципы школы которого он видимо принимал.
Артур Сергеевич по праву считался одним из отцов русского музыкального футуризма и авангардизма. Он оказал определённое влияние на творчество Анны Ахматовой, которая посвятила ему несколько стихотворений, дружил с Маяковским и Д.Бурлюком, с Татлиным и Леонидом Андреевым. В 1922 году он эмигрировал сначала в Берлин, а потом в Париж, где вошёл в левое крыло евразийского течения.
После оккупации Франции фашистами А.Лурье с помощью известного дирижёра и композитора С.Кусевицкого перебрался в США, где скончался в 1966 году.
Но вернёмся к упомянутому сборнику «Японская поэзия», вернее, к его переводчику. Надо отметить, что А.Александров проявил большое упорство и целеустремлённость, пытаясь выяснить, кто же помог русскому читателю познакомиться с этими древними образцами японской поэзии.
Основой своих поисков исследователь избрал концепцию французского историка Марка Блока, который считал, «что реконструкция исторического факта зачастую убедительнее по психологическим мотивам участвующих в событиях исторических персонажей, чем по документальным свидетельствам современников».
Не будем оспаривать надёжность этого методологического принципа и отправимся по следам поисков.
Фамилия автора переводов и язык, с которого они были сделаны, привели А.Александрова к выводу, что по происхождению тот немец, и что А.Брандт − это подлинная фамилия, а не псевдоним. Тем более, что с Петровских времён среди жителей российской столицы было множество граждан, для которых Германия была исторической родиной. Алксандров досконально изучил список жителей Петербурга в 1910–х гг. , но не нашёл среди Брандтов мужского пола ни одного, кто мог бы заниматься переводами: были инженеры, военные, чиновники, юристы, картографы. Лишь одно имя привлекло внимание: Александр Андреевич Брандт − инженер путей сообщения, но, в конце концов, он исключил его, полагая, что вряд ли профессор, тайный советник, будучи уже в преклонном возрасте стал бы заниматься литературными переводами.
Тогда появилась версия, что А.Брандт − лицо женского пола. Одним из подтверждений этого был тот факт, что некоторые стихотворения были написаны от имени женщины. В качестве примера приводится танка известного поэта принца Нарихира:
«Когда я утром шла в кустах,
на них осенняя роса лежала.
Рукав я замочила.
Ночью он совсем промок от слез.
Я по тебе их проливала».
Здесь можно возразить, что в японском языке нет понятия рода, а рукав кимоно, мокрый от слёз − классический образ плачущей дамы. Как в русском языке, «подушка мокрая от слёз» (Вспомним А.Вертинского: «Но знает мокрая подушка/ В тиши ночей,/ Что я − усталая игрушка./ Больших детей!») говорит о страданиях юной барышни.
Но не будем фиксировать внимание на аргументах А.Александрова и продолжим его поиски.
Предоставлю слово самому Алксандру Тимофеевичу.
«Обратимся вновь к адресным книгам Петербурга. До 1912 года ничего подходящего там нет: есть купеческая жена, есть некая дама неуказанных занятий. Но вот в 1913 году (то есть по сведениям, собранным для ежегодника в 1912 году), в списке жителей впервые указана Александра Николаевна Брандт, свободный художник, жена помощника присяжного поверенного Льва Георгиевича Брандта, коллежского секретаря.
Совпадение с годом издания «Японской лирики»? Возможно. Принцип составления адресной части «Всего Петербурга» был достаточно свободен, но как-то было принято приводить адреса всех, кто мог принципиально заинтересовать возможных заказчиков (для художников и архитекторов), учеников (для музыкантов), антрепренёров (для артистов). Есть отдельный раздел «Свободные художники», в котором собраны адреса художников и архитекторов. Там А.Н.Брандт отсутствует. Тогда можно предположить, что звание свободного художника Александра Николаевна получила после учёбы в Петербургской консерватории (а возможно, и заграницей). Петербургские краеведы могли бы пролить свет на это, пробуя разыскать её в архивах среди выпускников консерватории. Что А.Н.Брандт – музыкантша, говорит ещё и то, что имена выпускников консерватории, выбравших путь домашних учителей, нигде в истории культуры уже не упоминаются (по архивам Московской консерватории знаю, что таких выпускников женского пола всегда было достаточно). Если бы А.Н.Брандт была художницей, скульптором, архитектором или актрисой, то её имя рано или поздно где-нибудь мелькнуло бы. Но она присутствует только в сборниках «Весь Петербург (Петроград)» вплоть до 1917 года – в том же звании свободного художника и жены уже присяжного поверенного. Затем её следы и следы её мужа теряются…. Меня заинтересовал ещё один вопрос: кем Александра Николаевна Брандт приходилась владельцу типографии и издательства Юлию Николаевичу Эрлиху, издавшему её сборник?
И Брандты, и Эрлихи были представителями тех семей русских немцев, которые приехали в Россию очень давно, начиная с петровских времён. И я вот думаю, проглядев печатную продукцию типографии Ю.Н.Эрлиха, где совсем не было случайных изданий, в основном это была техническая и справочная литература, а если художественная, то высокого уровня: а не была ли Александра Николаевна родственницей Юлия Николаевича? Только родственные связи могли закрыть глаза издателю на невысокий художественный уровень стихов и их неподготовленность к печати (там есть пропущенные опечатки и чувствуется отсутствие профессиональной работы над гранками). Психологически я готов признать Александру Николаевну Брандт урождённой Эрлих. Младшей сестрой? Если она окончила консерваторию в возрасте за 30, то вполне вероятно (отец Юлия Николаевича умер в 1883 году в возрасте 71 года). Если же в возрасте до 30, то скорее племянница или что-то вроде того. Но это уже только мои предположения».
Дальнейшие поиски позволили узнать с той или иной степенью правдивости дальнейшую судьбу супругов Брандтов.
Лев Георгиевич (Оттович) Брандт (1884–1942) был сыном дипломата-востоковеда Георгия Васильевича (Отто Вильгельма) Брандта (1854–?), окончившего факультет восточных языков С-Петербургского университета). Можно предположить, что, работая над переводами, А.Брандт могла консультироваться со своим свёкром.
В 1898–1906 годах Л.Г. Брандт учился в немецкой гимназии Петербурга, а в 1911 году окончил юридический факультет Петербургского университета и работал секретарём в Петербургском окружном суде, затем в 1916–1917 годах числился помощником присяжного поверенного.
При советской власти трижды арестовывался, неоднократно увольнялся из-за происхождения. В 1918–1929 годах работал учителем в школах Ленинграда, в 1929–1932 годах преподавал в пединституте имени А.И. Герцена, в 1930–1931 годах – в Ленинградском рабочем антирелигиозном университете, в 1932–1935 годах – в Музее истории религии АН СССР.
Около 1935 года переехал с женой в Витебск (вынужденно, из–за репрессий, последовавших после убийства С.М. Кирова), где его работа была связана с музейной экспозицией Витебского пединститута. Официально он являлся лектором Витебского музыкального училища. В этом качестве в начале Великой Отечественной войны даже написал антигитлеровское воззвание «Бить фашистов беспощадно», опубликованное в центральной витебской газете 29 июня 1941 года. В нём говорилось: …Мы все, работники науки и искусства, горим огнем гнева и уверены, что этот народный гнев испепелит фашистских мерзавцев во главе с обер-палачем Гитлером».
Но, как только Витебск был оккупирован гитлеровцами, с первых дней предложил свои услуги немецким властям. Вначале как переводчик военной комендатуры, но вскоре стал большим начальником в городской управе.
Вместе с женой жил в многоквартирном доме витебской общины фольксдойче на Смоленской улице (дом 13, квартира 13, дом не сохранился). 30 января 1942 года он был убит в своей квартире вместе с женой Александрой Николаевной. До сих пор остаётся неизвестным, кто убил Л.Г. Брандта. Ни одна из многочисленных подпольных групп не взяла на себя ответственность.
Естественно, витебские историки выяснили, кем была его жена. Итак:
Александра Николаевна Брандт (урождённая Кутлер 1886–1942), дочь обрусевшего немца, российского государственного деятеля Николая Николаевича Кутлера (1859–1924). Он входил в состав Государственного совета при С.Витте, который писал о нём: «На Кутлере я остановился как на одном из наиболее деловых сотрудников моих во время управления мною финансами империи и как на человеке чистом и вообще весьма порядочном». Он был депутатом Думы от партии кадетов. После революции его 4 раза арестовывали, но каждый раз выпускали. С ним встречался В.И.Ленин (сохранилась даже картина художника И.А.Владимирова, на которой запечатлена эта встреча). Н.Н.Кутлер работал в наркомфине и был одним из организаторов денежной реформы 1922—1924 годов, в ходе которой была введена новая валюта. Его подпись стоит на советских червонцах 1922 года.
А вот о деятельности его дочери − той самой А.Брандт во время оккупации Витебска и принимала ли она участие в сотрудничестве мужа с оккупантами – неизвестно.
В некрологе в фашистской газете «Новый путь» говорилось: «…покойный поражал всех своей исключительной работоспособностью и бурной энергией. Если к тому же принять во внимание его всестороннюю эрудицию и организаторские способности, то не случайно Л. Г. Брандт считался одним из самых крупнейших работников по строительству новой жизни в городе Витебске. От Льва Георгиевича нам неоднократно приходилось слышать, что он считает себя солдатом германского командования. Своим поведением он на каждом шагу подчеркивал, как должен вести себя любой работник, чтобы иметь право именоваться солдатом армии, несущей нашей стране освобождение… Погиб он, служа общему знамени А Гитлера…»
Кто же убил Л. Г. Брандта и его супругу? Чаще говорят о том, что смертный приговор ему вынесли партизаны, как и многим другим предателям. Прошло много лет, но об исполнителях этого акта возмездия до сих пор не известно.
Существует еще одна версия, рассказанная теми, кто жил тогда в оккупированном Витебске: фашистского подручного Л. Г. Брандта в его квартире застрелили евреи, скрывавшиеся в городе. Это было актом возмездия за уничтоженное гетто. Вполне возможно, что этот акт был совершен одиночками, которые потом, видимо, погибли. И мы уже никогда не узнаем их имен.
В подтверждение этой версии можно привести сообщение германской разведки в Берлин № 178 от 9 марта 1942 года: «…Ситуация и настроение в Витебском районе значительно ухудшилось… Заместитель бургомистра Витебска был убит в ночь с 29 на 30 января. Этот инцидент, естественно, вызвал чувство беспокойства и ненадежности среди населения. С одной стороны, население рассматривает это убийство как акт мести евреев, с другой − как работу партизан».
Спустя 10 месяцев, неподалеку от своего дома на Пролетарском бульваре (ныне улица Богдана Хмельницкого), был расстрелян сын Льва Георгиевича − Александр Брандт. Он также верой и правдой служил фашистам. Александр Львович Брандт, преуспевающий учитель, хорошо знал русскую литературу, до войны блестяще ее преподавал. Организовал в школе драмкружок и работал с ребятами увлеченно. Ученики любили своего учителя и тем болезненнее переносили его предательство.
Для полноты картины можно добавить ещё одну версию, которая также не нашла своего подтверждения: Л.Г.Брандт был агентом НКВД и специально оставлен в Витебске с заданием наладить подрывную работу в тылу врага. Убили его и супругу агенты гестапо. Короче, как говорится, пока зто тайна, покрытая мраком.
А теперь хотелось бы возразить самому исследователю − А.Т.Александрову.
Прежде всего должен сказать, что никоим образом не собираюсь становиться на позиции участников гнусной кампании, которые в конце 50-х годов травили великого Пастернака. Тогда расхожей фразой стала «Не читал, но осуждаю!».
Я тоже не читал сборник «Японская поэзия», выпущенный в 1912 году в переводе А.Брандт. Но осуждать его не буду, тем более работу переводчика. Лично у меня возникли вопросы и возражения по поводу некоторых принципиальных рассуждений А.Александрова о творчестве отечественных востоковедов и, в частности, об их художественных переводах.
Для начала приведу выдержку из его работы.
«Мне кажется, что язык японской поэзии отличается от бытового японского языка. В быту японцу всё равно, в каком времени существует какой-то признак, свойство, атрибут или эпитет существительного (напомню, что у прилагательных в японском языке нет рода, числа, но есть время – прошлое или настоящее-будущее). А в поэзии? Там не всё так просто. Сам восточный склад мышления и восприятие мира отличается от европейского, а в выпестованных веками формах лирических стихотворений (хокку, танка и т.д.) категория времени имеет ох какой большой и непреходящий смысл. Выскажу крамольную мысль: даже подстрочник на любом европейском языке не может передать содержание, я уж не говорю о всём многообразии смыслов, японского поэтического произведения. Каждый переводчик с японского языка сам выбирает, как совместить систему поэтических образов японского оригинала и европейскую конкретность слов. Так уж сложилось, но в первой половине 20 века переводами с японских оригиналов занимались женщины-востоковеды с разной степенью поэтического дарования (А. Глускина, В. Маркова, Л. Ермакова, Т. Делюсина…). Более подробно об особенностях их переводов можно прочесть в статье Александра Долина «О принципах перевода классической поэзии танка». Именно их стараниями укрепился «манерный стих в духе модного «японизма», типичного для английских и немецких книжек поры первого знакомства с Японией» (из указанной статьи А. Долина). Причём это не перечёркивает немногих сравнительных удач среди их переводов. Но, честно говоря, во многих стихах в их переводах «поэзией даже и не пахнет».
Оставлю на совести автора, на мой взгляд, мягко говоря, весьма спорные рассуждения о безразличии японцев к понятию времени. Поправлю лишь его, что в японском языке рода и числа нет не только у прилагательных! А вот утверждение о том, что во многих стихах вышеперечисленных переводчиков «поэзией даже не пахнет» звучит оскорбительно. Особенно в отношении Анны Евгеньевны Глускиной (Александров пишет о ней с инициалами «А.Н.») − нашего выдающегося востоковеда, которая совершила поистине научный подвиг, переведя памятник японской поэзии «Манъёсю» с древне-японского языка, женщины подлинно трагической судьбы, потерявшую мужа во время сталинских репрессий и пережившую с двумя маленькими детьми Ленинградскую блокаду. Вспоминая её, хочется прочитать танка, которую она сочинила после ареста супруга:
Когда бы знала я, что час смертельной муки
Тебе был скрашен женщиной другой,
Я б в благодарность ей поцеловала руки…
Позволю себе утверждать, что эти пронзительные строки мог написать только подлинный Поэт. Но для убедительности приведу выдержку из рекомендации, которую А.Е.Глускина получила при поступлении в Союз Советских Писателей.
”Все сделано за нас: непостижимая даль иного языка, иного времени, иной и пленительной души, накрепко зашифрованной в таинственные знаки, оберегающие замкнутость национального духа от грубого любопытства чужестранцев, − все это преодолено, но вовсе не обижено, не повреждено, а в целости и сохранности преподнесено нам, для нашей радости. Предаваясь блаженству этого чтения, мы не замечаем, что предаемся важному поучению, просвещению, улучшению ума и сердца, которые даются нам удобно и легко — тяжким усилием чьей-то любви, кропотливости, сосредоточенности, многознания и прочих качеств, для краткости и справедливости именуемых талантом переводчика…И лишь потому, что переводчик…сильно одарён поэтической гармонией, не схоластическим знанием, а убедительной достоверностью яви, приходятся нам по душе дивные поэты и поэтессы Японии, жившие так давно, любившие так нежно, страдавшие так сильно, возведшие беззащитную хрупкость в неуязвимое могущество. Мне хотелось бы лишь поблагодарить Анну Евгеньевну Глускину за их прельстительные песни, плачи, вздохи, стенания, за музыку, собранную в перламутровой раковине, за сильное действие всечеловеческой культуры, приблизившей к нашему сведению поэзию японского народа” Подчёркнуто мною. — М.Е.) .
Осталось только назвать автора этой рекомендации, которая сама по себе является образцом чистейшего литературного слога. Его имя − Бэлла Ахмадулина. Можно только благодарить судьбу, что в нашем Отечестве за перевод «Манъёсю» взялась выдающийся японовед, да к тому же наделённая потрясающим поэтическим талантом. Можно добавить, что на японские танка в переводе А.Глускиной тоже писали музыку многие известные советские композиторы.
В заключение скажу лишь, что ни Анна Евгеньевна, ни Вера Николаевна Маркова абсолютно не нуждаются в моей защите. То, что они совершили, чтобы русские люди смогли насладиться красотами японской поэзии, уверен, сохранится в веках.
Автор: Ефимов Михаил Борисович
