О «Доме Кёко» — выдающейся неудаче японского классика
Лукоянов Эдуард
«Иностранка» выпустила перевод далеко не самого известного романа Юкио Мисимы «Дом Кёко». При жизни писателя критики единодушно признали эту книгу творческим провалом автора «Исповеди маски» и «Золотого храма», сам же Мисима считал ее своей несомненной удачей. О том, какие штрихи к портрету неистового бунтаря добавляет «Дом Кёко», рассказывает Эдуард Лукоянов.
Юкио Мисима. Дом Кёко. М.: Иностранка, 2023. Перевод с японского Елены Струговой
Роман Юкио Мисимы «Дом Кёко» вышел в 1959 году и стал первым серьезным провалом молодого на тот момент писателя, многогранного автора скандальной «Исповеди маски», неожиданно пасторального «Шума прибоя» и, конечно же, «Золотого храма», которому суждено было стать классикой японской литературы еще при жизни своего создателя.
Оставалось еще несколько лет до эстетико-идеологических откровений пьесы «Мой друг Гитлер» или рассказа «Патриотизм» и одиннадцать лет до самоубийственной акции на военной базе Итигая (видит тысячерукая богиня Каннон, как хочется поговорить о Юкио Мисиме без упоминания этих общих мест и насколько это сложно). Так что первым критикам было явно невдомек, какие бесы в действительности засели в голове чрезвычайно плодовитого и столь же чрезвычайно любимого публикой писателя.
В самом деле, если не знать всю биографию Юкио Мисимы от начала до конца, «Дом Кёко», скорее всего, покажется толстой, неповоротливой книгой с не самым очевидным содержанием и как будто отсутствующим сюжетом. Вместо него здесь многословные рассуждения на отвлеченные темы, пейзажные описания, семейные истории без начала и конца, как будто это «большой русский роман», а не книга самого яростного из японских интеллектуалов своего времени. Это чувство подкрепляется тем, что на страницах «Дома Кёко» представлены не люди и даже не персонажи, а типажи, предельно упрощенные и потому кажущиеся плоскими.
Это еще молодая, но уже разведенная Кёко, у которой постоянно собираются гости из самых разных классов (широта взглядов хозяйки дома явно нужна Юкио Мисиме, чтобы устроить из ее салона проходной двор, выставку типичных представителей послевоенного общества). Она — воплощенная Анти-Япония: «Подобно тому как люди, выросшие на чистом деревенском воздухе, подвержены инфекциям, Кёко заразилась идеями, которые вошли в моду после войны. И хотя кто-то от них излечивался, она не вылечилась. Она навсегда решила для себя, что анархия — нормальное состояние. Она смеялась, когда слышала, что ее ругают за аморальность, считая, что эта клевета стара как мир, но не заметила, что и в этом стала ультрасовременной». Кёко легкомысленна, обладает чертами карикатурной нимфоманки, одевается не так, как подобает женщине, занимающей ее положение. Стоит ли говорить, что для нее «настоящий японец» Юкио Мисима подготовил моральный крах.
Другие места в этой книге распределены между четырьмя мужскими типажами:
1. Сюнкити. Юный студент, гордость университетской команды по боксу. Упорно закаляя тело, он закаляет заодно и разум, практикуя стоицизм. На его руках нет ни одной линии, «способной порадовать хироманта». Подобно этим линиям, нужным лишь для сжатия и разжатия кулака, он прям и последователен, лишен страстей и старается тут же забывать все, что выводит из равновесия. Исключение — женщины и уличные драки, неизбежное зло, которое случается не по его воле.
2. Нацуо. Преуспевающий художник, наделенный большим талантом, но слишком мягким сердцем, из-за которого становится «человеком без свойств», натуральным обывателем: «В прошлом месяце японское рыболовецкое судно рядом с атоллом Бикини накрыло пеплом после взрыва водородной бомбы. Члены команды заболели лучевой болезнью, жители Токио боялись облученного радиацией тунца, и цена на него резко упала. Это было тяжелое происшествие. Но Нацуо не ел тунца. Инцидент произошел не с ним. Он по своей доброте сочувствовал пострадавшим, однако не испытывал особых душевных потрясений».
3. Осаму. Театральный актер, самовлюбленная дегенеративная личность, думающая только о роли Ромео и последующем признании. «Осаму мечтал: вот он, облаченный в пышные одежды, возвышается на сцене, подобно богу. Он этого не видит, но в глазах восторженных зрителей предстает дуновением блистающего ветра, вырвавшимся из форм существования. <…> Осаму мечтал — и ничего не делал». И так далее.
4. Сэйитиро. Офисный клерк, циник, конформист. Воплощение послевоенной корпоративной культуры, сменившей культуру истинную, самурайскую (символической милитаризации бизнеса в Японии, к слову, посвящены отдельные главы в недавно переведенной на русский книге социолога Сабины Фрюштюк «Тревожные воины. Гендер, память и поп-культура в японской армии»). Он ожидаемо принимает на себя самые безжалостные удары Мисимы-сатирика: «Сэйитиро каждый месяц участвовал в составлении хайку. Отсутствие таланта — самый быстрый путь, чтобы завоевать доверие. Он посещал те же собрания общества любителей поэзии, что и его начальник, и воодушевленно писал довольно жалкие стихи, которые редко удостаивались похвалы. Старательно продумывал ежемесячную „дозировку“ — ровно семнадцать слогов, не больше и не меньше».
И современники, и потомки пришли к единодушному и, возможно, слишком очевидному выводу о том, что в четырех этих масках Юкио Мисима вывел четыре стихии своей мятежной души: воинскую, артистическую, нарциссическую и «рабскую» (читатель наверняка помнит, что писателю в юности пришлось потакать деспотичному отцу, трудясь на скучной, ненавистной, но престижной службе «белым воротничком»). И эта, самая очевидная, трактовка романа, пожалуй, самая справедливая. Благодаря ей в «Доме Кёко» наконец появляется сюжет, представляющий собой историю одной духовной эволюции с соответствующими сомнениями и внутренними битвами с самим собой. Собственно, в этом и был главный упрек обозревателей, ругавших эту вещь Мисимы, когда она только вышла: вроде бы он грозился написать монументальное полотно о современной ему Японии, но в очередной раз поведал о себе и только себе.
Тем более удивительно, что мало кто разглядел один тревожный симптом, сквозящий через всю книгу: то, с какой нескрываемой симпатией Мисима относится к одному своему герою — боксеру Сюнкити. Вероятно, критикам-интеллектуалам он показался слишком «простым», чтобы такой глубокий, «сложный» автор как Мисима мог воспринимать его всерьез. Вероятно и то, что жизненный путь, который писатель выбрал для своего любимчика, воспринимался в ключе сатирическом, как предостережение радикальной молодежи.
Дело в том, что Сюнкити в итоге приходит в закрытую организацию ультраправых реваншистов, где приносит лаконичную и предельно ясную клятву:
«В связи с позволением в настоящее время вступить в ряды вашей организации я клянусь неукоснительно соблюдать перечисленные ниже правила.
1. Поддерживать империю, опирающуюся на доктрину монархизма.
2. Всегда подчиняться командиру отряда, заботиться о порядке и сплочении отряда.
3. Никогда и нигде не терять гордости за то, что являюсь членом отряда, не нарушать принятые в отряде правила.
Клянусь богами защищать все вышеизложенное.
Если я что-то нарушу, согласен понести любое наказание».
Клятву эту он в карикатурно романтических традициях скрепляет кровью. Вот только сам Мисима на этот раз и не думал шутить и тем более смеяться над своим героем. Как не думал смеяться и над такими меланхоличными измышлениями художника Нацуо:
«Машина проехала по мосту Катидокибаси, пересекла городок Цукисиму и снова мост — Рэймэйбаси. Вокруг, насколько хватало глаз, зеленели ровные заброшенные земли, расчерченные сетью стационарных дорог. Морской ветер ударил в лицо. Сюнкити остановил машину у таблички с надписью „Вход запрещен“, отмечавшей взлетно-посадочную полосу на краю американской военной базы.
Нацуо вышел из машины и, наслаждаясь видом, спрашивал себя: что мне нравится больше — классические руины или осушенные земли?»
Сейчас, конечно, нетрудно догадаться, что вопрос этот (особенно заданный у стен американской военной базы) был для Юкио Мисимы далеко не праздным. Известен нам и ответ, который он дал собственным примером: руины, добытые в бою с заведомо известным исходом, для него всяко приятнее пустыни, лишенной и жизни, и смерти.
«Дом Кёко», повторюсь, считается тотальным провалом, досадной неудачей выдающегося писателя. Сам Мисима, как часто бывает в таких случаях, напротив, считал эту книгу одним из главных своих произведений. Русскоязычным читателям, не владеющим японским, повезло: например, на английский до сих пор не переведен этот роман, который, вопреки своим очевидным слабостям, все равно кажется важнейшим звеном в библиографии Юкио Мисимы, смысловым ядром переломного момента его творчества, когда он порвал с ролью «модного писателя», предпочтя роль квазиполитического фанатика, бесноватой рок-звезды — умершей, как положено, трагически, добровольно, в самом расцвете сил.
Самое ценное в «Доме Кёко» заключается в том, что этот роман жирными мазками дополняет портрет своего создателя, демонстрируя как минимум одну неочевидную вещь. За его чтением следует время от времени поглядывать на одну из последних фотографий Мисимы, на которой он выступает на балконе базы Итигая с призывом к японским солдатам взять власть в свои руки. На этом снимке он стоит в горделивой позе, на лице его изображены одновременно гнев, презрение и решимость. Читая «Дом Кёко», замечаешь удивительную деталь, добавляющую странности героическому облику писателя. Ты наконец видишь, как странно на нем сидит униформа «Общества щита».
Она сшита по размеру, но от этого лишь сильнее подчеркивает изъяны во вроде бы совершенной бодибилдерской фигуре Мисимы: слишком узкий таз, который не изменишь никакими упражнениями, непропорционально громоздкая грудь, контрастирующая с иссушенным животом, узкие, какие-то тинейджерские бедра. Форма не справляется со своей задачей. Вместо того чтобы обезличить своего владельца и скрыть его слабость, а она делает его даже более обнаженным, чем на глянцевых фотографиях, где он позирует обнаженным, играя мускулами и обмазавшись маслом.
И так с каждой маской, которых Юкио Мисима налепил за жизнь немало.
