Издательство «Наука» при поддержке Международного Фонда Шодиева, широко известного своими благотворительными проектами в области российско-японских культурных связей, готовит к печати БОЛЬШУЮ БИБЛИОТЕКУ ЯПОНСКОЙ ПОЭЗИИ в 8 томах. Составление, перевод, вступительные статьи и комментарии Александра Долина.
ЦИКЛ 18. ВАКАЯМА БОКУСУЙ И ЁСИИ ИСАМУ
ВАКАЯМА БОКУСУЙ
Вакаяма Бокусуй (1885–1928). Настоящее имя – Вакаяма Сигэру. Родился в префектуре Миядзаки. В 1904 г. поступил в токийский университет Васэда, где подружился с поэтами Китахара Хакусю и Токи Аика. Учился сложению танка под руководством Оноэ Сайсю. Первый же сборник стихов «Голос моря» (1908) принес ему славу романтического певца юности и любви. Опубликовал 15 книг танка. Некоторое время работал репортером, затем полностью переключился на поэтическую деятельность. Многие стихи навеяны путешествиями по Японии. Эпикурейские мотивы в лирике Бокусуй окрашены в элегические тона, что и придает его поэзии неповторимое очарование.
* * *
Этих радостных дней,
напоенных хмельным ароматом,
я дождался − и вот
вновь любуюсь осенним сияньем
в кронах вечнозеленых деревьев…
* * *
Что там горит,
пламенеет под солнцем полдневным?
Дальний костер?
А быть может, в зареве алом
догорает горькая юность?..
* * *
Какая печаль!
Лебедей белокрылая стая
по морю небес
проплывает и тает бесследно
в голубых бескрайних просторах…
* * *
На горы взгляни −
как сверкают под солнцем горы!
На море взгляни −
как сверкает под солнцем море!
Подставляй же губы скорее!
* * *
Отчего-то мне вдруг
сегодня опять взгрустнулось.
Приютившись в тени
облетающей вишни горной,
неотрывно смотрю на солнце…
* * *
Берег пустынный.
Разжигаю под вечер огонь.
Ну же, печали,
вы, скитальцы далеких морей,
собирайтесь к костру моему!..
* * *
Ночь была коротка…
А может быть, так показалось
только мне одному −
и тянулась ночь слишком долго?
Говори же, я жду ответа!
* * *
Облака разошлись,
открывая для взоров вершину,
купол Фудзи-горы.
Я стою на траве у подножья,
на лугу, по-летнему ярком…
* * *
Наступила весна.
У отца-старика в потускневших
и потухших очах
бело-розовые соцветья
дикой вишни вновь отразятся…
* * *
В старом квартале
на закатный наряд облаков
не налюбуюсь.
Возвещая вечерний час,
в храме колокол гулко бьет…
* * *
Распрощавшись с тобой,
я побрел одиноко, печально
через лес, − но затем,
на пригорок взойдя, увидел
облака весенние в небе…
* * *
Начало лета.
Одинокий путник стоит
в горной долине,
во дворе старинного храма,
у подножья пагоды древней…
* * *
Так прощай же, прощай!
Настала пора расставанья.
Никогда, никогда
нам не видеть больше друг друга.
Так прощай же, прощай навеки!
* * *
В сосновом бору,
окружившем подножье вулкана,
всю ночь напролет
в серебристом лунном сиянье
неумолчно поет кукушка[1]…
* * *
На рассветной заре,
как и вечером, на закатной,
наблюдаю в тоске
облака, осенившие горы, −
нет, и в них не найти утешенья!..
* * *
Что мать, что отец −
убелили обоих седины,
а сын-сумасброд
все никак не угомонится,
вновь мечтает о странствиях дальних…
* * *
Всю суровость зимы
в этой жизни познал я впервые −
сердце тяжко щемит.
День за днем бесплодно печалюсь
о судьбе листвы облетевшей…
* * *
Я ведь мужчина,
и мне всего двадцать пять −
силен и молод!
Про себя одно повторяю:
«Пусть же, пусть приходят печали!»
* * *
С этого места
не виден и берег морской −
в песчаных дюнах,
от палящего солнца укрывшись,
я лежу, погружен в раздумья…
* * *
Весенняя грусть!
В двадцать пять полюбил я впервые
белый сливовый цвет,
о котором в годы былые
никогда так нежно не думал…
* * *
Под вечер иду
по песчаному ровному пляжу
вдоль кромки морской,
где остались еще очертанья
волн отхлынувшего прилива…
* * *
О, конец той любви!
Разве он не печальней кончины
где-то в диких горах
одинокого хищного зверя,
умирающего от раны?..
* * *
Через узкий канал
в одном из знакомых кварталов
я хотел перейти −
и на мостике повстречался
с незнакомцем, Ветром весенним…
* * *
Захмелев от сакэ
и разум почти что утратив,
в майский полдень бреду −
напрямик упрямо шагаю,
напрямик по ячменному полю…
* * *
Вот напьюсь допьяна −
и тогда, ненавидеть не в силах,
мир наш грешный люблю −
хоть порой и сам уж не знаю,
жив ли я, на каком я свете?..
* * *
Дремотные горы,
а там, у подножия гор −
дремотное море.
Путешествую по краям,
напоенным грустью весны…
* * *
С мансарды спускаюсь,
по ступенькам тихонько схожу
и в сгустившемся мраке
ощущаю всем существом
эту осень и эту ночь…
* * *
Не прокричит
даже птица в лесу ненароком.
Долго лежу
под деревьями, − чтобы телом
и душой погрузиться в осень…
* * *
Вечерняя грусть!
Плесни на багровые угли
немного сакэ −
и наполнится комнатушка
ароматом зелья хмельного…
* * *
Шелестят на ветру,
изнанкой ко мне обратившись,
листья в чаще лесной −
им, должно быть, так больно видеть,
что и горы доступны людям…
* * *
Пока отмывал
пропахшие травами пальцы,
вернувшись домой
с вечерней долгой прогулки,
луна взошла над лугами…
* * *
Вечером в поле
бродит мальчик, совсем один,
ест шелковицу −
плача, ягоды с веток срывает
и зовет, надрываясь, маму…
* * *
Где-то на дне
нахлынувшей ночью печали,
в белесой мгле,
обессилевший, опустошенный,
я открыл глаза на рассвете…
* * *
О, как жалею
о жизни ничтожной моей,
что увядает,
словно осенний цветок
в жухлой траве на лугу!..
* * *
С черного хода
возвращаюсь под вечер домой
и на ступеньках
останавливаюсь отряхнуть
хвою лиственницы с рукава…
* * *
Подходит к концу
«долгий месяц», девятый по счету[2].
Как сердце щемит!
«Хоро-хоро», − шуршат под ветром,
опадая, сухие листья…
* * *
Разошлись облака.
Я через вершину Асама[3]
по тропинке бреду −
точно облачный след, белеют
клочья дыма над жерлом вулкана…
* * *
Печален мой путь.
Иду один через горы −
и тянется след
из долины по первому снегу,
по осенней ранней пороше…
* * *
Я погладил ее −
и шерсть мне печальную повесть
рассказала без слов.
Ах, бедняжка моя, собака!
Что за грустный холодный вечер!..
* * *
Каждый день про себя
я твердил: «Ну, когда же? Когда же?»
А сегодня гляжу −
и под ветром не опадает
вишня в самой поре цветенья!..
* * *
Вдруг над ухом раздался,
точно дудки пронзительный писк,
выкрик горной кукушки.
В котловине, дышащей зноем,
я проснулся − время к полудню…
* * *
Ветер поднялся.
Дождем опадает листва,
кружа в полете.
Шелестят, ветвями качая,
криптомерии у дороги…
* * *
Дохнул ветерок −
и широкие листья павловний[4],
играя во мгле
переливами лунных бликов,
чуть заметно вдруг всколыхнулись…
* * *
Сквозь ветви дерев
пробивается зимнее солнце,
и мне на лицо
лучи его попадают.
Светит ярко, но греть − не греет!..
* * *
Далеко я забрел
и собрался у берега моря
эту ночь скоротать −
но едва лишь прилег, как в полночь
разразился ужасный ливень…
* * *
Вторая луна −
календарной весны начало[5].
Увы, каждый год
этот месяц сулит печали
моему усталому сердцу…
ЁСИИ ИСАМУ
Ёсии Исаму (1886–1960). Родился в Токио. Поступил на экономический факультет университета Васэда, но не закончил, целиком переключившись на литературную деятельность. Его первые романтические опыты в жанре танка были восторженно встречены кружком поэтов «Мёдзё», стремившихся противопоставить филистерской морали буржуа пафос истинной страсти. Впоследствии Ёсии примкнул к кружку «Субару» и вплоть до 1920-х годов оставался одним из ведущих мастеров танка.
Лирику Ёсии отличает богемная, подчас несколько претенциозная раскованность. В историю литературы он вошел как певец вина и любви, как завсегдатай «веселых кварталов», черпавший вдохновение в мимолетных романах. Однако в действительности образ Ёсии Исаму гораздо сложнее. Стихи его наполнены глубоким философским содержанием и во многом отражают искания творческой японской интеллигенции 1-й половины ХХ в. В предвоенные и послевоенные годы характер лирики Ёсии заметно меняется: на смену бурным эмоциональным всплескам приходит тихая грусть. В зрелом творчестве Ёсии наметилось возвратное движение к классической традиции танка, от которой поэт сознательно стремился отмежеваться в юные годы.
* * *
От смутной тоски,
от невыразимой печали
трепещет оно,
сжимается и замирает,
мое беспокойное сердце!..
* * *
На шумном пиру,
посреди хмельного застолья,
вдруг мысль о тебе
тоскою пронзила сердце −
и стало так одиноко!..
* * *
Бескрайнее небо
необъятным оком своим
взирает на смертных −
не уйти никому, не скрыться
от пытливого, жадного взора…
* * *
Нестерпимая грусть!
Той единственной, той сокровенной
тайны тайн не открыв,
не излив томления сердца,
расстаемся навеки с тобою…
* * *
Мне приснилось во тьме,
что на ухо шепчет тихонько
беспросветная ночь, −
очарован, забыл, что ложе
ты сегодня со мною делишь…
* * *
На морском берегу
корабельного плотника домик −
вдруг у самых дверей
так приветливо и открыто
нам цветок вьюнка улыбнулся…
* * *
Близ Камакуры древней
по отлогим окрестным горам
мы гуляем с тобою −
горных лилий на склонах не счесть,
распускается луноцвет…
* * *
Снова, не устояв,
эту ночь провели мы у моря,
наблюдая вдали
рыбаков, их лодки, бакланов,
красный отблеск пылающих углей…
* * *
Как меня поразило
в тот раз появленье твое!
Поздно ночью, без стука,
ты, промокшая под дождем,
вдруг шагнула через порог…
* * *
Подле горного храма,
что дал мне сегодня приют,
на веранде открытой
из сандалии старой твоей
раздается пенье сверчка…
* * *
Берег песчаный.
На лодку рыбачью присев,
тебе внимаю −
этой повестью о любви
зачарован и опьянен…
* * *
В дюнах нагретых,
объят томленьем любви,
я незаметно,
под гуденье пчел земляных
засыпаю и вижу сны…
* * *
Так много уже
у меня скопилось записок
с призывом твоим:
«Приходи поскорее в дюны!»
Вот и лето уже на исходе…
* * *
Свет далеких зарниц
вдруг напомнил тебе, как когда-то,
в ту далекую ночь,
ты смотрела на сполохи молний
из окна моей комнатушки…
* * *
Набежала волна
и отхлынула в море, стирая
письмена на песке, −
кто сотрет письмена печали
в безутешном скорбящем сердце?..
* * *
Каждое утро
встречаю у моря меж дюн
на том же месте
ту же девушку, что с улыбкой
не спеша идет мне навстречу…
* * *
О, как сердце щемит!
Вспоминается ночь на дюнах,
рокот моря вдали
и печальные крики чаек,
и любви невнятные речи…
* * *
Как будто расцвел
близ дороги к Большому Будде[6]
гвоздики цветок −
перламутровую ракушку
на обочину ты уронила…
* * *
Пьянству предавшись,
хотел я в вине утопить
юные годы
и забыться в хмельном бреду −
о, как горько жалею теперь!..
* * *
Не радуйся так
чаше, полной зелья хмельного,
не радуйся так!
Опьянев, по пути споткнешься −
потеряешь, расплещешь душу…
* * *
С полной чашей в руке,
изумленный, на миг замираю −
вдруг послышался мне
голос твой из чаши зовущий,
возвещающий: «О несчастный!..»
* * *
Право, если не пить,
что останется в суетном мире
для такого, как я?
О песчинки вечности, люди,
сожаленья ваши напрасны!
* * *
О чем ты поешь
так уныло и самозабвенно,
мой пьяный сосед?
Слышу только: «Добрые люди,
пожалейте меня, пропоицу!..»
* * *
Как слаб человек!
Любовью безжалостной сломлен,
в смятении чувств
сколько раз ходил я сегодня
за вином в ближайшую лавку!..
* * *
Сегодня не слышу
вечных увещеваний твоих:
«Ты губишь здоровье,
не пей слишком много, не пей!» −
пью вволю, но грустно мне…
* * *
Ужели так мелки,
так ничтожны тревоги мои,
волненья, заботы, −
что могу о них позабыть
после нескольких чаш вина?!
* * *
Подходит к концу
пир юности недолговечной,
что уж никогда
в этой жизни не повторится…
Крепчает осенний ветер.
* * *
Молодые токийцы −
лишь они еще могут понять
этот привкус печали −
ранним утром, усталый, хмельной,
по безлюдной Гиндзе бреду…
* * *
Над мудрецами
смеюсь в этом мире страстей −
они не знают
ни прекрасных сладостных грез,
ни безумных снов наяву!..
* * *
Дышит холодом в спину
осенний яростный вихрь −
лишь в час испытаний,
в годину тяжких невзгод
обо мне вспоминаешь ты…
* * *
И вот на перроне
ты сегодня поезда ждешь −
уезжаешь на Кюсю[7].
По навесу льдинки стучат −
барабанит град в полутьме…
* * *
О нет, никогда
не забыть мне тот вечер прощальный! −
И восемь часов
для меня навек превратились
в горький час безысходной скорби…
* * *
Снова вспомнилась мне
та давняя ясная осень,
снова тихо грущу −
хоть не раз с тех пор распускались
тростника цветы над рекою…
* * *
Донеслась с корабля
заунывная песня матросов −
будто сосны шумят
на далеком архипелаге…
С островов Рюкю[8] эта шхуна.
* * *
Воспоминания,
отзвук давнишней печали −
словно далекие
снежные горные пики,
вставшие на горизонте…
* * *
Грустное зрелище
крыша на доме твоем,
травой поросшая,
но стократ печальней судьба
отгоревшей нашей любви…
* * *
Нет, мне не забыть
той ночи дивной в столице,
соцветья огней −
о Токио, милый город,
будь вечно так же прекрасен!
* * *
Все женщины вдруг
утратили прелесть былую.
Все вина, увы,
утратили крепость и пряность −
не скорбь ли всему виною?..
* * *
Токио милый!
Твой лик из тумана встает,
бледен, прозрачен −
словно женщины сказочный лик,
из тумана явленный мне…
* * *
Он немного бледней,
чем цвет полдневного моря
на бумажном листе,
оживленном рукой Хиросигэ[9], −
цвет тоски, любовной печали…
* * *
Всей душой предаюсь
той щемящей, пронзительной грусти,
что не мог не вселить
совершенный портрет актера
на гравюре кисти Сяраку[10]…
* * *
В унылую пору,
в осенний пасмурный день
один отправляюсь
на железнодорожный вокзал −
посмотреть, побродить в толпе…
* * *
Из встречной коляски
несется игривый напев
«веселого дома».
«Не хотите ли прокатиться?» −
соблазняет меня красотка…
* * *
На дальние горы
смотрю сквозь туманную мглу −
слезы взор застилают.
Вот оттуда, с горных вершин,
и приходит ко мне печаль…
* * *
Помню, в те времена
каждый день выходил я на Гиндзу,
брел и брел наугад −
то окажешься в Аояги,
то окажешься в Сикииси…
* * *
Эту летнюю ночь
проводим мы вместе с тобою −
и во мраке звучат
несказанным очарованьем
даже дальнего грома раскаты…
* * *
Верно, скоро опять
придет тот бродячий торговец
и сверчка принесет[11] −
да, такого же, как когда-то,
прошлой осенью мы покупали…
* * *
Как он скорбно звучит
в рассветном сизом тумане −
то ли голос слепца,
то ли скрип калитки садовой
под порывом осеннего ветра!..
[1] …неумолчно поет кукушка… — В Японии «пение» кукушки (традиционная поэтическая примета лета) ценилось наряду с пением соловья.
[2] …«долгий месяц», девятый по счету… — В японском лунном календаре «долгий месяц» (нагацуки) — поэтическое название девятой луны.
[3] Асама — дремлющий и временами действующий вулкан в Центральной Японии, в преф. Нагано.
[4] Павловния — листопадное дерево с крупными листьями, цветет пышными фиолетово-розовыми цветами.
[5] Вторая луна — // календарной весны начало. — По лунному календарю второй месяц считался месяцем весны.
[6] Большой Будда — гигантское бронзовое изваяние Будды в Камакура, древней столице Японии, неподалеку от Токио.
[7] Кюсю — южный остров Японии, один из четырех «больших» островов.
[8] Рюкю — архипелаг на юге Японии. Главный остров — Окинава.
[9] Хиросигэ, Андо — известный средневековый художник (1797–1858), мастер цветной гравюры. Особенно славятся его серии «53 станции Токайдо» и «Сто видов Эдо».
[10] Сяраку — известный художник XVIII в. Мастер гравюры, изображавший главным образом актеров и борцов сумо.
[11] …придет тот бродячий торговец // и сверчка принесет… — Певчие насекомые (цикады, сверчки и т. д.) ценились в Японии не меньше певчих птиц.
