10 декабря 2022 г., в Стокгольмской филармонии прошла ежегодная церемония, в рамках которой король Швеции Карл XVI Густав вручил Нобелевские премии по медицине, физике, химии и литературе, а также премию Шведского национального банка по экономическим наукам памяти Альфреда Нобеля. В Японии в этот день вспоминали церемонию награждения первого японца — Ясунари Кавабаты. Культуролог Юлия Стоногина считает Кавабату одним из первых промоутеров Японии на международном уровне.
Красивая и неоднозначная
Юлия Стоногина
10 декабря Ясунаре Кавабате вручили Нобелевскую премию по литературе. Был 1968 год, а ему было 69 лет. До этого несколько лет среди других номинантов Шведской академии значились Дзъюнитиро Танидзаки и Дзюндзиро Нисиваки, затем Юкио Мисима и Кавабата. Но Танидзаки сошел с дистанции, умерев в 1965-м – впрочем, обласканный множеством национальных премий. Мисима же оставался непроходным по молодости.
За присуждением премии стояло множество сомнений: недостаточный объем переводов Кавабаты на европейские языки, трудности с оценкой специфических образов японской – и авторской кавабатовской – литературы. В то время его переводов было раз-два и обчелся: «Снежная страна», «Тысяча журавлей», только что опубликованная «Танцовщица из Идзу». И все – старое-старинное, написанное лет за 30-40 до премии. И все же интуиция не подвела нобелевских комитетчиков, избравших Кавабату первым лауреатом среди японцев. Танидзаки, будь он даже жив, в ранние годы был подтравлен влиянием запада, почти космополитичен, а в его прозе хватает шокирующего эротизма. Мисима же слишком бравировал собственными пороками и неуклонно шел к расцвету своего политического фанатизма.
Кавабата на их фоне выглядел очень витринно: был верен в своем творчестве основам японской культуры, вел истинно японский образ жизни – национальная одежда, чайное действо в быту и в литературе, восточное «небытие». Первый нобелевский лауреат-японец, Кавабата осознавал свою миссию очень ясно: он выступил мощным промоутером Японии и ее красоты перед мировой общественностью. Заметим, что после Летних Олимпийских игр 1964 года в Токио ему это было делать куда легче.
Сначала он дал фото- и кинорепортерам хорошую картинку: почтенный писатель в хаори с гербами и штанах-хакама. Затем, 12 декабря, прозвучала его нобелевская речь: по-японски гипнотическая – с перечитыванием стихов, с вовлечением матери-природы, с отсылками на неведомых дзэнцев, диалоги с луной. Кавабата не постеснялся включить в свою речь все то, о чем Запад, в силу отсутствия переводов, еще и не подозревал (за исключением отдельных узких его профессионалов). А именно: Догэн, Мёэ, Рёкан, Иккю. К слову сказать, даже юродствующего дзенского протестанта Иккю Кавабата смог подать Западу едва ли не в христианском духе – с детьми на коленях и лесными птицами на плечах. Однако центральный образ речи – чайное действо, кстати, именно в Швеции тех годов уже было известно. Существовала подаренная японским магнатом чайная комната и литература по чаю. Но как раз о чайном действе Кавабата высказался сам против себя: дескать, в романе «Тысяча журавлей» он писал вовсе не о красоте чайного действа, но о той вульгарности, которая в него проникла. Возможно, имея в том числе в виду и адаптацию чайного действа для продвижения его к неподготовленным потребителям в западных странах.
Вообще, «вульгарность» — слово, от которого Кавабата дважды оттолкнулся в своей речи. Но и тем не менее он создал цельный, притягательный образ Японии – страны с многовековой культурой, с тонкой поэтической аурой, человеческой коммуникацией глубокой разработки – через совместный чай, совместное любование природой. По-видимому, он и сам почувствовал, что его образы и исторические примеры способны перегрузить западное сознание – и сам, как умелый пиарщик, выстроил антитезу: «Если вы подумаете, что в стихах Догэна о красоте четырех времен года — весны, лета, осени, зимы — всего лишь безыскусно поставлены рядом банальные, избитые, стертые, давно знакомые японцам образы природы, думайте! Если вы скажете, что это и вовсе не стихи, говорите!» Либо, как продвинутый дзэнец, заранее отказался от возможности повлиять на умы в другой части света.
На европейский взгляд казалось довольно странным, что в речи о Красоте почему-то вдруг Кавабата заговорил о самоубийстве – даже, чтобы и осудить самоубийство Акутагавы и других японских литераторов. Будь это Мисима – обнаженный Себастьян, истыканный стрелами, – это было бы не столь странно. Для того красота и смерть были неразрывны и неслиянны. Зато японцы хорошо знают, что Кавабата – певец смерти.
Вообще, несмотря на заголовок, речь Кавабаты – даже превозносящую красоту по-японски, трудно назвать рафинированной. В ней есть и греховодные монахи, и провоцирующие цитаты на свитках, и страх, и гордыня. Его речь была «скорее асимметрия, чем симметрия», как он описал японские сады. Часто говорят, что нобелевская речь Кэндзабуро Оэ «Неоднозначностью Японии рожденный» была произнесена в 1994 году в пику Кавабате. На деле же, она написана только в ее развитие, и сам Оэ не раз в своей речи упоминает «мужество» Кавабаты. Первым стать в западном мире знаменосцем японской красоты и неоднозначности.
Как показали опубликованные в 2018 году материалы Нобелевского комитета, связанные с премией Кавабаты, включение японцев в шорт-лист стало одним из примеров нарождающейся международной политкорректности. Нехорошо поддерживать одних западных литераторов, надо включать и азиатов. Но и через двадцать шесть лет Оэ скажет о японском народе, «который также лишь с недавних пор признан «равноправным среди других», но главным образом лишь благодаря достигнутому им в области электроники, технологии и производства автомобилей».
Что-то, если повезет, скажет о равноправности японцев Мураками?
Юлия Стоногина — японовед, культуролог (Токио)
