СТАЛИН И МАО СЛУШАЛИ ЕГО
В 1949 году в Советском Союзе произошло два главных события: 70−летие Вождя и Учителя И.В.Сталина и визит в Москву Мао Цзедуна. Не очень известный поэт Михаил Вершинин (1923−1987, настоящая фамилия Шульман) написал на злобу дня стихотворение «Москва — Пекин», посвящённое дружбе СССР и только что рождённого коммунистического Китая. В нём чеканно звучали такие слова:
Русский с Китайцем − братья навек.
Крепнет единство народов и рас.
Плечи расправил простой человек,
С песней шагает простой человек,
Сталин и Мао слушают нас.
Припев:
Москва − Пекин,
Москва − Пекин,
Идут, идут вперёд народы.
За светлый путь, за прочный мир.
Под знаменем Свободы.
Кто знает, может и лежал бы где-нибудь этот поэтический «шедевр», если бы не попал на глаза композитору Вано Мурадели (1908−1970). Вообще-то при рождении его звали Ованес Мурадов (Мурадян), но со временем из армянского он стал грузинским композитором, автором опер, симфоний и балетов, а также множества шлягеров. Но, главное, Вано Ильич занимал ведущие посты и был большим начальником в области советской музыкальной культуры. Всё закончилось после того, как он написал оперу «Великая дружба». В этом произведении, оказалось, была искажена история кавказских народов, что и послужило поводом для специального постановления Политбюро ЦК КПСС, заклеймившего его формалистом вместе с Д.Шостаковичем (1906−1975), С.Прокофьевым (1891−1953) и рядом других очень известных композиторов.
В.Мурадели, увидев в каком-то журнале вышеприведенный текст, видимо понял, что судьба дала ему шанс. Вскоре «Москва−Пекин» зазвучала как марш по всей стране, а затем последовала Сталинская премия, как свидетельство того, что песня понравилась Вождю. Марш−песня прозвучала и в Пекине в исполнении Краснознаменного ансамбля под руководством композитора и генерала А.Александрова (1883−1946), после чего Мао выразил желание познакомиться с автором.
Вот так, неожиданно в нашу повседневную жизнь ворвались слова «Сталин и Мао слушают нас». Понятно, что это была чисто поэтическая метафора, ибо ни тот, ни другой нас не слушали, да и мы с китайцами, как было положено, молча славили нашу «вечную дружбу».
Но именно в те памятные дни был только один человек, которого эти два безусловно великих политических деятеля своей эпохи очень внимательно слушали. Дело в том, что он был переводчиком во время их исторической встречи в Москве.
Этого человека звали Николай Трофимович Федоренко (1912−2000). О нём и пойдёт речь.
Он родился в курортном городе Пятигорске Терской области в семье плотника. Об этих сказочных по красоте целебных местах написано и сказано очень много. Здесь свои последние годы провёл Лермонтов (1814−1841), здесь же у горы Машук он погиб на дуэли с отставным майором Мартыновым. Не знаю, почему имя этого гения русской литературы не значится среди почётных граждан Пятигорска, зато в этом длинном списке стоит поэт С.Михалков (1913−2009; автор «Дяди Стёпы» и всех гимнов России и СССР), революционер и партийный руководитель С.Киров (1886−1934), журналист-публицист Г.Боровик (р.1929) и многие другие очень достойные люди. В городе установлено несколько памятников, в том числе, Михаилу Юрьевичу на месте его дуэли (оно выбрано условно, поскольку точно не известно), а также Остапу Бендеру возле знаменитого Провала, воспетого в «Двенадцати стульях».
Свои первые годы жизни Николай Федоренко провёл в этом райском месте. До 1927 г. он состоял в организации юных пионеров Пятигорска, потом, как и было положено, вступил в ряды комсомола. А вот авиационный техникум он закончил в 1933 году в Таганроге и поступил на авиазавод в Москве. Там с ним случилась беда: по чьему-то доносу его арестовали и последующие два года он провёл сначала в Лефортовской тюрьме, а потом в не менее знаменитой Бутырской. «Могло быть плохо, совсем плохо, − рассказывал потом Н.Федоренко, − но меня продержали в следственной камере десять дней и отпустили со словами: «Лучше нам больше не попадайся!». Я и не попадался, хотя рисковал часто и многим».
Но то были ещё «вегетарианские» годы, и видимо следствие разобралось, что юноша не работает хотя бы на одну иностранную разведку, и 9 июня 1935 года решением ОСО (Особое совещание) НКВД он был освобождён, а его дело прекращено. Этот административный карательный орган − ОСО − существовал с 1934 по 1953 год и ему было предоставлено внесудебное право на ссылку в лагеря, заключение в тюрьму, высылку за пределы СССР, и даже расстрел. До сих пор идут споры, сколько миллионов (!?!) несчастных и невинных людей прошли через жернова этой системы. Н.Т.Федоренко повезло − он уцелел.
В дальнейшем, словно прося у него прощения, Судьба вела Николая Трофимовича только наверх к вершинам Удачи.
В 1937 году он закончил китайское отделение Московского института востоковедения (МИВ) имени Н.Н.Нариманова, получив диплом 1−й степени, как круглый отличник. Следом пробежали два года аспирантуры, которые он посвятил изучению творчества писателя Лу Синя (1881−1936), объявленного «китайским Горьким». До диссертации дело не дошло, поскольку Н.Федоренко призвали в армию. Он сразу же оказался в части, которую бросили в бой с японцами на Xалхин-голе. После тяжёлого ранения он почти полгода провёл в госпиталях, в том числе, после десятилетнего отсутствия в родном Пятигорске.
В архиве Академии Наук сохранилась переписка Н.Федоренко с его учителем академиком В.Алексеевым.
Так, 9 октября 1939 г., он писал:
«Сейчас я сижу у подножья прекрасного Машука. Смотрю на Пятигорск, подёрнутый едва прозрачной дымкой, и не могу всё ещё поверить, что это не сон, [от того] что не могу проснуться от неосторожного движения и снова очутиться в траншеях, наполненных результатами взаимных усилий в истреблении [друг друга].
Я начинаю постепенно восстанавливать своё первоначальное состояние, и как только мне удастся это окончательно, так тотчас же приеду к Вам и мы продолжим [наши] занятия.
Я пытаюсь понемногу читать, но не всегда это разрешается врачами, хотя я не очень большой поклонник белохалатников.
А Машук всё так же прекрасен, так же горд и независим, держится в стороне от шума [городской] толпы, хотя она и старается приблизиться к нему, всё выше водружая свои жилища на его склонах.
Я чувствую, что мне с каждым днём становится лучше, и] причиной этому, конечно, живительный воздух пятигорской природы».
В 1939 году Н.Федоренко поступил на дипломатическую службу и был направлен на работу в полпредство СССР в Китае, которое тогда находилось в Чунцине. Напомним, что в то время у власти в Поднебесной был Чан Кайши и его партия Гоминьдан.
Деятельность нашего представительства значительно активизировалась в период японо-китайской войны (1937–1945 гг.) за счёт расширения политических и культурных контактов Советской России с Китайской Республикой. О важном переломе в развитии двусторонних отношений в указанный период позволяет судить протокольная запись Н.Т. Федоренко о количестве китайских гостей, приглашённых на торжественный приём 7 ноября 1940 г. по случаю 23-й годовщины Октябрьской революции, – около 200 персон.
Повышению интереса китайцев к Советскому Союзу способствовали проводимые полпредством различного рода культурные мероприятия, связанные с показом советских кинофильмов, организацией тематических фотовыставок и заседаний, посвящённых памятным датам.
В коллективе советского представительства во главе с послом А.Панюшкиным (1905−1974, в 50−е годы был руководителем внешней разведки, генерал. − М.Е) тогда работала целая плеяда китаистов, оставившая заметный след в советской дипломатии, разведке и востоковедении. Среди них можно назвать будущего посланника Т.Ф. Скворцова (1899−972), академика С.Л. Тихвинского и, в том числе, и Н.Федоренко, который по долгу службы занимался связями в области культуры. В дальнейшим ему очень пригодились эти контакты и встречи с китайскими писателями, артистами, научными деятелями. Были они очень полезны и для взаимного обмена достоверной информацией и укрепления взаимопонимания в условиях общей борьбы с фашизмом и милитаризмом в Европе и Азии.
Например, 8 марта 1943 года в Чунцине прошла выставка, подготовленная по фотоматериалам, полученным из ТАССа а также привезенным женой бывшего китайского после в СССР Шао Ли-цзы. Вход в выставочные залы был украшен полотнами с восторженными отзывами о мужестве и героизме советских женщин (на фронте и в тылу) и призывами к женщинам Китая активно бороться с японским агрессором. Иероглифы на этих полотнах написали Сун Цин-лин (вдова основателя и первого китайского президента Сунь Ят-сена) и Ли Дэ-цюань (жена вице-премьера маршала Фэн Юй-сяна). Лично для Н.Федоренко особенно плодотворным стало общение с Го Мо-жо (1892−1978). По его собственному признанию, во многом под влиянием встреч с этим выдающемся учёным и литератором, первым президентом Академии Наук КНР ему удалось написать диссертацию «Историческая достоверность Цюй Юаня (340 — 278 до н. э.) и его творчества».
В 1943 году 31-летний диссертант представил свою работу для защиты в Институт востоковедения АН СССР. Примечательно, что Учёный совет счёл возможным присвоить Н.Федоренко сразу степень доктора филологических наук. Это вызвало неоднозначную реакцию среди китаеведов. Сохранилось письмо, адресованное академику В.Алексееву (1881−1951), в котором выражается несогласие с таким решением: «…Возмущаюсь историей с Федоренковской диссертацией. Насколько я мог подметить, Федоренко не принадлежит к числу гениев, явно отмеченных печатью избрания на высоком челе, а в отношении рядового научного работника ставить вопрос о присвоении ему сразу докторской степени, когда он, вероятно, не имеет за душой печатной строчки, мне кажется поистине нелепо. Удивляюсь, что Николай Иосифович Конрад (1891−1970, один из основателей отечественной школы востоковедения, академик. − М.Е.) и Николай Васильевич Кюнер (1877−1955, профессор, доктор наук, знаток китайской классической литературы, составлял словари географических названий Китая, Японии, Кореи и библиографические указатели по истории Тибета, Кореи, Монголии, Якутии. − М.Е.) не разобрались в этом элементарном вопросе».
Видимо, автор письма явно погорячился и зря апеллировал к патриарху отечественного китаеведения. Дело в том, что Н.Федоренко уже сообщал своему наставнику о смене темы диссертации и видимо получил его поддержку. Впрочем, приведу текст самого обращения, которое представляется довольно важным и потому достойным публикации:
Н.Т. Федоренко − В.М. Алексееву (29 ноября 1942 г., Москва)
Дорогой Василий Михайлович!
Вы, очевидно, твёрдо разочаровались во мне и, конечно, менее всего ожидаете вестей от меня, державшего Вас в полном неведении вот уже почти три года.
К моему удивлению, многие успели отправить меня на тот свет. Это тем более странно: ведь я, кажется, старался совсем никому не надоедать. Увы, я оказался очень живучим, может быть, слишком живучим.
Не стану оправдываться. Уверен, что Вы, Василий Михайлович, поймёте меня без труда, когда мы встретимся и объяснимся.
Я, сверх моего ожидания, удостоился командировки в Москву на два-три месяца и только что получил разрешение руководства НКИД на подготовку и защиту диссертации. Спешу признаться, дорогой Василий Михайлович, что последние два года я увлекался не Лу Синем, а Цюй Юанем, и уже сейчас заканчиваю работу «Цюй Юань и его творчество», которую хочу представить в качестве диссертации. Но прежде всего я отдаю всё это на Ваш суд. Без Вашего благословения я не решусь дерзать, хотя в своих праведных трудах уверен.
Теперь буду продолжать работу и ждать Ваших инструкций, которые для меня как «тянь-мин» («мандат Неба»).
Не знаю, получили ли Вы мои телеграммы, посланные в Свердловск и Боровое? Наверное нет.
Прошло три года, тяжёлых и страшных [для нас всех]. Но теперь, кажется, мы имеем право встретиться и вместе поплакать. Не осуждайте меня, Василий Михайлович, не осуждайте только до встречи. Вы увидите, что я не виноват.
Напишите мне всё, что Вам можно и нужно, что Вы написали бы своему родному сыну.
Жму Вашу руку и обнимаю.
Ваш Федоренко.
P.S. [Адрес для ответа]: Москва, гостиница «Москва», номер 941, Федоренко Н.Т.
Что касается предположения об отсутствии «за душой печатной строчки», то можно добавить следующее: начиная с первых публикаций в Китае, Николай Трофимович опубликовал более 30 монографических работ и около 300 статей по истории китайской литературы и искусства. Их научная ценность признана и высоко оценена не только отечественной наукой, но и зарубежной, о чем свидетельствует его избрание почётным членом Института китаеведения в Токио, членом Академии политических и социальных наук США, членом Академии искусств во Флоренции и профессором Иллинойского университета (США).
До 1947 года Федоренко занимал должности секретаря и советника полпредства, в 1947−1948 гг. был временным поверенным в делах СССР в Китае.
Впоследствии он вспоминал, как в тоскливый декабрьский вечер 1949 года его — советника посольства по культуре — неожиданно вызвали в референтуру, где ознакомили с телеграммой из Москвы. «Мне предписывалось подключиться в качестве переводчика к огромной китайской делегации во главе с председателем Центрального народного правительства КНР Мао Цзэдуном, направлявшимся с первым официальным визитом в СССР. Кстати, это вообще был первый выезд председателя Мао за пределы КНР. Визит приурочивался к празднованию 70-летия И.В.Сталина. В составе делегации − многочисленная группа советников, экспертов, экономистов. Основной документ на переговорах − Договор о дружбе, союзе и взаимной помощи.
От пекинского железнодорожного вокзала мы отправились 6 декабря 1949 года через Дунбэй (Манчьжурия), затем по Транссибирской магистрали − в Москву.
Поезд прибыл на Ярославский вокзал 16 декабря в полдень. Море людей. Все ждали выступления Мао. Но в дороге 56-летний руководитель Китая умудрился простудиться и плохо себя чувствовал. И это была не политическая игра или какая-то хитрость. Мао не ханжа, он всегда делал только то, что считал нужным, признавая и излагая только свою точку зрения. Он действительно был нездоров. В пути следования, в Свердловске, на перроне у него закружилась голова (он уже заболевал). Я находился рядом и, заметив, как он пошатнулся, успел поддержать его под руку. Мао по-доброму взглянул на меня: мол, благодарю тебя, Фе Долин (так китайские товарищи «обозвали» меня).
Встреча китайской делегации проходила по «протокольному» сценарию. Руководил церемонией В.М.Молотов. Сталина на вокзале не было. Встречать даже важных иностранных гостей на перроне было не в его правилах.
С Ярославского вокзала кортеж машин отправился в город, Мао Цзэдун уехал на одну из сталинских дач. На какую? Держалось в секрете. (Мы ее называли «Дальняя». Дача из светлого дерева. Выстроена со вкусом, одностильно.)
По прибытии на дачу − главную резиденцию китайского руководителя − Мао сообщили, что его ждет Сталин. Он быстро переоделся и без промедления убыл в Кремль. Мао ждал эту встречу. Связывал с ней многое.
Я, как и положено, прибыл в Кремль заблаговременно. Волнующие минуты официальной встречи − и к столу переговоров.
Как сейчас помню слова Сталина: «Садись во главе стола, товарищ Федоренко, − предложил Сталин. − Мы с Мао − за столом. Друг напротив друга. Вы − у торца, рядом. И вам удобно, и нам мешать не будете!»
Я сознавал, что хозяин и гость с радостью обошлись бы без переводчика, но были вынуждены его терпеть, как «зло», от которого еще и зависят.
Так началась первая встреча. Запомнился огромный зал, зеленое сукно на столе. Встречая Мао, Сталин прошагал медленной, уверенной державной походкой. На рябом лице − легкая улыбка.
− Рад вашему приезду, товарищ Мао Цзэдун, − негромко произнес Сталин. − А выглядите вы моложе, чем я представлял ранее…
Мао Цзэдун расценил эти слова как доброе предзнаменование.
Сталин больше молчал. Внимательно рассматривал Мао. А тот говорил быстро, словно желал выговорить как можно больше.
У Мао была очень своеобразная речь. Одаренный, эрудированный, хотя и не очень-то образованный (окончил в 1919 г. педучилище), он часто употреблял афоризмы, крылатые изречения из китайской классики. Тщательно взвешивал каждое слово. Я начал было записывать.
− Не надо записывать, товарищ Федоренко. Если вы справитесь с устным переводом, то это уже благо, − остановил меня Сталин.
Я похолодел, но постарался не сбиться. Ведь рядом со мной говорили «боги эпохи», ловили каждое слово моего перевода, я был их «языком и ушами».
Страшно было? Наверное. Но не столько на той первой встрече, сколько на последующих, когда ночные беседы (с 22 часов до 2−3 ночи) велись на «малой» сталинской даче в Кунцево. Напротив меня в пенсне сидел Берия и фиксировал каждое мое слово, хотя, естественно, ни бум-бум по-китайски. Холодок бежал за ворот, а Сталин и Мао слушали… меня. Берия тоже…
Теперь-то можно говорить обо всем спокойно и даже с юмором. А тогда каждого, оказавшегося вблизи Сталина, охватывало чувство полной непредсказуемости, никто не знал, чем кончится очередная встреча, что принесет каждое мгновение той зимы 49-го.
Повестки дня (или ночи) как таковой не было. Но над всем властвовала жесточайшая воля, дисциплина Сталина. Он умел слушать, четко выдерживая беседу, делая паузы, и так ставил вопросы, чтобы создавалась совершенная, очерченная картина события. Когда я слышал слова Сталина и переводил их, у меня не было уверенности, что он произносил именно то, что у него было на уме. Вот уж действительно ему был дан язык, чтобы скрывать свои мысли.
Мао говорил, не переводя дыхание, словно отчитывался за проделанную работу. Строчил, как из пулемета. И никаких протокольных записей. Сталин, как мне казалось, стремился вникнуть в философскую и языковую стихию китайского лидера, понять его.
За рабочим столом во время официальных бесед все было по протоколу: члены Политбюро ЦК располагались в строгом иерархическом порядке. Члены китайской делегации тоже соблюдали суровую иерархию.
Сталин руководил всем. Кажется, следил даже за тем, как выставлялись закуски на сервировочный столик. То и дело угловая дверь зала открывалась, из нее выходила официантка с серебряным подносом в руках. Снимала салфетку, показывала блюда Иосифу Виссарионовичу. Сталин одобрительно кивал головой, а затем в определенный момент предлагал собравшимся отведать угощение. Прислуги в комнате не было. Обходились без лишних ушей и глаз.
Сталин, например, приглашал так: «Рекомендую борщок! Отпробуйте харчо или шашлык!» И сам себе первым наполнял тарелку. Как-то он обратил внимание на меня:
− Попробуйте и вы, товарищ Федоренко. Возможно, это − в первый и последний раз! − сказал Сталин и постучал трубкой по моему плечу.
Не знаю, как это было сказано: в шутку или всерьез. Но мне после такого намека было не до шуток. Рядом стоял Лаврентий Павлович. Слова «в последний раз» могли быть им истолкованы по-своему.
− Я еще не попробовал. Не было времени, товарищ Сталин.
− А зря. Рекомендую. Печенка индюшки в томатном соусе, с луком, солью и черным перцем… Кавказский деликатес.
Бытовало мнение, что на переговорах между Сталиным и Мао Цзэдуном после «перекусов» впервые зашла речь о предоставлении Пекину ядерного оружия и якобы за это даже выпили по рюмке водки. Чепуха! О предоставлении ядерного оружия Пекину в 50-м году не было и речи. Об этом заговорили лишь в 1958 году в Пекине, когда уже Н.С.Хрущев вел переговоры с Мао Цзэдуном.
А в отношении водки… Ее при ночных бдениях вообще не пили. И «окружающим» не выставляли. Сталин предпочитал только грузинское вино. Перед ним, как и перед гостями-иностранцами, стояли бутылки красного и белого вина. Сталин делал только ему известный купаж, смешивая в одном фужере красное и белое.
− Наливаю только сам, − давал урок дегустации Иосиф Виссарионович. − Только я знаю, как, когда и сколько надо налить. Не принимаю чужих рецептов и никакой посторонней помощи…
Тост за столом первым произносил сидевший напротив хозяина Л.П.Берия. Он ударял ладонью или хрустальным стаканом по столу, окидывал всех своим тяжелым взглядом и произносил: «За здоровье товарища Сталина, до дна!» Предполагалось, что все осушали бокалы. Сталин обычно отпивал один−два глотка…
Сталин был тогда живым «богом» на Земле. Хотя, честно говоря, он выглядел в своей одежде и с дымящейся трубкой обычным пожилым грузином, хозяином чуречной лавки или, как мы теперь привыкли говорить, «лицом кавказской национальности». Он властвовал над столом, во всем зале, определял ход переговоров. Ступал мягко как кошка. Как-то особо поскрипывали его сапоги, сообщая сидевшим, где находится их хозяин. А говорили обо всем: рассматривали многие вопросы международной обстановки и советско-китайских отношений, вырабатывали меры по развитию сотрудничества двух государств, недопущению агрессии и нарушения мира со стороны Японии или любого другого государства. Это было особенно важно. В воздухе уже пахло корейской войной.
Сталин ходил за спинами сидевших, наблюдал за всеми, а каждому сидевшему казалось, будто вождь следит именно за ним. Сталин смотрел как бы вправо, а обращался к тому, кто слева. Он не упускал случая напасть на кого-либо из окружения, перевести разговор на выгодную ему тему, иногда как бы «высекая искру»… Навязчивый, преследующий, давящий эффект. От этого взгляда было невозможно отделаться. Это тоже «побочное действие» эффекта везде присутствовавшего страха, трепет от проникающего ощущения всевидящего ока. Боялись Сталина все…
− Только я иногда могу еще что-то ему вякнуть, − говорил мне один на один В.М.Молотов, почему-то оглядываясь. Сталин во время одного из очередных перекусов увидел, что я о чем-то говорю с Мао. Он подошел и вкрадчиво спросил: «Секретничаете?» Я ответил: «Разъясняю, почему перед Иосифом Виссарионовичем ставят всегда две бутылки: красное и белое вино».
− Секретов не разглашают, − строго посоветовал Сталин, но тут же сменил тон разговора, «выстроил» свою теорию о двух культурах вина (красного и белого), он сам сторонник сборного букета. И так во всем. Не только в еде и напитках. В культуре, например. Мао эта мысль о красно-белом букете очень понравилась. Он по-своему отрабатывал свои правила будущего «букета-коктейля» культурной революции. Сталин был для него великой «глыбой», великим артистом и режиссером
Я бы выделил три периода этих отношений. Сначала, пользуясь и доверяя информации, получаемой по каналам Коминтерна, Сталин считал Мао крестьянским лидером, который как редиска: сверху − красный, внутри − белый. Чан Кайши был в то время «милее», надежнее. Отсюда большая помощь, оказываемая оружием, продовольствием, советниками и так далее. Но «деревня окружала город», и помощь стала перераспределяться. Это был второй этап. Постепенно Сталин увидел в Мао действительно «кормчего», с такими же, как у него, диктаторскими приемами, с той же навязчивой идеей искать врагов… даже среди друзей. Та же ревность к чужой славе, нетерпимость в борьбе за лидерство, та же жестокость, железная хватка, когда для достижения цели все средства хороши.
В конечном счете приезд Мао в Москву окончательно убедил Сталина в том, что Мао − личность сильная, властная, творческая, перспективная.
Мао Цзэдун действительно был гроссмейстером в своем деле. Просчитывал все ходы в разыгрываемой партии. Он понимал и держал на вооружении «железную логику» Сталина, открытую и замаскированную. Возвеличивая Сталина, он возвеличивал себя. Возводя памятники Сталину, он думал о монументах себе (умер Мао в 1976 г.)
…Март 1953. Смерть И.В.Сталина. Мао Цзэдун, как известно, на похороны в Москву не приехал. В траурном кортеже из Дома Союзов на Красную площадь вслед за артиллерийским лафетом с гробом Сталина среди советского руководства в первом ряду − Чжоу Эньлай, представлявший Мао и КНР, КНР и Мао.
На трибуне Мавзолея тогда выступили три оратора − Маленков, Берия, Молотов.
− Наша партия ныне едина и монолитна, как никогда, − заявил Берия.
− Похоже, Берия метит в преемники Сталина, − тихо сказал мне Чжоу Эньлай
Каждый думал о своем…»
Много лет спустя, будучи уже пенсионером на заслуженном, как говорится, отдыхе, Николай Трофимович довольно подробно делился своими воспоминаниями о руководителях, которых уже не было в этом мире. Думаю, что это обстоятельство очень способствовало его удивительной откровенности.
− Хрущев был, безусловно, самобытным, ярким политиком, хотя внешне мог показаться неотесанным мужиком − простоватое улыбчивое лицо, огромные уши… Переводить его язык, начиненный пословицами и поговорками, было нелегко − одна «кузькина мать» чего стоит! Но изменился сам характер… я бы сказал, климат работы. Переводчик по-прежнему работал с максимальной отдачей, но уже без сковывающего чувства страха. Булганин относился к переводчику, как к чему-то неодушевленному − табуретке, стулу, столу. Ворошилов видел в нем подобие денщика. А Громыко − некий часовой механизм, позволяющий оттянуть время, чтобы потом сказать «нет» очередному партнеру по переговорам. В целом в среде партократии знание иностранных языков никогда не считалось достоинством.
− На Западе на наших официальных лиц рисовали карикатуры, им давали прозвища… Как к этому у нас относились?
− Насколько я помню, у нас реагировали довольно спокойно. О прозвищах знали, но официально оставляли это «без внимания». А прозвища действительно иногда получались меткими. Молотова характеризовали как человека, у которого «зад − что медный таз». В этом не было ничего принципиально нового. Даже Ленин как-то назвал Молотова «каменной жопой». Зам. министра иностранных дел Василия Кузнецова нарекли «профсоюзником»: он двух слов связать не мог без шпаргалки. Громыко снискал прозвище «мистер Нет», поскольку постоянно давал негативный ответ на инициативы Запада. Он обладал особенно нефотогеничным лицом и очень колоритно получался на карикатурах. Возможно, на облике Громыко сказалось употребление антиаллергических средств. Он не переносил запахов в периоды цветения…
− Какие лично у вас остались впечатления от руководителей советского МИДа?
− Молотов навсегда запомнился мне строгим, черствым, холодным и хмурым. С пергаментным цветом лица. Нас всех, пожалуй, кроме Громыко, держал на большом расстоянии. На пресс-конференциях и в публичных выступлениях Молотов без лишних слов приступал к делу. Фразы строил четко, разительно. Хорошо чувствовал слово, от замов и помощников беспрестанно требовал ответственнее относиться к языку, к подбору четких формулировок. Всегда был точен в изложении фактов, не допускал вспыльчивости или резкого тона. Многие вопросы внешней политики СССР тогда решались по звонку Молотова Сталину. Иногда − правда, редко − он брал бумаги с собой, чтобы «посоветоваться с ЦК». Это означало, что он едет поговорить со Сталиным. Все это было окружено ореолом тайны. Согласование, как правило, заканчивалось принятием его предложения. В такой схеме были свои преимущества − прежде всего скорость и оперативность, что в дипломатии чрезвычайно важно.
Самым жестким заместителем министра, ставшим затем на короткое время министром, считался Вышинский. Некоторых дипломатов он держал просто в страхе. Однажды советский посол в одной из европейских стран приехал для доклада в Москву. Я застал этого многоопытного дипломата в тот момент, когда он стоял у двери и осторожно подсматривал, что происходит в кабинете Вышинского.
− Что вы так трясетесь? − спросил я посла.
− Еще бы не трястись, − произнес тот. − Вышинского сам Черчилль боится.
И все же к Вышинскому шли с уверенностью в том, что найдут самое рациональное решение многих вопросов. Нередко он предлагал неожиданные и смелые варианты.
По прибытии в Нью-Йорк в качестве представителя при ООН Вышинский сократил штат сотрудников, считая, что в идеале круг работников представительства должен состоять, не считая его, из трех человек: секретарши, шифровальщика и шофера. Его секретаршу звали Вера Ивановна. Она нравилась шефу, выглядела словно гимназистка: одевалась просто и со вкусом, не скрывала своих форм и своей фигуры. И при этом отличалась редкой работоспособностью и сообразительностью. Идеал секретарши.
− В вашу бытность заместителем министра иностранных дел у вас, насколько я знаю, был конфликт с Громыко?
− Громыко не устраивала моя позиция в вопросе подбора и расстановки дипломатических кадров. В те времена в наших посольствах за рубежом усиливались позиции КГБ и военного ведомства, а «мохнатые руки» − покровители из ЦК − ослабляли мидовские кадры. Здоровый кадровый костяк размягчался прибывавшими «блатными» или бонзами из ЦК, не справившимися с работой «дома» и «высланными» на дипломатическую службу. Ну, как, например, можно расценивать назначение бывшего члена политбюро ЦК КПСС Полянского послом в Японию?! Он считал главным достижением своей жизни внедрение сорта сыра «Российский» и не скрывал бессмысленности своего пребывания на островах.
Другая беда − то, как проходило укоренение наших спецслужб в недрах дипломатических учреждений. В принципе это нормальный процесс, если он проходит цивилизованно. Но у нас он обернулся поиском «особых отношений» с теми «товарищами из органов», от которых зависела судьба зарубежных сотрудников МИДа, да и других ведомств. При малейшем подозрении какого-либо сотрудника, скажем, в «аморалке», − хотя вообще-то это его личное дело − следовал донос в Москву, и провинившегося отзывали с «волчьим билетом».
Вообще, странное дело, среди работников спецслужб был наиболее высок процент перебежчиков. И в то же время «наверху» заведомо − хотя и негласно − считали, что они большие патриоты, чем кадровые дипломаты.
Ну, что еще сказать про Громыко… В свое время он легко отрекся от Молотова, завоевал расположение Хрущева, чтобы занять пост министра иностранных дел. Потом легко приладился к Брежневу, Андропову, Черненко, Горбачеву… Он всегда был наверху партийной иерархии».
В 1952 году Н.Федоренко вернулся в Москву и стал заведующим Дальневосточным отделом МИДа. Через год его ввели в состав коллегии, а в 1955 году утвердили в должности заместителя министра иностранных дел, которую он занимал в течение трёх лет. Но даже в этот период доктор филологических наук продолжал свою творческую деятельность. Он участвовал в подготовке к изданию книги «Восемнадцать стихотворений» Мао Цзэдуна — составил примечания и написал предисловие к книге, выпущенной издательством Иностранной литературы на русском языке.
В 1958 году Н.Федоренко был назначен послом СССР в Японии. К этому моменту сложилась следующая ситуация.
В октябре 1956 года в Советский Союз прибыла официальная японская делегация во главе с премьер-министром Итиро Хатояма (1883−1959). Результатом сложных и упорных переговоров, в которых принял участие Н.С.Хрущёв, стороны подписали 19 октября Совместную советско-японскую декларацию.
Она объявила о прекращении войны между двумя странами и восстановлении мира и добрососедских отношений. Этот, по существу, единственный на данный момент основополагающий документ, подписали с советской стороны глава правительства Н.Булганин и министр иностранных дел Д.Шепилов(1905−1995), а с японской — премьер−министр И.Хатояма, министр сельского, лесного хозяйства и рыболовства И.Коно (1898−1965) и депутат парламента С.Мацумото.
8 декабря того же года в полном соответствии со ст.10 Декларации она была ратифицирована Президиумом Верховного Совета СССР и парламентом Японии. 12 декабря в Токио состоялся обмен ратификационными грамотами. Советскую сторону в церемонии представлял заместитель министра иностранных дел Н.Федоренко, принимавший активное участие в переговорах по подготовке Совместной декларации и её подписании.
В дальнейшем, как и было договорено, СССР поддержал кандидатуру Японии в качестве нового члена ООН, подписал рыболовную конвенцию и завершил процесс репатриации военнопленных. Над старым зданием советского посольства в Токио был поднят красный флаг, и тем самым советско-японские дипломатические отношения, прерванные почти на десятилетие, начали новый отсчёт.
Казалось бы, все проблемы решены и наступила полная благодать. Но жизнь показала, что не всё так просто.
27 января 1960 года японского посла Суэмицу Кадоваки (1897−1985) пригласили в МИД СССР и вручили Памятную записку советского правительства правительству Японии в связи с подписанием японо-американского договора о взаимном сотрудничестве и безопасности. В ней говорилось, что этот договор по существу лишает Страну восходящего солнца независимости и иностранные войска остаются на её территории, «складывается новое положение, при котором невозможно осуществление обещания советского правительства о передаче Японии островов Хабомаи и Сикотан».
С этого момента постоянную ноющую боль стал вызывать так называемый территориальный вопрос. За этим эвфемизмом прятались требований Японии о возвращении ей «северных территорий», то бишь Курильских островов. В ответ советская сторона широко открывала удивлённые глаза и твердо отвечала: «Такого вопроса в отношениях между нашими странами не существует!» И баста! Особенно эффектно эта сцена проходила в исполнении «Мистера Нет» − советского министра иностранных дел А.Громыко.
Не буду останавливаться на аргументах сторон, каждая из которых считала их убедительными, а другая начисто отвергала. По существу, речь шла о достижении компромисса и при этом без потери своего политического лица. Всё усугублялось ещё накалом общественных страстей и — а это главное! − активным участием в двусторонних переговорах третьей силы. Имеются в виду США, которые делали всё возможное и невозможное, чтобы помешать Москве и Токио найти ту самую «нить Ариадны», которая помогла бы им выбраться из лабиринта проблем.
Чуть только удавалось поймать проблеск света в этой непроглядной тьме, как мастера закулисных игр из Вашингтона грозили японцам не пальчиком а волосатым кулаком: если уступите в территориальном вопросе − забудьте навсегда об Окинаве! Вот примерно такая картина отображала состояние советско-японских отношений, когда в Мамиане расположился новый посол — Н.Т.Федоренко.
Но если в области дипломатии диалог между Москвой и Токио напоминал неторопливую беседу двух глухо-слепо-немых, то в области культуры и общественных связей наблюдался полный расцвет.
Уже в 1958 году по приглашению японских фирм в Стране восходящего солнца успешно прошли гастроли труппы артистов Большого театра СССР и симфонического оркестра Ленинградской филармонии. Летом того же года в Токио при полном аншлаге гастролировал «Большой Цирк». Несколько раз цирковые представления этой труппы передавались по телевидению. На одном из спектаклей советских артистов побывал даже премьер-министр Киси Нобусукэ (1896−1987) со своим внуком — Синдзо (Между прочим, спустя почти полвека Синдзо Абэ стал премьер-министром и много сделал для улучшения отношений между нашими странами!).
В антракте он посетил руководителя труппы Бориса Эдера (1894−1970) и выразил ему свое искреннее восхищение мастерством советских артистов. Вскоре в Японию прибыл Государственный ансамбль народного танца под руководством Игоря Моисеева (1906−2007), и его спектакли тотчас получили восторженные отзывы тысяч и тысяч японских зрителей. А потом, где-то в 1960 году, по инициативе японских почитателей классического балета в Токио открылась Балетная школа имени Чайковского, главными преподавателями которой стали прибывшие специально в Японию на длительный срок педагоги Большого театра Алексей Варламов (1920−1978) и Суламифь Мессерер (1908−2004).
В качестве почти лирического отступления напомню вкратце биографию этой знаменитой балерины. Она родилась в семье многодетного зубного врача. Когда ей исполнилось 8 лет, старшая сестра Рахиль − актриса немого кино − привела её в училище Большого театра, где уже блистал старший брат Асаф. Суламифь (все звали её Мита) привлекла преподавателей своим огненным темпераментом и несомненным талантом. Овладевая таинством классического балета, С.Мессерер дважды становилась чемпионкой СССР по плаванию на спринтерских дистанциях. Спустя некоторое время они с братом составили замечательную танцевальную пару и даже гастролировали заграницей. В Париже их принимала сама Матильда Кшесинская — юношеская любовь будущего императора Николая П.
В 1932 году во время гастролей в Германии собрались все их родственники, проживавшие в разных странах Европы. Антрепренёр предложил Асафу и Мите остаться и продолжить свою блистательную карьеру. Но они вернулись в Москву, в Большой театр, где готовился к постановке новый советский балет композитора Б.Асафьева (1884−1949) «Пламя Парижа». Вскоре пришедший к власти Гитлер приступил к уничтожению евреев, и в пламене Холокоста погибли почти все родственники Мессереров и Плисецких.
А Суламифь с блеском исполнила заглавную роль в «Пламене Парижа» (по слухам, Сталин трижды смотрел этот балет), получила Сталинскую премию и звание Народной артистки. Но «не долго музыка играла»: арестовали и расстреляли мужа Рахиль − руководителя советской угольной концессии на острове Шпицберген (трест «Арктикуголь») Михаила Плисецкого, − а её угнали в казахстанские лагеря. Чтобы уберечь 12-летнюю племянницу Майю Плисецкую от приюта для детей репрессированных «врагов народа», тётя Мита удочерила её и отвела в Хореографическое училище Большого театра. «Клеветникам» на Западе не составило большого труда, чтобы сложить «два плюс два» и вывести много общего в трагической судьбе Мессереров−Плисецких в фашистской Германии и в Советском Союзе.
Свои пуанты Суламифь повесила на гвоздик в 42 года. Но талантливая балерина оказалась не менее талантливым педагогом. Не удивительно, что именно она вместе с Алексеем Варламовым открыли в Токио балетную школу имени Чайковского, которая вскоре завоевала огромную популярность.
Так получилось, что в 1980 году меня послали в Японию в качестве заведующего бюро Агентства печати Новости (АПН). А незадолго до этого всю мировую общественность поразила сенсационная новость: «Знаменитая советская балерина попросила в британском посольстве в Токио политическое убежище!!!» Мой хороший знакомый, который ведал в нашем посольстве вопросами культуры и близко знал Суламифь Михайловну, рассказывал что возможно её толкнуло на такой рискованный шаг беспокойство за судьбу своего сына Михаила — артиста балета Большого театра. Воспользовавшись гастролями этого коллектива в Японии, она решилась на побег вместе с сыном.
Дальнейшая судьба С.Мессерер сложилась довольно успешно. Она создала в Лондоне великолепную школу русского балета, чем заслужила уважение королевы Елизаветы П, которая произвела её во дворянство, присвоив звание Дамы. Скончалась С.Мессерер в довольно преклонном возрасте и была похоронена на лондонском кладбище Ганнерсбери.
Надо признать, что, как бы сейчас сказали, «брэнд» Русского балета настолько стал популярен в Японии, что там появились разные школы, которые, в отличие от детища А.Варламова и С.Мессерер, вообще не имели никакого отношения к России. Однажды мы с женой проезжали в Японии на машине по прибрежному городу Камакура и увидели броское объявление: «Русский балет имени Анны Павловой». Мы решили полюбопытствовать, но оказалось, что сие заведение не имеет никакого прямого отношения к нашей великой соотечественнице. Кстати, её именем назван очень популярный кремовый торт, который называется «ПавлОва» (с ударением на «О»). Впрочем, автор, кажется, отвлёкся.
Помимо оживления культурных связей, очень широкий размах приобрели торгово-экономические контакты между нашими странами. Крупный японский бизнес не решался напрямую торговать с Советским Союзом и сначала создал множество мелких фирм, представители которых буквально заполонили московскую гостиницу «Украина», которую даже назвали «японской республикой». Помню, как на дверях множества номеров появились таблички «Сого боэки», «Тоё боэки», «Токио боэки» и тому подобные названия никому неведомых торговых фирм. Как правило, их представители были преимущественно бывшими военнопленными и неплохо говорили по-русски. Однажды мне пришлось брать у такого «бизнесмена» интервью, а он оказался бывшим «камикадзе», который не успел исполнить свой воинский долг.
Большим событием стала первая японская Промышленная выставка в Москве, открывшаяся в парке «Сокольники» в 1960 году. Я работал там переводчиком и хорошо помню, как её посетил наш лидер − Хрущёв.
Это мероприятие было плохо организовано. Видимо потому, что руководство приняло решение спонтанно (это полностью соответствовало характеру Никиты Сергеевича) по принципу «а не поехать ли нам посмотреть, что там делается…». Товарищи, отвечавшие за охрану первого лица страны, схватились за голову, в спешке успели принять какие-то элементарные меры безопасности. Людей не хватало, где-то прорвалась толпа. Кто-то предложил вперёд пустить тележурналистов, чтобы те своими треногами и задами расчищали дорогу главному гостю. Короче говоря, началась жуткая давка. Потом уже я узнал, что при демонстрации экскаватора оператора-японца не нашли и заменили первым попавшимся сотрудником из наших. Тот от волнения нажал не то, что надо было нажимать, и огромный ковш рухнул на асфальт. Хрущев перепугался, охрана ещё больше, и хозяевам еле-еле удалось упросить его остаться. Но за столом он выдал перл в своем духе, вроде того, что «а в общем, господа японцы, хотите − торгуйте, а не хотите… к такой−то матери!».
Кстати, я обратил внимание на импозантного мужчину, единственного, кто носил вместо галстука бабочку, и постоянно находившегося поблизости от руководства. Это был советский посол в Японии Н.Т.Федоренко.
Надо отдать должное нашим партнёрам. Они всерьёз были намерены торговать и продолжали осваивать пути делового сотрудничества. Частыми гостями Москвы стали очень представительные японские делегации.
В следующем, 1961 году с 15 августа по 4 сентября в Токио проходила советская Промышленная выставка. Для её открытия прибыл первый заместитель председателя Совета министров СССР А.И.Микоян. Сейчас даже трудно представить себе, какая встреча была оказана советским гостям.
Для точности приведу репортаж корреспондента газеты «Правда»:
«В день прилета Микояна в Токио с утра по решению руководства коммунистической и социалистической партий и Генерального совета профсоюзов к аэропорту Ханэда подтянулись плотные колонны людей с красными знаменами. К полудню на галереях аэропорта вырос целый лес красных знамен, а под ними распростерлись полотнища плакатов, на которых было написано по-русски: «Добро пожаловать, дорогой гость − товарищ Микоян!», «Братский привет Советскому Союзу!», «Да здравствует японо-советская дружба!» А когда самолет Микояна приземлился, то у его трапа выстроились как представители японского правительства, включая министра иностранных дел Косака Дзэнтаро (1912−2000) и министра торговли и промышленности Сато Эйсаку (1891−1975, будущий премьер-министр. − М.Е.), так и руководители оппозиционных сил: председатель Социалистической партии Каваками Дзётаро, (1889−1965) председатель ЦК Коммунистической партии Носака Сандзо (1892−1993), руководители Генерального совета профсоюзов. С трибуны, построенной на поле аэродрома, Микоян приветствовал встречавших его государственных деятелей, политиков и демонстрантов и выразил надежду на дальнейшее развитие добрососедских и дружеских связей между народами двух стран. Торжественная встреча была устроена Микояну и на трассе, ведущей к зданию советского посольства, где остановился высокий советский гость. Десятки тысяч людей с красными советскими флажками и белыми с красными дисками в центре флажками Японии приветствовали Микояна на всем пути его движения по токийским улицам».
Выставка, на которой были представлены автомобили, самовары, фарфоровые сервизы и товары лёгкой промышленности, а шубы из русских мехов демонстрировали красавицы-манекенщицы, прошла с большим успехом. О росте торговли указывали не только разные выставки и экспозиции, но и конкретные цифры в долларах и тоннах.
Ещё одним проявлением укрепляющихся советско-японских связей стал триумфальный визит Юрия Гагарина. Думаю, что такого Япония никогда не видела и уже не увидит. Сотни тысяч людей от мала до велика, простых и именитых встречали советского майора, который всех покорил своей очаровательной и незабываемой улыбкой. Ликованию не было предела. Так встречают только близкого родного человека. Думаю, что для находившегося рядом с героем космоса посла Н.Федоренко это были самые светлые минуты его пребывания в Японии.
В 1962 году Николай Трофимович вернулся домой. В своих воспоминаниях он записал: «Прощаясь с японской землей, я испытывал чувство грусти, столь близкой многим скитальцам. И казалось, что вместе с годами жизни в этой стране где−то там залегла часть меня самого, осталась какая−то доля моего сердца. А позднее, с течением времени, я стал осознавать, что многое из пережитого на островах как бы стало частью меня самого».
Как говорится, не успел Н.Федоренко распаковать чемоданы и определиться с новой работой, как ему предложили срочно вылетать в Нью-Йорк на замену постоянного представителя СССР в ООН В.Зорина (1902−1986). Я своими ушами слышал его ответы на въедливые вопросы тележурналиста, как его удалось уговорить фактически без отдыха отправиться на абсолютно неведомую работу.
А дело было так.
25 октября 1962 года на заседании Совета Безопасности состоялся знаменитый диалог между постоянным представителем СССР В.Зориным и его американским коллегой Э.Стивенсоном (1900−1965). В это время стремительно нарастал накал страстей в связи с т.н. «Кубинским (или Ракетным) кризисом».
В притихшем зале заседаний прозвучал полный пафоса вопрос:
− Отрицаете ли вы, посол Зорин, что Советский Союз установил и продолжает устанавливать на Кубе ракеты среднего и выше среднего радиуса действия и сооружать стартовые площадки? Да или нет? Вам нет необходимости ждать перевода. Да или нет?
Зорин явно волновался, но твердо стоял на указанной ему позиции.
− Я нахожусь не в американском суде и поэтому не хочу отвечать на вопрос, который задается тоном прокурора. Вы получите ответ в свое время в моем выступлении в качестве представителя Советского Союза.
− Сейчас вы находитесь перед судом мирового общественного мнения, и вы можете ответить «да» или «нет». Вы отрицали, что это оружие существует; и я хочу знать, правильно ли я вас понял.
− Продолжайте вашу речь, г−н Стивенсон. В свое время вы получите ответ.
− Я готов ждать ответа на свой вопрос хоть до греческих календ, если таково ваше решение. Yes or No?
В какой-то момент Валериан Александрович выдавил «Нет!». И вот тогда ликующий Стивенсон бросил заранее заготовленную фразу: «Господин посол, вы врёте!».
В этот момент помощники Стивенсона внесли в зал заседаний Совета Безопасности ООН увеличенные аэрофотоснимки пусковых установок советских ракет на Кубе. Этот эпизод получил отражение в фильме «Тринадцать дней», а также в сериале «В одном шаге от третьей мировой».
По свидетельствам помощников В.А.Зорина, после возвращения в миссию он почувствовал себя плохо и врачи установили прединфарктное состояние. Встал вопрос о его немедленной госпитализации, а учитывая возникшую ситуацию, − о срочной замене. В Москве сочли, что самой подходящей кандидатурой является только что возвратившийся из Токио Н.Федоренко.
А теперь вернёмся к прерванному выше его беседе с тележурналистом. По словам Н.Федоренко, советское руководство в тот момент едва не угробило весь мир и, слава богу, ему хватило ума остановиться у последней черты. Что касается, перебранки в Совете Безопасности ООН, которая так отразилась на здоровье его коллеги, то В.Зорин стал, по существу, заложником в большой политической авантюре. Он говорил то, что от него требовали и при этом не считали нужным даже информировать о реальном положении. Сам Николай Трофимович отказывался ехать в Нью-Йорк, мотивируя это тем, что является востоковедом и специалистом по Китаю и Японии. Но последний довод его сломил: «Вот вы и добивайтесь в Совете Безопасности, чтобы Китай занял своё законное место!»
В конце концов в июле 1962 года Н.Федоренко занял кресло советского представителя при ООН, а в январе 1963 года его утвердили представителем СССР в Совете Безопасности Организации Объединенных Наций. В Нью-Йорке он пробыл до 1968 года.
Это был довольно сложный период в истории международных отношений. После тяжелейшего Кубинского кризиса наступила так называемая «разрядка». Два противоборствующих блока пытались найти хоть какие-нибудь возможности для сближения. Но в то же время была сформулирована «Доктрина Брежнева» и «теория ограниченного суверенитета», согласно которым СССР отстаивал своё право защищать завоевания социализма, а, точнее, «следить за порядком» в странах Варшавского договора. Всё это завершилось «Пражской весной», когда советские танки загромыхали по брусчатым мостовым столицы Чехословакии. Понятно, что все эти годы трибуна ООН была главным мировым ристалищем, где представители противоборствующих блоков и стран соревновались в красноречии и эскападах. Надо сказать, что советский представитель в лице Н.Т.Федоренко выглядел очень достойно и пользовался заслуженным авторитетом.
Между прочим, злые языки поговаривали, что всегда элегантный и подтянутый Николай Трофимович пользовался симпатиями «первой леди» Соединённых Штатов. «Мы с Жаклин были действительно друзьями и доверяли друг другу, что крайне редко случается в большой политике. Однажды она устроила для меня званый обед, я дал ответный прием в представительстве СССР при ООН. И еще мы как-то встретились в одном кафе Нью-Йорка. Вот, пожалуй, и вся история нашего «флирта». Да, мы питали взаимные симпатии», − рассказывал Николай Трофимович в одном из интервью.
После возвращения в Москву завершилась дипломатическая карьера Н.Т.Федоренко и началась научно-литературная. Его избрали членом-корреспондентом Академии Наук СССР. В 1970 году он стал главным редактором популярного журнала «Иностранная литература» и пробыл на этом беспокойном посту целых 18 лет. В 1971г. Он стал секретарём Союза Писателей СССР или, как его называли «литературным министром иностранных дел», поскольку в зону его ответственности входили зарубежные связи. От него в значительной степени зависел выезд за границу писателей в творческие командировки, с ним, в том числе, послы СССР согласовали целесообразность встреч конкретных советских писателей с их иностранными коллегами по запросам последних.
Н.Федоренко избирался членом Учёного Совета Института китаеведения АН СССР, членом Учёного Совета Московского Государственного Института международных отношений, членом Учёного Совета Высшей Дипломатической школы, членом Редакционного совета Гослитиздата, членом редколлегии журнала «Советское китаеведение», членом редколлегии «Восточного альманаха» и др. Кроме того, в 1968-1988 гг. он − главный научный сотрудник Института востоковедения Академии наук СССР.
Как шутили в то время, когда вовсе было не до шуток, Николай Трофимович твердо следовал линии партии, а если отклонялся, то исключительно вместе с нею. Поэтому он подписывал все письма, обличавшие Сахарова и Солженицына, клеймил Пастернака за полученную Нобелевскую премию и чеканил шаг в монолитном строю советских писателей. Свободу суждения и желание давать критические оценки вышестоявшим лицам и организациям он обрёл много позже.
В 80−х годах он женился на гражданке Болгарии Лилии Тодоровой и переехал в Софию. Последние годы они жили в маленьком городе Велинград, чем-то напоминающий город его детства − Пятигорск, который не случайно называют «СПА столицей Балкан». Там он и скончался в возрасте 88 лет.
