Е.В. Волкова
…склонюсь, шепну: вот мой простой подарок,
вот капля солнца в венчике цветка…
В. Набоков
В этом, особенном году для России и Японии 2018 году, когда страны впервые за всю историю двухсторонних связей проводят «перекрестные» – год России в Японии и год Японии в России, – мы будем свидетелями многих «перекрестков» наших культур, многих продуманных, заботливо подготовленных встреч и мероприятий. Вспомним и многие исторические диалоги и «скрещения», чаянные и нечаянные, через судьбы людей, через горестные и радостные события, связавшие наши страны.
Я расскажу здесь о встрече и пересечении, которых не было никогда, и все же, и все же… Речь пойдет о всемирно известном писателе Набокове и о перекрестке его поэзии и поэтики японского видения мира, о странных сближениях, парадоксальных привычному взгляду.
Осенью 2016 года в галерее «Турина Гора» прошла выставка моих работ, – декоративная живопись на шелке, каллиграфия, графика, – под названием «Кимоно для Набокова или геометрия души». Смыслом и сутью, содержанием выставки была поэзия писателя, известного своей прозой. «Орнаментальная проза», «парчовые тексты», «Бунинское чувство стиля», – частые определения его всемирно прославленных романов. Поэзия же была «вторым эшелоном», скрытой до времени литературной драгоценностью.
Желая поделиться этим новым ликом Владимира Набокова, вдруг открывшимся мне, я сделала свитки на шелке, пронизанные его поэтическими строчками. Среди других работ были представлены два диптиха на шелке: «День, нежный и блистающий» и «Ночь, полная звезд». Каждый из диптихов представляет собой очерк кимоно с расправленными рукавами боковыми полами, видный со спины, точно так, как принято демонстрировать кимоно в качестве произведения искусства, на музейных экспозиционных подставках (черные лакированные элегантные конструкции, которые порой сами – шедевры). Именно так, как изображается кимоно в книгах «Образцы для росписи косодэ» середины 17 века, которые мне довелось видеть и вживую, в витринах музея Киото, музее кимоно в Токио, и благодаря Интернету на выставке в музее Метрополитен в Нью-Йорке.
Расправленное таким образом кимоно представляет собой удивительный контур для картины, очень особенный: соединяет в себе и чудесное поле для изображения, и готовую архитектоническую структуру, которая в придачу одухотворена незримым присутствием человека, через пропорции человеческого тела.
Кимоно «День» выполнено на белом шелке, кимоно «Ночь» – на коричневом, очень темном, горько-шоколадного цвета шелке. Строго говоря, эти кимоно по пропорциям можно отнести либо к косодэ – кимоно с коротким рукавом, либо к куртке – верхней накидке – хаори. По моему замыслу, эти кимоно – мое подношение, оммаж, метафорический подарок любимому писателю Владимиру Набокову, посланный в прошлое, в противоход стреле времени. Искренний, сердечный дар глубокой благодарности от читателя, лучшее, что могу исполнить.
Сама мысль такого подарка может показаться странной, если не чудаковатой. Ведь сколько нам говорят фото и кинохроники, биографы и биографии, Владимир Набоков был типичным «западником», с отчетливым оттенком англофильства. И его интересы, и его гардероб, – классические, эталонные для джентльмена. Не было и намека на заинтересованность в японской культуре, и – никогда, никакого кимоно.
Никогда и никакого, – до поры, когда в моем сознании, в моем сердце не встретились и не породнились навек – Владимир Набоков в его поэтической ипостаси и японская поэтика взгляда на предметы явленного мира. Роднит их и делает близкими – феноменальное, «хищное» зрение писателя, выработанное долгой привычкой энтомолога, умение пристально вглядываться в мельчайшие детали живого бытия. Японскую культуру за пристальное внимание к деталям частенько с юмором называют «близорукой», но именно такое, беспрецедентное, сфокусированное внимание к мельчайшим и тончайшим проявлениям мира – тот самый тайный, царский ход к истине, который нашел и Набоков. Прорыв за пределы видимого мира в инобытие, к истине, как самая сердцевина и смысл творчества:
… есть в этом
Вечернем воздухе порой
лазейки для души, просветы
В тончайшей ткани мировой…
… замри под веткою расцветшей,
Вдохни, какое разлилось –
Зажмурься, уменьшись, и в вечное
Пройди украдкою насквозь.
«Все вещи появляются из бездны тайны,
И через каждую можно заглянуть в эту бездну», пишет Судзуки, «подхватывая» мысль…
Ему почти откликается, как отзывом на пароль, Набоков:
«…Деревья вешние в мерцающих венцах,
Улыбка нищего, тень дыма,
Тень думы – вижу все; в природе и в сердцах
Мне ясно то, что всем незримо.
…Я слышу, как дышит тень и каплет свет…»
И ключевое эстетическое понятие вечно ускользающей тайны красоты и истины, невозможность прямого называния, – эта черта поэта – Набокова тоже соединяет его мир и японскую поэтику недосказанности. Намек, промельк, тень, обходные и неявные дороги высказывания, даже привязанность души к неявному, смутному, тайному – черты поэзии Набокова.
Непостижимость – и отчаянное стремление приблизиться к тайне красоты, – воплощение истины роднит японскую поэтику и набоковские строки:
…все так же на ветру, в одежде оживленной,
К своим же Истина склоняется перстам,
С улыбкой женскою и детскою заботой,
Как будто в пригоршне рассматривает что-то,
Из-за плеча ее невидимое нам…
Слова «тайна», «сокровенное», «зашифрован», «потустороннее», – одни из любимых в словаре поэта, и это выдает нам его пристрастия.
Японскую культуру часто описательно называют интровертной, обращенной внутрь. Совсем неслучайно мужская одежда имеет роспись или вышивку лишь на внутреннем кимоно-дзюбан, спрятанном и укрытом от чужих взоров. Или, как вариант, – на внутренней части, на подкладке куртки-накидки – хаори. Красота, сокровенная красота, обращена внутрь, это сокровище для немногих, она утаивается от взоров, она укрыта под внешней строгостью, как хрупкая и ранимая душа поэта таится за его строгой прозой, пусть и орнаментальной.
Кимоно «День» и «Ночь» так и задумывались – как роспись на внутреннем кимоно, как «потусторонние», невидимые внешним взорам, потайные «поэтические» одежды, спрятанные – либо внутри, либо на подкладке одежды, создающие свой мир, внутренний, почти тайный, мир ускользающей, как полет ласточки, красоты.
Необыкновенно родные друг другу ласточки – японская и набоковская, обе пронизывают нашу душу ускользанием – полета, красоты, истины, самой жизни:
Однажды под вечер мы оба
Стояли на старом мосту
Скажи мне, спросил я, до гроба
Запомнишь вон ласточку ту?
И ты отвечала: еще бы!
И как мы заплакали оба,
Как вскрикнула жизнь на лету…
До завтра, навеки, до гроба –
Однажды, на старом мосту…
Спрячься, как в гнездышке,
Здесь у меня под зонтом,
Мокрая ласточка! Кикаку
И промокшую и от наших слез ласточку высушит и обогреет под своим зонтом ученик Басё.
Ощущение времени – нака-има – «вечное теперь», которым пронизаны японские хайку, можно ощутить и во многих стихах Набокова, погружение в любованием миром, смиренное внимание человека:
Но хранится под землей беспечной,
В сердце сокровенного пласта
Отпечаток веерный и вечный,
Призрак стрекозы, узор пласта.
Набоковский призрак стрекозы и ее тень у японской поэтессы Тиё:
Над волной ручья
Ловит, ловит стрекоза
Собственную тень…
Метнувшись из строчек стиха в японское хайку и вновь зависшая над строчками стрекоза – обжигает своей мгновенной красотой наше сердце, замирает на мгновение:
Стрекоза, бирюзовая нить,
Два крыла слюдяных –
Замерла на перилах купальни.
И вот уже не знаешь – это японское трехстишие или… Да, это стихи Набокова, но какое японское в них сердце!
На кимоно «День» изображены фрагменты имения Набоковых в Рождествено, под Петербургом, чугунные решетки вдоль каналов его родного города, церковь с колокольней, и его «четыре драгоценности кабинета», как сказали бы японские писатели и художники:
… на освещенном острове стола
Граненый мрак чернильницы открытой,
И белый лист, и лампы свет забытый
Над куполом зеленого стекла.
И поперек листа полупустого
Мое перо, как черная стрела
И недописанное слово.
На кимоно «Ночь» – фрагменты чугунных перил мостика через Мойку, ведущего к дому Набокова, уличные фонари на Театральной улице Петербурга: «Цветок жемчужный фонаря, закрывшись сонно, повисает на тонком выгнутом стебле…».
Все изображения выполнены в технике свободной росписи золотом – на темном и светлом шелке кистью. Также использована техника золотой потали на шелке – начиная со второй половины 17 века, японские мастера использовали золотую тончайшую фольгу для декорирования деталей росписи.
И, наконец, навсегда и решительно соединившись в моем сердце, Набоков и Япония, летят золотой вереницей бабочек наискосок, и насквозь, через «День» и через «Ночь», двумя диагоналями золотых – мостов. мечтаний, грёз и снов – пересекая контуры и пределы.
Во мглу, во глубь хочу на миг сойти:
Там, чудится, по Млечному пути
Былых времен, сквозь сумрак молчаливый
В певучем сне таинственно летишь…
Это полет золотых бабочек, уводящий из плоскости одежды в иные миры – символ устремлений души человека, бабочка часто символизирует именно душу, эфемерные, невесомые мечты. На одном из изумительных образцов японского кимоно, накидке-мантии, учикакэ, доводилось видеть бабочек-оригами, сложенных особенным, благопожелательным образом. Комментарии сообщали, что омонимически слово «бабочка» совпадает со звучанием слова «долго», что было особенно уместно для свадебного кимоно, как пожелание долгой супружеской жизни.
Для набоковских кимоно образ полёта бабочек, – и полет души, и вечность, – все подходило как нельзя лучше, а уж если вспомнить, что бабочки были непреходящей любовью, прошедшую сквозь всю жизнь писателя, и его последние слова были именно о них, – станет понятно, отчего они и стали главными персонажами росписи.
В этой золотой веренице есть и бабочки с натуральными, строго по атласу, выполненными крыльями, есть бабочки-оригами с точно выверенными углами, по всем правилам этого уникального искусства. Шахматная клетка на крылышках многих из них – дань еще одной страсти писателя – шахматной композиции. Какие-то бабочки – вымышлены, в них соединены точное жилкование крылышек и очертания оригами, строгие и геометричные.
Бабочки летят вереницей через кимоно «День»:
Бабочки полет
Будит тихую поляну
В солнечных лучах.
Басё
Так веселы, дружны…
Вот бы мне родиться опять
Бабочкой над лугом…
Исса
Золотым роем наискосок пересекают кимоно «Ночь»:
Для странствия ночного мне не надо
Ни кораблей, ни поездов
Стоит луна над шашечницей сада
Окно открыто. Я готов.
Отчего-то думается, что самому Набокову было бы весело и приятно перекрещивание его стихов и стихов японских поэтов, перекрещивание темной подкладки кимоно «Ночь» со светлым верхом, а светлый «День» – носить под темным верхом строгого мужского кимоно, ведь ему так по душе были словесные и шахматные шарады и скрещивание смыслов.
Спрятанное, утаенное, скрытое – виды нежно любимого города, утраченного в изгнании, детское воспоминание, то, что дорого и сердцу, и уму…
В сердце моем кипят
Ключом подземные воды.
Я безмолвно люблю.
То, что не высказал я, –
Сильнее того, что сказал…
Сэй-Сёнагон
«Записки у изголовья» – 74 дан
Роспись внутри одежды, на подкладке, или внутреннем, потаенном слое одежды, – ведь это напоминает нежный, потаенный испод крыльев бабочки.
Предлагая такую роспись, как дар памяти этого гордого и сильного, нежного и уязвимого человека, Владимира Набокова, надеюсь, что его почитателей не покоробит и улыбка в этом подношении, и сравнении его поэтического наследия со скрытой изнанкой его прославленного прозаического имени. Также надеюсь и на понимание знатоков японской культуры, принимая заранее упреки в пристрастности и надуманности. Это именно так, но искренне восхищаясь красотой и высотой мысли и мастерства и в японских кимоно, и в поэтических строчках Набокова, разве можно было не соединить их в картине на шелке!
Автор: Елена Витальевна Волкова, член Правления Алтайского краевого отделения Общества «Россия-Япония»
Алтайское краевое отделение Общества «Россия-Япония»
