Первые впечатления от встречи с Родиной говорили, что я вернулся в другую страну. Утром, когда прибежал в гастроном в нашем доме, не поверил своим глазам: все полки были пустыми. На них не было ни-че-го!!!
На родном Арбате раскинулась шумная барахолка (такие же были под колоннами Большого театра, а Лужники превратились в огромный блошиный рынок). Торговали чем угодно. Одну тётку, которая продавала только один ботинок(?), спросил, неужели найдётся покупатель?
− Обязательно! − Отрезала она. − Наверняка где-то рядом могут продавать с другой ноги.
Сначала я не мог понять, кому нужны горелые электролампы. Оказалось, что на работе выкручивают хорошие лампочки, а взамен вкручивают горелые.
Короче говоря, полная разруха!
Аналогичную картину я застал в родном АПН. Знакомых лиц, особенно на шестом этаже, где размещалось начальство, не встретил. Юная девица, оформлявшая моё увольнение, весело воскликнула: «Вот здорово! Зачислены в 1961-м, а уволены в 1991-м. Ровно тридцать лет!» И, вручив мне трудовую книжку, в которую были подклеены многочисленные благодарности за непорочную службу, пожелала счастливого пути в старость.
Так я оказался на рынке труда, поскольку моя повышенная пенсия равнялась примерно двадцати долларам США. Кем только я не работал! Вот только краткий перечень, который удалось вспомнить благодаря сохранившимся визитным карточкам (они представлены здесь). Не буду поминать выпуск рекламной газеты или составление и издание большого справочного альманаха. Укажу только такие экзотические сферы деятельности, как руководитель пресс-центра во время гастролей в Москве Майкла Джексона, управляющий директор «Доктор клуба» (был создан в московском Доме Учёных под руководством профессора Я.Брандта, оперировавшего вместе с Р.Акчуриным президента В.Ельцина, для проведения медицинских симпозиумов и научных конференций), генеральный директор фирмы «Инко-сервис» − дочерней компании Русского национального банка и генеральный директор американской фирмы «GNB Communication”, которая пыталась организовать в молодой России лизинг грузовиков и широкофюзеляжных авиалайнеров.
Должности были руководящие, но фирмы были из разряда «Рогов и копыт» незабвенного Остапа Ибрагимовича: быстро рождались и также быстро сгорали. Наиболее надёжным источником существования в те годы были…финансовые пирамиды. Помимо приснопамятной «МММ» и тысячам ей подобных была ещё «Чара», которая нас кормила несколько лет. Во дворе на Тверской-Ямской, где в старом домишке размещалась эта «цитадедь» частного предпринимательства и где каждое утро собиралась очередь за деньгами, можно было встретить именитых журналистов и популярных футболистов, маститых хирургов и народных артистов. Но однажды поздно вечером нам позвонила знакомая и сказала, что «Чара» протянула ноги. Единственным утешением, да и то слабым, было то, что мы погорели вместе со множеством очень достойных лиц.
В этой атмосфере всеобщей нестабильности, болезненного ажиотажа и гибели некогда привычных ориентиров я воспринимал, как остров спокойствия в бушующем океане, Институт востоковедения Российской Академии Наук, где работали мои друзья − Н.Васильев и Ю.Галузин, которых я знал ещё по Японии. Когда-то этот институт возглавляли мои хорошие знакомые Е.М.Примаков, а после него − Г.Ф.Ким. Чего греха таить, мы часто собирались в этой научной обители по всенародным праздникам или просто забегали «на огонёк».
Однажды в порыве откровенности я поделился своими чувствами, которые на меня нахлынули, когда при очередной ревизии антресолей на даче обнаружил папочку с тесёмочкой и надписью «Диссертация». Она пролежала более полувека. И вот там, в уютном кабинете Николая Васильевича родилась идея, ставшая материальной силой: пора вернуть науке свой накопившийся долг.
Дело осталось за малым: надо было садиться за написание новой диссертации, потому что, когда я развязал тесёмочки на папочке, ощущение было такое, словно я открыл дверцу старого погреба, откуда повеяло плесенью и сыростью. Диссертация начиналась ссылкой на Ленина, и далее шли бесконечные цитаты из классиков марксизма. Таков был порядок: шла ли речь о творчестве современного писателя, о разведении яблок в Новосибирской области или лечении подагры. Естественно присутствовал полный джентльменский набор дежурных штампов об «империализме», «реакционной буржуазии», «великой исторической роли мирового пролетариата» и т.д. и т. п.
Но главное было даже не в этом, не в лексике и литературно-идеологических штампах. За прошедшие полвека бывший аспирант прежде чем стать диссертантом многое познал, и многое передумал, да и мир изменился − ушёл в мир иной СССР и родилась новая Россия. Мне могут возразить, что не такая уж она «новая», и будут правы. Но на рубеже ХХ1 века, поверьте, эта разница была более зрима и ощутима.
Короче говоря, я снова записался в Научный зал Ленинской библиотеки, разобрал стопки книг, привезённых из Японии, и погрузился в историю рождения и становления так называемой «пролетарской литературы». Но, используя терминологию научных исследований, это была только преамбула. Как гласит китайская мудрость, даже дорога в тысячу ли начинается с первого шага. В моём случае таким шагом была встреча в Центре японских исследований, составной части Института востоковедения РАН. Меня представлял высокому собранию заведующий аспирантурой Эдуард Ефимов (нет-нет, просто однофамилец!).
Среди десятка почти одних только приятных женских лиц я встретил одно или два, знакомые ещё с институтских времён. В этот момент я понял, насколько отстал от современного японоведения. Выслушав мою давнюю историю на тему «Как я пытался полвека назад стать кандидатом наук» и узнав о моих планах достичь этого сейчас, сотрудники Центра скептически улыбнулись и пожелали мне успеха. Мне показалось, что эти милые улыбки сулят мне только добро и успех. Я даже про себя подумал, что история повторяется: «онна-но тэ» − «женские руки», − выпестованные и собранные Н.Конрадом в конце 40-х годов прошлого века, которые поставили меня на ноги, передали меня своим нынешним последовательницам. Не зря же «Японистика» − существительное женского рода!
С такими мыслями я целиком погрузился в мир науки.
Больше трёх лет я сидел, не разгибаясь и обложившись словарями, книгами и справочниками на русском, японском и английском языках. Все эти годы жена с настойчивостью Кассандры требовала, чтобы я оставил эту идиотскую затею и поберёг себя для семьи. Она считала, что добром это всё не кончится. Порой я нутром чувствовал, что не смогу вытянуть этот слишком тяжёлый груз. Всё-таки не зря в аспирантуру принимают лиц до определённого возраста, а в семьдесят с хвостиком надо сажать клубнику или играть в шахматы на бульваре.
Здесь я должен вспомнить тех, кто пришёл мне на помощь и не позволил мне отказаться от своего замысла. Всех их объединяло одно − они были моими однокашниками и преимущественно моложе меня.
Начну с профессора Вадима Борисовича Рамзеса (1935 — 2008).
Он был моим «кохай», поскольку учился младше на три курса. Мы хорошо знали друг друга по совместным мероприятиям по линии комсомола. Но спустя несколько лет мы вместе оказались на военных сборах. Они проходили на базе бронетанковой академии имени маршала Ротмистрова, размещавшейся в Лефортово. Запертые на три месяца в казарме, в спартанских условиях солдатского быта и строжайших (порой лишённых всякого здравого смысла!) дисциплинарных порядках, мы как-то сдружились с Вадимом.
Помимо нас в группе японского языка был ещё один парень с Украины, который закончил какие-то курсы и ему в военный билет записали «переводчик с японского языка». Более забавный случай запер в наших казармах весельчака и балагура Гиви из Тбилиси. Он закончил музыкальное училище и военной профессией у него значился «горнист оркестра». Но на свою беду, Гиви завёл роман с супругой местного военкома, и тот в отместку отправил соперника в Москву на сборы переводчиков с персидским языком! Неудачливому Казанове не удалось убедить руководителей сборов в коварстве своего влиятельного земляка и, тем более, в принципиальной разнице между фугами Баха и иранским танком «Чифтен». Короче говоря, на протяжении долгих лет, встречаясь с Вадимом, мы со смехом вспоминали жизнь в казарме.
Вкратце представлю своего молодого друга.
Вадим Борисович родился в семье инженера путей сообщения, долгое время работавшего в Китае на Китайско-Восточной железной дороге. Во время войны семья была эвакуирована в Ташкент. Потом В.Рамзес учился в МИВе на японском отделении, а заканчивал уже МГИМО, поскольку институт был ликвидирован. В.Рамзес работал в Институте труда, а с 1958 года до самой кончины, в течение пятидесяти лет (!) трудился в Институте мировой экономики и международных отношений Академии Наук. Там он защитил сначала кандидатскую диссертацию, а потом и докторскую. Основная тематика научного наследия Рамзеса – изучение сферы потребления и социальных отношений в Японии второй половине ХХ в. Он − автор многочисленных трудов и переводов научной литературы по экономической тематике.
В.Рамзес по праву завоевал себе имя на поприще науки не только своими трудами, но и кипучей организационной деятельностью. Он являлся одним из создателей сети научных и общественных связей между Российской Федерацией и Японией. возглавлял Центр по изучению современной Японии, созданный на основании соглашения 1991 г. о поддержке японоведческих исследований в СССР между АН СССР (затем РАН) и Японским Фондом. Основал и возглавлял журнал «Знакомьтесь – Япония» (1993–2008).
У Вадима Борисовича был младший брат − тоже ВэБэ (Виктор Борисович), тоже востоковед (закончил Институт восточных языков при МГУ), но тот получил известность как талантливый переводчик африканской детской литературы. Виктор прожил короткую жизнь (1940-1987) и оставил после себя большое литературное наследство. Его уход стал тяжёлой травмой для старшего брата.
Когда я поделился с профессором В.Б.Рамзесом своими научными планами, он принял их всерьёз. Уверен, что без его помощи я не смог бы ничего реализовать. Его энергия, огромный научный авторитет и удивительное обаяние позволили мне определиться с научным руководителем, оппонентами, рецензентами и консультантами.
Начали мы с поиска научного руководителя. Выбор пал на Сергея Александровича Арутюнова (1932 — ). Во-первых, он тоже был нашим однокашником, а во-вторых, самым титулованным из знакомых японоведов. Наконец, в-третьих, мы хорошо знали друг друга не только по институту, но и по совместной работе. Да-да, когда меня, гонимого безработицей в 50-х годах прибило к Институту точной механики и вычислительной техники АН СССР, где разрабатывался алгоритм машинного перевода с японского языка, я пригласил на помощь Серёжу Арутюнова, который искал приработок к своей скудной аспирантской стипендии. Того длинноногого худощавого юношу с копной чёрных волос я никак не смог бы представить себе лысоватым академиком с белоснежной бородкой, да ещё с солидной палкой. Но именно таким предстал в дверях своей квартиры мой старый товарищ, когда я впервые увидел его после многолетнего перерыва.
Но изменился не только внешний облик. Передо мной стоял не весёлый острослов, любитель шуток и, как сказали бы сейчас, «приколов», а маститый учёный, корифей и основоположник. Достаточно открыть Википедию, чтобы узнать, что Сергей Александрович участвовал в многочисленных раскопках в разных странах, как этнограф, создал ряд теорий, в том числе, информационную теорию этноса, разработал типологическую схему гарпунных наконечников, более 1000 которых было найдено в двух могильниках. С. Арутюнов их распределил по группам, выявил их встречаемость, сочетаемость, и пришел к заключениям − что они собой представляли, как они были увязаны с хронологией, экологией, родовой структурой населения. Он положил начало социологическому направлению отечественной школы японоведения и внёс заметный вклад в изучение закономерностей эволюции сферы потребления в капиталистической экономике. Сергей Александрович работал в эскимосских поселках на Аляске либо один или вместе со своей супругой Наталией Львовной Жуковской − выдающимся этнографом с не меньшим, чем у самого Арутюнова, опытом полевой работы, исследователем культуры монгольских народов. Наконец, он читал лекции ви МГУ и других университетах России, Армении, Кембриджа, Берна, Питтсбурга, Аризоны (Темпе), Аляски (Фербенкс), Стэнфорда, Джорджтауна, Калифорнии (Беркли) и на Хоккайдо в Японии.
Не буду перечислять за отсутствием места все его многочисленные звания и награды. Расскажу лишь несколько фактов из биографии.
С.Арутюнов родился в Тифлисе (грузинская столица была переименована в Тбилиси лишь через четыре года). Сошлюсь на его воспоминания о детстве, которые он назвал «Автоэтнографией».
Семья жила на улице Орбелиани. Вернее так, у него было две семьи – мамина и папина. Мамина – это была русская дворянская семья, правда, условно, потому что в маме было гораздо больше немецкой и итальянской крови, чем собственно русской, а по происхождению эта семья венгерская. У мамы были две сестры. Если бы не революция, наверное, вышли бы они замуж за русских дворян или чиновников, но случилась революция, и как большинство интеллигентных русских девушек в Тифлисе того времени, они вышли замуж за армян. Надо сказать, что тогда в Тифлисе был очень бедный выбор женихов. Русские в дворянском сословии были как-то выбиты в ходе первой мировой войны или гражданской, грузин было не так много в Тбилиси, да и женились они преимущественно на грузинках. Поэтому, в основном, русские невесты выходили замуж за армян. Впрочем, ни отец, ни дядя, практически не знали ни слова по-армянски.
Отец жил в селе Карданахи и владел виноградниками, довольно большими, а дядя жил в Тифлисе. У отца не было детей, а у дяди их было десятеро, а когда родилась ещё двойня отец сказал брату: «Куда тебе столько! Дай мне одного, и я его усыновлю». Так у Сергея появился новый отец.
А потом была школа. Обычная советская школа, в которой тогда мальчики учились раздельно от девочек. Необычным был учитель по математике. Он был великолепный педагог, автор учебников на грузинском языке по математике, и очень хорошо работал с детьми. Из двадцати выпускников восемь стали докторами наук: семь математиков и один (гадать не надо, кто именно!) гуманитарий.
Война принесла семье много горя. Умерли мама и бабушка, а отец вернулся слепыми инвалидом. По словам Сергея, в 12 лет он уже почувствовал себя взрослым. Именно тогда к нему пришло твердое желание стать востоковедом.
Дело в том, что его тётя была замужем за капитаном дальнего плавания, который командовал пароходом «Петербург» (именно на нём А.П.Чехов возвращался с Сахалина в Одессу), заходившим в Нагасаки, Сингапур, Коломбо, Аден, Суэц и т.д..
Понятно, что тётин дом был полон сувениров из этих экзотических мест. Потом тётя перебралась в Тбилиси, и Сергей получил возможность разбирать все это заморское барахло. Не знаю, сохранилось ли что-нибудь иэ этого в московской квартире профессора С.А.Арутюнова, но кабинет учёного напомнил мне кунст-камеру.
Итак, после шумных приветствий, объятий и обмена любезностями я изложил моему будущему научному руководителю цель своего посещения.
Ответ, который прозвучал был абсолютно в стиле Сергея Александровича:
− После того, как ты привлёк меня к разработке алгоритма машинного перевода, удивить меня уже нельзя. Конечно, история пролетарской литературы в Японии весьма далека от моих научных интересов, но чего не сделаешь в память о прошлом! Чем смогу − тем помогу.
Наш творчески-научный союз был скреплён рюмкой хмельного и вкусными закусками, предложенными очень милой хозяйкой, которой я был представлен, как однокашник более полувековой давности. Отдаю должное своему старому товарищу: за всё время нашего тесного сотрудничества он не жалел своего времени, стараясь придать большую «плавучесть» моему кораблю в бурном море современной науки.
Шли месяцы, пробегали года, и вот я уже несу в Центр японских исследований, как хрупкую амфору, свой первый вариант диссертации (всего их будет восемь!!!). Мне хотелось, чтобы это был не сухой трактат, полный цитат и сложно-подчинённых предложений, а нечто читабельное. Свою работу я посвятил памяти первого научного руководителя − И.Л.Иоффе, а завершил классическим трёхстишием. Передавая свой труд в руки технического секретаря, в отличие от Штирлица, я даже не почувствовал, что так близок к провалу.
Это было ужасно.
Боевой танец индейцев из племени туарегов во время снятия скальпа со своего заклятого врага − напоминал бы весёлый хоровод в детском саду в сравнении с тем, что происходило в помещении Центра. Можно считать комплиментарным только одно выступление, в котором нечто, названное мною кандидатской диссертацией, было охарактеризовано чистой журналистикой, не имеющей никакого отношения к востоковедению, как науке. Я понимал, что рождённый мною продукт далек от совершенства и заслуживает наверняка критических слов. Но то, что прозвучало на том высоком собрании, говорило только об откровенном стремлении присутствовавших как следует отстегать нежелательную персону за её недостойные замыслы.
В одном из письменных отзывов было напечатано: «Диссертация по основным своим характеристикам совершенно не отвечает требованиям и нормам ВАКА, предъявляемым к кандидатским диссертациям». И чтобы не было никаких сомнений на сей счёт, текст был выделен жирным шрифтом и подчёркнут!
Дома меня ждала ликующая жена со словами: «А что я тебе говорила!?» Потом я долго пытался понять, почему моя персона вызвала такое раздражение у коллег. Я, понятно, не претендовал ни на какие места и даже подумал, может ненароком за годы работы в Японии чем-нибудь обидел кого-нибудь из участников обсуждения, если они приезжали в командировку. Но, нет, оказалось, что я даже оказывал содействие в удачном шопинге.
Не знаю, как удалось (видимо из чистого упрямства), но я не плюнул на всё и решил продолжить свои старания. В этом мне помогли друзья и, в первую очередь, моя однокашница Таня Топеха. Правда за полвека она стала теперь Татьяной Петровной Григорьевой (1929-2014).
На её визитной карточке еле-еле поместились все звания и титулы: «Профессор, доктор филологических наук. Член Союза писателей России, главный редактор «Восточного альманаха», член редколлегии журнала «Иностранная литература», главный научный сотрудник Института Востоковедения АН России, главный научный сотрудник-консультант отдела сравнительного культуроведения, член Ученого совета Объединенного Научного Центра проблем Космического Мышления при МЦР (Международного Центра Рерихов), заслуженный деятель науки России.
Татьяна Петровна (так я обращался к ней только прилюдно, а между собой мы, как и прежде, называли друг друга просто по имени − Миша и Таня) поистине прошла огромный путь в отечественном востоковедении. Её заслуги огромны и разнообразны. Она сызмальства рвалась к познаниям. Помню, как она при наших поздних встречах у неё дома, куда я приходил для консультаций, говорила: «Я привыкла всё и всегда ставить под сомнение. Что было бы, если бы было не так?»
Однажды, прочитав один мой пассаж в диссертации, она резко сказала: «это − неправильно!» Я возразил ей, что в качестве источника использовал её же труд. На это Т.П. совершенно спокойно возразила, что впоследствии она пересмотрела данный вывод и признала его ошибочным. «Если взялся меня цитировать, то читай и последующие статьи!»
Т.Григорьеву нельзя назвать популяризатором науки. Многие её труды требуют большого усердия для постижения. Это давало повод её критикам говорить о «заумности» и даже «наукообразии». Я не берусь судить, но мне кажется, что она порой поднимала такие философские пласты, которые требовали глубокого проникновения в суть проблемы.
Позволю себе привести пространную цитату из книги, посвящённой творчеству Т.Григорьевой.
«Словно пытаешься пересечь топкое болото, перепрыгивая с кочки на кочку и не видя в тумане конца пути. Впрочем, основная мысль в конце концов становится понятна, она в противопоставлении дуальной модели мира, предлагаемой древнегреческой и − через нее − западноевропейской философией, и «интравертного типа связи инь-ян, предполагающего дискретную непрерывность целого». Соответственно, «традиционное представление о развитии не как о движении по восходящей, а как о движении туда-обратно в пределах моноцентрического поля обусловило своеобразие композиции [японской прозы]». Кстати, в какой-то момент у меня сложилось впечатление, что автор так увлекся предметом, что перенял у японцев и традиционную форму повествования: первую половину книги можно описать именно как движение туда-обратно (или топтание на месте?). Собственно японской традиции, прежде всего в литературе, посвящены последние три главы. Здесь автор отказывается от «интравертного» изложения и без особых изысков, широкими мазками описывает основные литературные течения и произведения. Стандартный набор − от Мурасаки, через Басё, Сайкаку и Бакина до ментального слома в конце XIX века.»
О широте научных интересов Т.Григорьевой достаточно убедительно говорят названия её трудов:
- Одинокий странник: о японском писателе Куникида Доппо., 1967.
- Японская художественная традиция. 1979.
- Дао и Логос. Встреча культур. 1992.
- Новые пророки. Торо. Толстой. Ганди. Эмерсон 1996.
- Движение красоты: Размышления о японской культуре, 2005.
- Китай, Россия и Всечеловек., 2010.
Запомнились слова профессора Алтайского университета И.В.Фотиевой, посвящённые памяти Татьяны Петровны.
«Мы знали ее довольно близко – еще с тех пор, «когда мы были молодыми» и решили ни много, ни мало, как заложить основы нового мировоззрения 21-го века, собрав на Алтае ведущих ученых. Устроить коллективный мозговой штурм в виде серии масштабных конференций «Алтай – Космос – Микрокосм».
А вспомнила я об этом потому, что на наш зов одной из первых откликнулась именно Татьяна Петровна, ведущий научный сотрудник института востоковедения РАН. И коллег многих подняла; приехала на первую конференцию в 1993 году – и прикипела душой к Алтаю. И на вторую конференцию приехала, на третью, на четвертую… Сколько же она вносила ума, обаяния, человеческого тепла! Благодаря ей (и, конечно, многим другим участникам − блестящим ученым, многие из которых уже ушли из жизни), они проходили почти как заседания платоновской академии; часто прямо на траве под кедрами или у костра. Какие острые и непринужденные дискуссии разворачивались, сменяясь вдруг стихотворными турнирами-импровизациями… И Татьяна Петровна почти всегда была в центре этого фейерверка мысли, творчества, остроумия… Ей тогда было чуть за шестьдесят, но разве можно было ей дать эти годы? Точнее говоря – при общении с ней вообще забывалось, сколько ей лет. Это именно та молодость души, которая просвечивает сквозь все внешние возрастные изменения и которую ничем нельзя имитировать, никакими косметологическими ухищрениями».
Именно эту «молодость души» Т.Григорьева смогла сохранить на всю свою жизнь. Встретив её спустя несколько десятилетий, я сразу узнал «ту самую Татьяну», но не сразу понял, что передо мной уже не задорная девчонка, а глубокий философ, который так сформулировал своё научное кредо: «История внушает не только ужас, но и Надежду, даже уверенность в том, что все наладится, если человек познает себя, поймет…что есть Нечто от него не зависящее, но для него благоприятное. Одни называли это Дао, другие – Логосом, третьи – Законом Эволюции, и все называли Истиной… Если Истина есть некий объективный закон, порядок вещей, то остается понять и довериться ей. Все непричастное Истине, оторванное от Бытия, лишенное корней и потому неживое, иллюзорное, сколь бы ни казалось могучим, обречено на гибель, а все причастное ей, сколь бы ни выглядело слабым, хрупким, будет жить, ибо укоренено в Бытии».
Услышав о моём желании вновь сесть за написание диссертации, Татьяна Петровна предложила обсудить всё у неё дома.
Она жила одна с маленькой симпатичной собачкой в большой квартире нового дома. То, что я увидел, нельзя было охарактеризовать аморфным словом «беспорядок». Это был Хаос. Лежавшие повсюду книги, рукописи и артефакты свидетельствовали об интересе их хозяйки к познанию Востока.
В заключении нашей продолжительной беседы, в ходе которой мне пришлось довольно подробно отчитаться, чем занимался все эти годы, Татьяна Петровна обрисовала круг моих непосредственных задач и обещала оказать посильную помощь. Должен сразу сказать, что все свои обещания она выполнила, и её авторитетное заключение на мою диссертацию сыграло немаловажную роль при защите на Учёном совете.
Не скрою, мне было очень приятно получить за подписью крупного учёного-японоведа такой отзыв: «В столь объемной работе, касающейся сложнейших перипетий японской литературы первой половины XX века, не может быть все гладко. Иногда стремление к описательству, обилие фактов, пока не вполне осмысленных, препятствует пониманию внутренней логики событий. Не всегда осознается связь явления с традицией, как, скажем, «литературы поворота» − поворота к покаянию в знак преданности отечеству, − с национальной психологией, с чувством долга, который из века в век принято было почитать выше жизни. Но проделанная работа возвращает нас к тем временам, не зная о которых, не понять и не решить современных проблем. И в этом научное достоинство и заслуга диссертанта, что позволяет рекомендовать работу к защите на соискание ученой степени кандидата филологических наук. 12.2. 2006».
Впоследствии мы встретились однажды на каком-то банкете. Татьяна Петровна была в отличном настроении, шутила и рассказывала окружающим, как я пытался ухаживать за ней на первом курсе. Больше мы не встречались.
Она скончалась в декабре 2014 года, на четвёртый день после своего 85-летия.
Но вернусь в «нулевые» года. Несколько раз на рабочем уровне в Центре рассматривали предлагаемые мною варианты диссертации и, в конце концов, заменив её название «ТОКУНАГА СУНАО И ЯПОНСКАЯ ПРОЛЕТАРСКАЯ ЛИТЕРАТУРА» на «ТВОРЧЕСТВО ТОКУНАГА СУНАО В КОНТЕКСТЕ ЯПОНСКОЙ ПРОЛЕТАРСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ» её передали в Учёный совет ИВ РАН и назначили день защиты. Видимо чтобы у меня не создавалось никакого ложного впечатления об отношении ко мне коллег из Центра, никто(!) из них не присутствовал на защите. Это даёт мне право утешить ущемлённое самолюбие и привести несколько выдержек из прозвучавших на защите выступлений или представленных заключений.
«Выводы, к которым приходит автор, сделаны на основе глубокого анализа многочисленных источников и литературных материалов, многие из которых впервые переведены на русский язык. Так, например, автор исследовал доселе мало изученную публицистику и документы, относящиеся к первой половине ХХ века».
(Заключение экспертной комиссии, подписанное тремя докторами филологических наук).
«Особо следует отметить трудолюбие и целеустремленность диссертанта, который нашел в себе силы возобновить и довести до конца исследование, начатое много лет назад и надолго прерванное по не зависевшим от него обстоятельствам». (С.Арутюнов член-корреспондент РАН, профессор).
«Диссертант широкими мазками рисует историю пролетарской литературы, описывает многочисленные сочинения известных писателей, создавая тем самым фон, на котором подробно анализируется биография и произведения Токунага Сунао. Особенно хорошо и документировано описана «литература поворота» (тэнко бунгаку). Впечатляет и факт личного знакомства М.Б.Ефимова с Токунага Сунао и то, что автор исследования собирал материалы в местах, непосредственно связанных с жизнью писателя». (доцент Е.М.Дьяконова РГГУ).
«Интересным представляется то, как М.Б.Ефимов показывает соотношение процесса трансформации революционного сознания литературных героев и нравственного и творческого поиска самого писателя. В этом большая удача автора диссертации» (Зав.кафедрой японской филологии ИСАА при МГУ доктор культурологии профессор Е.Маевский).
«Особенно интересным представляется раздел, посвященный участию Токунаги в движении так называемой «литературы отступничества» и его последующие опыты психологической прозы, о чем, разумеется, умалчивали советские биографы писателя. Все это позволяет по-новому взглянуть на его место в японской литературе новейшего периода, точнее определить его исторический и художественный масштаб.» В.П.Мазурик доцент ИСАА).
«Появление монографии М.Б. Ефимова, несомненно, заметное событие в нашем японоведении. Это первое у нас масштабное исследование творчества виднейшего представителя японской пролетарской литературы, причем творческий путь писателя осмысливается в контексте истории японского пролетарского литературного движения, а также послевоенной японской демократической литературы». Ким Ле Чун (Рехо) главный научный сотрудник ИМЛИ РАН, доктор филологических наук, профессор).
Этот поток хвалебных слов хотелось бы заключить словами директора ИВ РАН профессора Р.Б.Рыбакова, который, вручая мне диплом кандидата наук, сказал: «От души поздравляю! Может не стоит останавливаться? Даёшь докторскую!»
Даже если бы я тогда знал, что мне до сегодняшнего дня отпущено ещё шестнадцать лет, всё равно не потерял бы чувство реальности. Свой должок отечественному востоковедению я вернул, но двигать её дальше − удел молодых!
Первоначальный вариант своей диссертации, написанный почти двадцать лет назад, я закончил хокку Коно Рию (1660-1750) в переводе В.Марковой
Сквозь урагана рёв
Когда дрожит вся кровля
Цикады слышен звон.
Речь шла о роли и месте японской пролетарской литературы в общем культурном потоке. Но в данном случае я льщу себя надеждой, что и мой скромный труд, работа над которым заняла много времени и усилий, был не напрасен.
В заключение хочу склонить голову в знак безмерного уважения ко всем, кого я считаю своими учителями или на японский манер — сэнсэями — и кто был отмечен выше.
Ефимов М.Б.
