Завершаем публикацию отрывков из книги К. Саркисова «Россия и Япония. Сто лет отношений». Глава V. КОНЕЦ ПУТИ
«Не успели еще высохнуть чернила» под договором, который Сазонов подписал с Мотоно, как он подал в отставку. Это случилось 7 июля, через четыре дня спустя. Так завершилась его карьера. Он занял кресло министра в 1910 году, но, по сути, еще раньше выполнял за Извольского его работу.
Восемь министерских лет Сазонова меньше тринадцати Гирса и тем более двадцати шести Горчакова, но его заслуги, как и его предшественника Извольского, огромны. Тем не менее, и он, в конечном счете, стал «козлом отпущения» за дипломатические неудачи, в частности, вступление в войну на стороне Германии Турции и Болгарии, проблемы на Балканах и в Персии.
Признавая одаренность «добрым и благородным характером» и выражая за это свое уважение к нему, упрекали его в отсутствии других качеств, необходимых в «великие исторические моменты» лицу, занимающему высокий пост: «широкий умственный горизонт, дар предвидения, умение разбираться в хаосе переменчивых политических явлений, безбоязненность перед неотвратимым, суровая воля принимать вовремя спасительные решения, сколь бы жестокими они ни казались» [Новое Время].
В телеграмме из Петербурга Мотоно в качестве главной причины отставки Сазонова называл несогласие того с политикой России в отношении предоставлении Финляндии широкой автономии. При этом он давал понять, что, если договор с Японией не помог ему сохранить за собой кресло, то и не был причиной ухода [ДВПЯ].
Тем не менее, отставка министра вызвала у японцев чувство досады. Сазонов − один из творцов русско-японского союза − покинул кресло министра в то время, когда в Японии по этому поводу продолжались празднества. Независимо от причин, почему это произошло, отставка Сазонова воспринимается японским народом с чувством горечи [Иомиури] 25.07.1916).
Мало кто сомневался, что причины лежат в другой плоскости, однако сама отставка была неожиданной. Официально она никак не объяснялась, и это бросало тень и на договор.
Другой «герой» двустороннего союза − Мотоно тоже оставлял свой пост. Но если Сазонов прощался с постом министра иностранных дел в России, то Мотоно в Японии только предстояло его занять. Это случилось в начале октября 1916 года, когда Тэраути предложил ему в своем кабинете стать главой дипломатического ведомства. Это было признанием его заслуг за десять лет посольской работы в российской столице признаком того, что союзные отношения с Россией теперь могли занять центральное место во внешней политике страны.
Что же касается неприятного ощущения от отставки Сазонова, оно быстро прошло, и уже через неделю японские газеты писали о просочившихся из дворцовых кругов слухах о том, что японский император в знак благодарности за визит Великого князя Георгия Михайловича решил направить в Россию члена императорской семьи принца Канъин.
Официально эти сообщения не подтверждались и не опровергались. Отмечалось только, что принц «в очень близких отношениях с русской императорской семьей» и нет ничего странного, если он совершит такую поездку (Асахи: 11.08.1916). Через несколько дней о визите в Россию сообщали газеты как о решенном деле, помещая портреты принца и некоторых членов делегации (Асахи: 16.08.1916). Среди них старший генерал-адъютант Свиты японского императора генерал армии Утияма Кодзиро (内山小二郎), генерал-майор Накасима Масатакэ, знакомый по пребыванию в могилевской ставке и один из сотрудников министерства двора.
Но еще до визита принца в Петроград прибыла первая за всю историю делегация верхней палаты (палата пэров) японского парламента. Делегацию возглавлял граф Тэрасима Сэйитиро (寺島誠一郎) − старший сын министра иностранных дел в одном из первых мэйдзийских правительств, знакомого россиянам по делу с перуанским судном «Санта Луз» сорокалетней давности.
Поезд из Харбина с членами парламентской делегации подошел к перрону Николаевского вокзала Петербурга поздно ночью 26 августа 1916 года.
Его встречали сотрудники японского посольства во главе с секретарем посольства Уэда, а также представители японского землячества Петербурга и журналисты. В комнате отдыха делегации зачитали телеграмму Мотоно, в которой японский посол просил извинения − он был в Финляндии, уже возвращался, но не успевал встретить высоких гостей.
Просторный зал вокзала был украшен русскими и японскими национальными флагами и изображениями геральдики японского императора − цветка хризантемы. В нескольких экипажах члены делегации по Невскому направились в сторону «Астории». Вестибюль гостиницы тоже был украшен флагами двух стран, на каждом этаже и в номерах стояли букеты хризантем.
Гвоздем программы пребывания делегации из сорока с лишним человек был банкет, устроенный Русско-японским обществом через день вечером 28 августа в одном из первоклассных петербургских ресторанов «Эрнест».
На банкете в роли хозяина выступал Коковцов, ныне председатель Русско-японского общества. Он с января 1914 года был в отставке, жил в своем имении в Новгородской области и специально приехал в Петербург для встречи с японцами. Среди присутствовавших с российской стороны газеты отметили бывшего министра земледелия и государственных имуществ члена Государственного Совета Александра Сергеевича Ермолова, управляющего Государственным банком России Ивана Павловича Шипова, лидера «октябристов» члена Государственной Думы Александра Ивановича Гучкова. МИД был представлен Козаковым. Был Мотоно, вернувшийся из Финляндии, и сотрудники японского посольства.
Первым слово держал Коковцов. Он отводил душу. После неожиданного и болезненного для его самолюбия увольнения в отставку 30 января 1914 года он жил замкнуто, а перед войной переехал в деревню, откуда только один раз его позвали на парадный обед в Петергофе в честь приезда президента Франции Пуанкаре. Приглашение пришло от министра Двора графа Владимира Борисовича Фредерикса с замечанием, что ему нужно быть непременно, так как высокий французский гость пожелал непременно увидеть своего старого знакомого. Однако на самом приеме никто не подвел его к Пуанкаре, а царь только издали ему вежливо поклонился. Тогда он остро почувствовал, что «с уходом из влиятельного положения всякий интерес к человеку исчезает в придворных кругах». К тому же с середины 1916 года он был полон мрачных предчувствий о будущем страны, которой служил.
«…Дела на фронте принимали все более и более грозный оборот. Внутри нарастало нервное положение под влиянием все того же фактора. Дума все резче и резче поднимала свой голос. Правительство терпело все большие и частые перемены, так как министры сменялись с невероятной быстротой, и на смену ушедших приходили люди, все более и более неведомые, и все громче стали говорить о так называемом влиянии «темных сил», так как никто не понимал, откуда берутся эти новые люди, с их сомнительным прошлым, сумбурными планами и полной не подготовкой к делу управления, да еще в такую страшную пору» [Коковцов].
Приветственная речь когда-то первого лица в русском правительстве была полна патетики. Он обращался к гостям «из далекой страны, но теперь уже близкой по единству высших интересов и задач, отныне объединяющих Россию и Японию. Он называл их первыми живыми глашатаями тех новых лозунгов, которые только что запечатлены соглашением России и Японии и должны отныне объединить обе страны в их общем стремлении к единой, свободной от всяких недомолвок цели − трудиться во взаимном согласии и с одним пониманием на пользу наилучшего достижения соединяющих нас благородных задач.
В стиле принятой в те времена риторики, чтобы усилить впечатление от того, о чем он говорил, оратор прибегал даже к мистическим образам.
«Я затрудняюсь, господа, сказать, представляет ли ваш приезд простое, случайное совпадение по времени или же является он проявлением какой-то скрытой от нашего взора мудрости высших исторических судеб, управляющих жизнью государства и народов» [Новое Время].
Изголодавшийся в деревне по речам перед публикой, Коковцов перешел к воспоминаниям о прошлом.
Событие, которые мы сегодня отмечаем, говорил он, началось ровно 10 лет назад, когда послом в Петербург приехал г-н Мотоно, «искусный, убежденный и последовательный поборник идеи соединения Японии и России в одну дружественную силу» через взаимное доверие, общность задач и способов их достижения. Движение к союзу на основе уважения интересов друг друга началось с решения отдельных вопросов и завершилось эпохой, когда обе страны оказались «в одном стане», а Япония теперь как союзник России «борется за одни и те же идеалы и несет жертвы во имя одних и тех же заветов справедливости…». Но самое главное это будущее двусторонних отношений. «Велики, господа, и неисчислимы последствия того превращения, которое выковывалось шаг за шагом за эти 10 лет и завершилось теперь только что заключенным соглашением России и Японии». «Быть может, сегодня самое дальновидное воображение наше еще не в состоянии проникнуть во всю глубину этих последствий и оценить всю необъятную ширину их», − звучало из уст Коковцова. Отдавая все силы войне, нужно найти в себе достаточно мудрости и предусмотрительности, чтобы одновременно готовиться к тому, что будет после нее.
Говоря о послевоенном будущем, он убеждал японских парламентариев, что именно тогда «трудолюбивый, настойчивый и богато одаренный» японский народ найдет приложение своему труду. «Идите на него с открытой душой, забудьте расстояние которое разъединяет нас, победите его своей настойчивостью, покажите всему свету, что недаром зовется ваша родина «Страною восходящего солнца», недаром вы сумели у себя в короткий срок исполнить то, на что другие тратили века, − приходите к нам, изучайте нас, наши привычки и требования, зовите нас к себе и старайтесь занять хоть часть того места, которое останется пустым после войны», − намекал он на изгнание немцев из политики и экономики России.
«Многое можете вы дать нам, еще больше вы можете взять от нас». В завершении, приветствуя гостей от имени Русско-японского общества, он призывал к взаимному доверию и уважению добавить «стремление подойти друг к другу не с мыслью о кратковременном и всегда преходящем успехе, а с твердой волею − положить глубокий и прочный фундамент… обоюдного промышленного и экономического сотрудничества».
После речи Коковцова прозвучало «Кимигаё» (японский национальный гимн). Граф Тэрасима, говоривший свободно по-французски[1], был вполне искренен, когда признался, что не знает, как отвечать на столь эмоциональную и полную призывов к дружбе речь. Тем не менее, он нашел слова в том же высоком стиле: «Мы говорим, правда, на разных языках, но наши сердца говорят на одном наречии». «В вашей стране солнце светит с раннего утра и до глубокой ночи», − делал он комплимент территориальному величию России. Но скоро, оставив попытки соревноваться в красноречии, он стал говорить о том, с какой радостью простыми японцами было воспринято известие о русско-японском союзе.
После речи Тэрасима был исполнен национальный гимн России и слово взял Мотоно. Прежде всего, он вернул комплимент, сделанный ему Коковцовым. В роли министра финансов тот очень поддерживал Извольского в продвижении конвенций 1907 и 1910 годов. Что же касается конвенции 1912 года, то трудно переоценить роль Коковцова в ту пору председателя Совета министров России. Нужно отдать должное японскому послу − он не только упомянул имя отсутствовавшего Сазонова, но подчеркнул, что именно ему принадлежит главная заслуга в заключении союзного договора: «Я погрешу против справедливости, если умолчу, что его превосходительству г. Сазонову принадлежит главная роль в деле заключения нашего последнего союзного договора». После русско-японской войны японцы опасались, как бы не пришлось еще раз воевать со своим соседом. Именно поэтому каждое новое соглашение встречалось с таким энтузиазмом. А теперь после заключения союзного соглашения всем стало ясно, что угроза новой войны «устранена и устранена навсегда». А что бы случилось, если мировая война, которая «опустошает Европу теперь, разразилась бы десять лет тому назад, когда наши отношения были совершенно иные», − обращался к собравшимся японский посол.
И сам отвечал: «Я не продолжаю. Вы сами слишком хорошо понимаете, каковы были бы последствия» [Новое Время].
Последнее замечание японского посла из области не очень приветствуемых в оценке исторического процесса сослагательных наклонений. Но намек был понятен. Десять лет назад − это лето 1906 года, когда, казалось, новая война с Японией была из разряда гипотез, но в условиях конфликта в Европе, могла бы вполне стать реальностью.
Нужно предвидеть ход событий и быть к ним готовым − вот смысл слов Мотоно. Но ирония истории была в том, что никто в этом зале, включая его самого, не мог предвидеть, что этому союзу осталось жить чуть больше года, а через семь месяцев разразиться первая катастрофа − революция, которая сметет империю, но оставит в силе союз, а затем − вторая, которая его фактически аннулирует (официально это произошло 31 мая 1924 года по решению советского правительства).
Оптимистически оценивая шансы Антанты победить в войне, («иначе быть не может») и замечая, что после нее никто более не будет угрожать миру, он, тем не менее, смог предвидеть: «Разве все вопросы, волнующие мир, будут разрешены? …Последствия этой войны будут громадны. Что же касается ее влияния на духовное перерождение человечества, то я не думаю, чтобы это перерождение могло быть так быстро совершиться. Нужны века и века, чтобы человечество вполне переменило свой образ мыслей».
Это философское замечание оттенило смысл того, что Мотоно произнес далее: «Однако, что бы ни произошло в мире вообще, а в частности, в тех областях, где Япония и Россия имеют особые интересы, полное согласие между нашими странами будет верным залогом сохранения мира и спокойствия в этих областях. Никто не посмеет напасть на нас, пока мы будем союзниками. В этом одно из следствий нашего июльского договора».
Не менее справедливым оказалось и его замечание, что одного политического сближения, однако, недостаточно. Политический союз нужно укрепить «сближением на экономической почве» [Новое Время].
Откровения Мотоно на этом банкете японские газеты озаглавили как «тайную историю японо-русского договора», имея в виду упоминание о секретном договоре 1912 г. и некоторые другие откровения [Асахи].
Отсутствовавший на банкете Сазонов встретился с делегацией на следующий день в Мариинском дворце, где ее принимали члены Государственного совета и сенаторы. Были все члены правительства во главе с Борисом Владимировичем Штюрмером, который в это время совмещал должность министра иностранных дел. После обеда было посещение Государственной Думы. Здесь их тепло приветствовал ее председатель Михаил Владимирович Родзянко. Он подробно рассказал о работе Думы, а затем все расписались в книге почетных гостей.
***
На такой же высокой ноте двусторонних отношений прошел визит принца Канъин. Российская сторона сделала максимально возможное, чтобы обеспечить тот же уровень приема, который был оказан великому князю Георгию Михайловичу в Японии.
Начало визит принца в Россию было обставлено особой ритуальностью. На Токийском вокзале его провожали принцы крови, все министры во главе с Окума, который уже через месяц передаст бразды правления Тэраути, а также русский посол Крупенский. Был и почетный караул.
Дальше последовало нечто необычное. Покинув Токио ранним утром 11 сентября, принц Канъин вначале направился в Киото, где посетил могилу императора Мэйдзи. Получив его «благословение», далее − в Симоносэки, откуда пароходом до Пусана, по железной дороге через Корею и Маньчжурию в Харбин. В Харбине на том злополучном перроне принца встречал генерал-майор Татищев. Для этого он проделал огромный путь от Петербурга до столицы Маньчжурии…
Специальный курьерский поезд, в котором отдельный вагон был предназначен для охраны и целых два под питание, 23 сентября 1916 г. поздно вечером прибыл в Москву. От имени царя на платформе принца приветствовал великий князь Георгий Михайлович. Он специально для этого приехал из могилевской ставки. Был почетный караул, здание вокзала было украшено флагами двух стран и иллюминацией. Были приветственные речи и «хлеб с солью». На площади перед вокзалом несколько десятков тысяч москвичей приветствовали японского принца [Асахи].
После грандиозного приема в Москве на том же курьерском поезде делегация направилась за 600 км. на запад − в Могилев, в Ставку Главнокомандующего. Вперемежку с обыденными новостями, этот момент запечатлен в дневнике царя. Было 24 сентября, воскресенье. Он оделся в китель со всеми орденами и ровно в полдень вместе с сыном, наследником престола Алексеем, поехал на вокзал для встречи принца. Была церемония − царь вручил принцу орден Святого Андрея Первозванного, другие ордена и ценные подарки членам его свиты и сопровождающим лицам. За праздничным обедом звучала музыка и тосты. Царь на какое-то время простился с гостями. Он был занят срочной работой − строили какой-то туннель. Присоединился он ко всем вечером, за торжественным ужином. Поздним вечером того же дня он попрощался с принцем. Поезд увез делегацию в Киев [Николай II, Дневники].
В Киеве повторилось то, что было и в Москве − церемония встречи на вокзале и приветствия со стороны городских властей. Затем − чаепитие в Городском собрании, где снова звучали приветствия в адрес принца и его ответные слова благодарности, посещение раненых в местном лазарете. Завершало день событие, крайне редкое в приеме почетных гостей. В Мариинском дворце Киева, построенном еще при Екатерине II в ее любимом стиле бело-голубого барокко, принца принимала вдовствующая императрица Мария Федоровна. Отдельная встреча с матерью российского императора была признаком особого уважения.
Венчало визит в Россию посещение ее столицы и прием в Зимнем дворце 28 сентября. В отсутствии венценосного супруга гостей принимала императрица Александра Федоровна. В письме мужу в могилевскую ставку, написанном вечером того же дня уже из Царского Села, о встрече японского принца она упоминала вперемежку с описанием погоды, собственного самочувствия, критическими отзывами о нарядах других дам на приеме («Графиня Бенкендорф была ужасна, − слишком ярко и плохо накрашенные губы − кошмарное зрелище».
Письма царицы, как и царя, были написаны по-английски и переведены на русский отцом знаменитого писателя Владимиром Дмитриевичем Набоковым и изданы в Берлине в 1922 году. Они интимны, откровенны и дают представление об атмосфере приема японской делегации в Петербурге, Могилеве и Киеве.
Упоминая о плохом самочувствии с раннего утра и усталости после приема она признавалась: «Он [Канъин] был разговорчив и приятен, так что не было трудно». Об атмосфере приема: «Он был так тронут твоим приемом и добротой твоей Мамаши, и тем, что толпа стояла вдоль улиц до самого Зимнего Дворца». И несколько слов о подарках: «Он подарил мне от японского императора два чудесных гобелена, − такая изумительная работа и красота окраски».
Но и царица не осталась в долгу. Еще утром она приготовила «прелестную пару больших фарфоровых ваз, лес зимой и летом, и две высокие хрустальные с орлами» [Александра Федоровна, 2].
* * *
События февральской революции застали Токио врасплох. В конце февраля и в первой половине марте шла активная переписка министерства иностранных дел и Генштаба Японии с послом Утида Косай (Ясуя) (康哉) и военным атташе в Петрограде генерал-майором Исидзака Дзэндзиро.
В телеграмме от 12 марта в адрес назначенному в октябре прошлого 1916 года министром иностранных дел Мотоно Утида писал о присоединении к бастующим рабочим солдат, о безвластии и хаосе. И в тот же день – о слухах формирования временного правительства [ДВПЯ]. 16 марта удалось встретиться с российским министром иностранных дел все еще царского правительства. На встрече Николай Николаевич Покровский был спокоен, убеждал японского посла в том, что нет катастрофы, царь возвращается из полевой ставки, царица остается в Царском Селе и, что интересовало больше всего японского посла, «война продолжится» [2]. [ДВПЯ]. Но уже через день, 17 марта он получил официальное письмо от министра иностранных дел Временного правительства Павла Николаевича Милюкова, извещавшего об отречении в Пскове царя и создании Временного правительства.
Февральская революция ставила перед Токио нелегкие проблемы. Как и во время китайской революции могло возникнуть искушение воспользоваться хаосом. Еще более важным было не дать другим воспользоваться этим в ущерб Японии. С этим был связан практический вопрос − признавать или нет Временное правительство. Чтобы не ошибиться, японское посольство в Петрограде взяло за правило делать то, что делали в этой ситуации дипломаты Англии и Франции [ДВПЯ]. Но в своих депешах японский посол писал о том, что без официального признания он уже контактирует с правительством, что означало фактическое его признание.
Дело в том, что уже на следующий день, 18 марта Милюков сам приехал в японское посольство для встречи с Утида. Он повторил содержание официального письма и в то же время заверил, что его правительство будет «всемерно развивать связывающие две страны близкие союзнические отношения дружбы» [ДВПЯ].
Утида Косай − одна из самых заметных фигур в истории японской дипломатии. Он трижды занимал пост министра иностранных дел. Случалось это во все три довоенные эпохи − Мэйдзи, Тайсё и Сёва. Срок его службы на самом высоком дипломатическом посту составил почти 7 с половиной лет, что и сейчас считается рекордом. Начинал он с работы в Лондоне, когда это была еще дипмиссия, а не посольство, затем в цинском Китае, где он временно исполнял обязанности посланника, потом посланник в Австрии и Швейцарии, затем посол в США и, наконец, последний японский посол в царской России.
Он выехал из Токио в Петербург 20 января 1917 г., стал свидетелем февральской революции. Но уже в ноябре к власти пришли большевики, и до его отъезда из России осталось немного времени. В охваченном смутой и слухами о появлении в скором времени германских войск в Петербурге его в последний раз посетил Григорий Александрович Козаков, теперь уже бывший директор Азиатского департамента несуществующего МИД Российской империи, полный надежд, что генералам Каледину и Корнилову удастся объединиться. Вскоре Утида покинет Россию навсегда и в сентябре 1918 г. снова займет пост министра иностранных дел в первом в японской истории партийном кабинете министров Хара Такаси (Кэй) (原 敬).
***
По соседству с Японией в Маньчжурии известие о революции было воспринято русским населением с энтузиазмом. В Харбине на улицах появились демонстранты. В этой обстановке управляющий КВЖД Хорват встретился с и.о. генконсула Японии в Харбине. Как докладывал в Токио об этой встрече Сато Наотакэ (в 1937 году министр иностранных дел, а в 1942 году − японский посол в Советском Союзе), русский генерал, обеспокоенный революционной ситуацией «зондировал» возможность присылки в помощь японских войск. Генконсул дипломатично заявил, что он не может принимать решения о посылке войск, а только сообщит об этом в МИД Японии [ДВПЯ].
Осторожность японских властей была связана с принятой в Токио выжидательной тактикой. Высоко ценя свои только ставшие союзнические отношения с Россией, в Токио надеялись, что они будут сохранены и при новой власти. Но правительство не контролировало поведение отдельных частных лиц и компаний, которые были не прочь «ловить рыбу в мутной воде».
В июне 1917 года в российское посольство в Токио на имя Крупенского, который сохранил свой пост в Токио, пришел запрос. Комиссар по делам Дальнего Востока Н.А. Русанов просил проверить слухи об отправке японским правительством под видом «научной экспедиции» на Северный Сахалин группы японских специалистов по добыче нефти, подчеркивая крайнюю нежелательность прибытия такой группы в условиях нервозности и неопределенности.
В своем ответе Крупенский сообщал, что японское правительство не планирует направление какой-либо группы на Сахалин, и скорее всего речь идет о деятельности некоего предпринимателя Сакураи на средства фирмы Кухара, деятельность которой посольство оценивало как «предосудительную» [АВПРИ].
Речь шла об образованной в 1912 году горнопромышленной компании Кухара, которая в 1917 году начала активные изыскания и разработку газа и нефти на Хоккайдо, префектурах Акита и Ниигата. Это было во время Первой мировой войны, когда начался подъем японской экономики, рос спрос на энергоносители, и не удивительно, что интерес Кухара был прикован к северному Сахалину, его богатым запасам нефти и газа. Основатель вызвавшей в то время подозрения у российских властей компании Кухара Фусаносукэ, вскоре вышел из бизнеса и стал видным политиком. В 1927 году он во главе делегации деловых кругов посетил Советскую Россию для переговоров о заключении нового торгового соглашения с Советской Россией. Газеты писали об этом визите как о попытке Японии установить новые стратегические отношения с новой Россией после того, как прекратил существование англо-японский союз [New York Times].
Между тем, нарастающая враждебность между Японией и США, влиявшая на динамику российско-японских и в последующем советско-японских отношений, получила некоторую передышку. 2 ноября 1917 года Исии в Вашингтоне подписал с госсекретарем Робертом Лансингом соглашение. Это был компромисс. В ответ на признание «особых прав» Японии в Китае, Токио признавал «политику открытых дверей» в отношении США. Газета «Асахи», без особого энтузиазма встретившая это соглашение, писала, что его ценность весьма ограничена, так как «особые права» Японии не признают другие непосредственно соседствующие страны − Россия и Британская Индия [Kawamura].
Что касается России, то ее признание теперь уже не было актуальным. В дни, когда подписывалось соглашение, в Петербурге произошла социалистическая революция.
* * *
В истории нет сослагательного наклонения, и все же, как складывался бы баланс сил и геополитические конфигурации, «если бы в России не победила социалистическая революция и ее полномочный представитель 28 июня 1919 года за огромным столом Зеркальной галереи Версальского дворца поставил свою подпись под мирным договором, положившим конец Первой мировой войне?»
Раскручивая эту логику гипотетической ситуации, некоторые японские авторы считают, что в Версале две страны активно бы поддерживали друг друга, Япония Россию в ее притязаниях на Галицию и Константинополь, а Россия Японию − в ее стремлении закрепить за собой бывшие германские территории в Китае. Эта ситуация привела бы к усилению уже наметившегося дипломатического противоборства «Япония с Россией против США и Англии» (Окадзаки, Сидэхара: 177).
Сегодня, спустя сто лет, после войны с США и Англией, Япония их ближайший союзник и партнер. А с Россией после той же войны нет не только союзного, но и мирного договора. Поэтому все «если» звучат по меньшей мере наивно. И куда поведет течение той реки, которой мы в начале книги метафорически уподобили двусторонние отношения, как и сто с лишним лет назад, остается загадкой.
Конец
[1] После окончания Пенсильванского университета он переехал на учебу во Францию, где окончил Парижскую юридическую школу, затем знаменитый Sciences Po — Институт политических исследований.
[2] Если верить воспоминаниям французского посла в Петербурге Жоржа Мориса Палеолога, это был день, когда Покровский сложил с себя обязанности министра, передав управление делами МИД А.А. Нератову [Н.Н. Покровский. Последний в Мариинском Дворце: Воспоминания министра иностранных дел. Новое Литературное Обозрение. М. 2015 г. С. 19].
