Записки у изголовья. Серия эссе Михаила Ефимова

Мы попросили Ефимова Михаила Борисовича написать для сайта ОРЯ серию коротких эссе о его жизни и творческом пути, а также о Японии. Публикуем очередное эссе автора.

ТРОЕ В ТОКИО, СЧИТАЯ СОБАКУ

Итак, их было, действительно, трое. Он – московский журналист, которого в дальнейшем назовём Собкор, Она − согласно штатному расписанию − техник-радист (в дальнейшем — Оку-сан, что на языке аборигенов означает «Супруга») и, наконец, Собака – кэрри-блю-террьер Кэтрин (в дальнейшем – Катя). О том, как образовалась эта троица, как она попала в Страну восходящего солнца и прожила там шесть лет, будет сей рассказ.

В нашем доме никогда не было собак. Уже не помню, какой был повод, но мы с женой решили завести себе четвероногого друга. Естественно, (что случалось довольно часто) наши вкусы разошлись. Супруга хотела пуделя, а я – эрдельтерьера. Нас примирила Ирина сослуживица, которая сказала, что есть порода, которая снимет все внутрисемейные разногласия, поскольку отвечает вкусам обоих. Это – керри-блю-террьер. С одной стороны, по своим размерам эти собачки похожи на пуделей, а с другой – это всё-таки терьер. Более того, она навела нас на семью, у которой была такая собака и которая ждала появления нового потомства.

Это была семья…Аджубея! Для тех, кто никогда не слышал этой фамилии или уже забыл, напомню: Алексей Иванович Аджубей был женат на дочери Н.С.Хрущёва. В бытность того руководителем страны он стремительно сделал карьеру: после окончания факультета журналистики МГУ Аджубей быстро промчался по пути от начинающего корреспондента до главного редактора официоза «Известия», стал депутатом парламента и членом руководящего органа КПСС. В октябре 1964 года в стране произошёл «дворцовый переворот»: Н.Хрущёв был смещён со всех постов и отправлен на пенсию, а его зятя тоже отовсюду изгнали и даже запретили выступать в прессе под своей фамилией.

Я знал Аджубея в часы его величия и не без волнения решил попросить его о встрече. Он охотно согласился и пригласил к себе домой. Жил он в центре, напротив ресторана «Арагви» и памятника основателю Москвы.

Он был дома один и принял нас с Ирой очень тепло. Я с любопытством разглядывал квартиру некогда всесильного зятя Н.С.Хрущёва. Запомнились лишь её огромные размеры и большой фотопортрет тестя в гостиной. Аджубей долго и в красках рассказывал об этой породе собак и её отличительных характеристиках, при этом цитировал какой-то английский энциклопедический справочник, который достал с полки. В ходе беседы выяснилось, что их собака умерла, и Алексей Иванович в разговоре называл её «покойница Аввочка». Недавно её дочка принесла потомство, которое в настоящее время раздают. На прощанье мы спросили Аджубея, как лучше содержать собаку. Он сказал, что у неё обязательно должно быть своё место, и её ни в коем случае нельзя пускать на кровать. А потом добавил, что, стирка простыней стоит несколько копеек, и поэтому покойница Аввочка спала вместе с ними.

Рада Никитична – супруга Аджубея – любезно согласилась познакомить нас с хозяевами, которые и продали нам двухмесячного очаровательного щенка.

В соответствии с установленными канонами мы назвали нашего нового члена семьи «Кэтрин», что и было зафиксировано в её официальном паспорте, где были перечислены все родственники до четвёртого колена. «Нашего» папу звали «Арес Марек», а маму – «Юкки». Полное имя «покойницы Аввочки» было «Авва фон Юнгверзее». Вот так в начале апреля 1974 года в нашем доме появилась девочка «голубых кровей», которую все звали просто Катя. Хотя в названии её породы присутствовало слово «блю», она была чёрная как смоль.

Как и всех собачников, нас тоже поразил вирус тщеславия и мы не пропускали ни одной выставки в Москве, где я выхаживал по кругу со своей красоткой, а потом радовался полученным медалям и дипломам, как своим.

Когда встал вопрос о моей длительной командировке в Японию, я сразу же оговорил свою предстоящую поездку одним непременным условием — мы можем ехать только втроём, так как оставить Кэтрин не на кого.

В Японии действуют очень строгие санитарные законы, и собаке нужно было оформить специальные сертификаты. Не без труда нам удалось обзавестись весьма внушительным, на наш взгляд, документом со всеми необходимыми печатями и водяными знаками.

Дальше – больше: оказалось, что даже этот документ не освобождает от необходимости карантина. Я обратился за помощью к старому знакомому, у которого оказался «ход» к помощнику министра сельского хозяйства, ведавшему карантинной службой. Вроде бы замерцала надежда, что удастся разрешить все формальности.

Теперь можно было приступать к организации транспортировки любимого существа, что тоже сулило множество проблем. Первую помощь нам оказал наш старый и очень близкий друг − знаменитый футбольный тренер Константин Бесков, руководивший тогда командой «Спартак», над которой шефствовал (в то время никто не знал ныне очень популярного словечка «спонсор») «Аэрофлот». Константин Иванович провёл необходимые переговоры и сообщил нам имя представителя всесильной компании в Шереметьево, которому были даны соответствующие указания. Короче говоря, не без волнения мы завершили сборы и были готовы к новой встрече с Японией.

Проблемы начались сразу же, как мы подошли к стойке для оформления билетов.

Неприступная, как весь гражданский флот, дама в униформе сухо потребовала поставить Катю на весы для оплаты её провоза в багажном отделении. Все предусмотрительно собранные визитки аэрофлотовских командиров, выученные наизусть их должности и имена-отчества никакого эффекта не дали. Тогда я бросился на поиски нужных лиц, оставив Иру с вещами и собакой. Далее события развивались по «закону бутерброда», который всегда падает маслом вниз. Кто-то уже закончил смену, кто-то появится не раньше завтрашнего дня, кто-то болеет. Всё-таки одно лицо удалось найти, правда, не столь ответственное но, услышав ключевые слова «Спартак» и «Бесков», оно милостиво взялось помочь.

Благодетель долго беседовал с неприступной дамой у стойки, и, в конце концов, она уступила на следующих условиях: собаку надо взвесить и, переведя живые килограммы в рубли, оплатить её пролёт. Моё робкое возражение, что мы не полностью использовали разрешённый нам груз, она отмела: «Собака не может быть частью служебного груза! Я составлю протокол и отправлю вам по месту работы». Зато она согласилась на то, чтобы дальнейший порядок полёта мы обсуждали со стюардессой в салоне. Это уже была почти победа. Мы впервые нацепили на Катю намордник и пошли по длинному трапу в самолёт.

То ли по причине того, что 1-й класс был почти пустым, то ли стюардесса оказалась сама собачницей, то ли она нас просто пожалела, но мы с Катей заняли оба кресла в первом ряду, а Ира села за нами. Через проход сидел монументальный мужчина со значком депутата Верховного Совета СССР, который оказался самым главным в стране кооператором. Всю дорогу мы с ним чокались бокалами, а рядом, сладко посапывая, спала Кэтрин. Намордник мы сняли сразу же.

Так незаметно пролетели одиннадцать часов, и вот внизу появился знакомый японский пейзаж: ухоженные ленты дорог, маленькие деревеньки, спрятанные в складках гор, и бесконечные квадратики рисовых полей. Мягкое касание бетонной полосы, и мы в международном аэропорту Нарита.

Через широкие стеклянные окна аэровокзала мы увидели встречавших нас коллег и знакомых японцев. Настроение было радостным и приподнятым.

Вот тут-то, как тень отца Гамлета, появился Судзуки-сан в форме начальника карантинной службы. Он поклонился и попросил предъявить все необходимые собачьи документы. Я величественно достал (нет, «не из широких штанин», но тоже дубликатом бесценного груза) заготовленный по такому случаю в Москве документ на гербовой бумаге с печатями, который, как я полагал, одним своим видом должен был снять все возможные вопросы.

Но Судзуки-сан несколько иначе видел создавшуюся ситуацию. Очень вежливо он объяснил мне, что Япония строго соблюдает международные правила, по которым каждое живое существо от индийского слона до домашнего кенаря должно минимум две недели провести в карантине. В этот трудный момент откуда-то возник мой японский знакомый, который сказал, что секретарь министра ничего сделать не смог. Зато он (знакомый) уже приготовил для Кати клетку на колёсиках, куда её и поместили. Это была сцена, достойная Феллини: крупный план – растерянные Катины глаза, смотрящие на нас через железную клетку, и мы в полном отчаянии.

Между мной и главным блюстителем международных правил в аэропорту Нарита продолжался следующий диалог:

− Вы понимаете, что эта собака очень редкой породы, и вы тем самым берёте на себя огромную ответственность?

− Не беспокойтесь, всё будет в порядке. Две недели пролетят очень быстро. Она даже не заметит.

− А чем вы собираетесь её кормить? Она привыкла к лангетам (я покупал их под названием «духовое мясо» в нашем апээновском буфете)?

− У нас все собаки питаются специальными консервами (мы тогда не знали о существовании «педди-гри» и других заморских названий).

Видя, что сломить Судзуки-сана мне не удаётся, я использовал последний шанс:

− Хорошо, я позвоню Вам завтра утром, и, если собака будет в критическом состоянии, вы позволите её забрать?

Он милостиво согласился. После этого мы дождались, пока служители укатят клетку с любимым существом, и вышли в зал ожидания, где попали в объятия друзей и знакомых.

Я с трудом дождался 9 часов утра и позвонил в Нарита. Между прочим, в любом японском учреждении ни у кого нет прямых телефонов, но, обратившись по коммутатору, телефонистка немедленно разыщет нужное лицо. Судзуки-сан быстро взял трубку, будто сидел у аппарата и ждал моего звонка. Услышав мой взволнованный голос, он любезно сообщил, что «Каттян» уже с аппетитом позавтракала, так что мы можем не беспокоиться о её здоровье. «Ей здесь нравится, и она общается с болонкой с Тайваня и ирландским сеттером». Надежды на скорое свидание рухнули.

Прошло несколько дней, и Судзуки-сан позвонил лично. Его интересовали условия, в которых будет жить собака, и он выразил желание сам осмотреть её местопребывание. Между прочим, аэропорт Нарита находится в 70 километрах от Токио.

К моменту его приезда стол уже был накрыт и приготовлены традиционные сувениры – баночка чёрной икры и бутылка «Столичной».

Судзуки-сан внимательно осмотрел нашу двухкомнатную обитель, быстро набросал её план, отметив крестиком место около входной двери. «Здесь должна обитать собака». Кроме того, строгий карантинный чиновник предупредил нас, что после возвращения собака в течение двух недель не должна выходить за пределы малюсенького садика, окружающего дом, чтобы не общаться с другими сородичам.

Мы клятвенно обещали выполнить все указания, после чего Судзуки-сан решительно пресёк все наши попытки усадить его за стол и тем более вручить сувениры. С сознанием выполненного долга он отбыл обратно в Нарита.

Примерно через пару дней нам позвонили и сообщили, что карантинная служба сочла возможным сократить двухнедельный срок, и мы можем забирать свою узницу. Катя вернулась домой, словно после посещения салона красоты: её помыли и надушили. Она тут же улеглась на нашей кровати, и после этого жизнь семьи вошла в нормальное русло.

Теперь вернёмся к прерванному повествованию.

Собкор и Оку-сан знали по прежнему опыту, что японцы ведут довольно замкнутый образ жизни, семьями не дружат, в гости друг к другу не ходят и не приглашают. Но они очень любят и це­нят природу, воссоздавая ее в миниатю­ре у себя дома в виде малюсеньких са­диков в узких двориках, о которых го­ворят «размером с кошачий лоб». Не­смотря на традиционную тесноту, мно­гие японцы держат собак, преимущест­венно маленьких − болонок, апсо, хинов, ши-цу, карликовых пуделей и т. п. Впрочем, среди Катиных поклонников был и палевый красавец − афганская борзая.

Однажды Собкор и Оку-сан стали свидетелями необычного шествия, собравшего многотысячных зрителей, хотя, казалось бы, Токио трудно чем-нибудь удивить. В центре города — от парка Хибия по Харуми-дори в сторону Гиндзы двигалась внушительная процес­сия собачников со своими питомцами. Открывал это шествие величественный английский дог, укрытый попоной с красными иероглифами: «В Японии я чувствую себя как дома». Оказывается, один лондонский журнал опубликовал на своей обложке фото японца, избивающего собаку. Эта публикация вызвала в Японии бурю протестов, одним из проявлений которых стала данная процессия.

Но вернемся к своим баранам, вер­нее, к кэрри-блю-терьеру. Её токий­ская жизнь протекала рутинно, в стро­гом соответствии с местными обычая­ми.

Поскольку Собкор по роду службы часто бывал занят по вечерам, то перед сном с Катей гуляла Оку-сан. Здесь сто­ит отметить один нюанс. В Токио зи­мой и летом темнеет около шести. С 9 часов вечера жизнь в спальных кварталах за­мирает. Лишь изредка за окном слышатся ритмичные удары деревянных палочек в сопровождении тягучих завываний. Это местные «дружинники» совершают обход и напоминают со­гражданам о необходимости соблюдать противопожарную безопасность. Иногда тишину нарушит одинокая маши­на да стук шагов запоздалого пешехо­да. Но мертвые, безлюдные улочки То­кио, как, впрочем, и других японских городов, не таят никакой опасности. В стране, где существуют знаменитые «якудза» и по-настоящему хорошо ор­ганизованная преступность, не принято грабить на улицах и приставать к про­хожим. Так что страхи, присущие моск­вичам, которые торопятся домой в последнем троллейбусе, неведомы токийцам. Ко­нечно, успокаивающе действуют «око­лоточные» − полицейские посты на крупных перекрестках − и многочис­ленные патрульные машины. Так что вечерние прогулки с собакой не таили никакой опасности.

Не раз бывало, что Собкор вместе с Оку-сан на пару дней покидали Токио, и тогда возникала проблема, куда прист­роить Катю. Часто она на это время пе­реезжала в «собачий отель» (благо они есть повсюду). Один из них, весьма скромный, находился по соседству с Бюро. Его постояльцам предо­ставлялось двухразовое питание, обяза­тельные прогулки, а за дополнительную плату − разные косметические ус­луги. Учитывая иностранный «статус» Кати, с ней общались по-английски, как будто она его понимала. К сожале­нию, стоимость пребывания в таком отеле превышала сумму командировоч­ных, положенных Собкору, и поэтому Кате порой приходилось пользоваться гостеприимством соседей по Бюро.

На уик-энд все трое часто выезжали на окраину города, в пойму реки Тама-гава, где было раздолье не только для детворы, но и для собак.

Бывали и более дальние выезды. Так, летом часто ездили в Кудзюкури. Точный перевод этого географического названия — «99 ри» («ри» — примерно 3,5 км). Именно таковы размеры великолепного песча­ного пляжа, на который выплескивает свои волны Великий и очень часто совсем не тихий океан. Купаться в обычном понимании там нельзя из-за сильного прилива и отлива. На­род плещется около берега или собира­ет съедобные ракушки. Вообще-то японцы предпочитают плавать в «пу­лах» (бассейнах), а не бороться с грозной стихией. Что касается Кати, то она вообще не любила никаких купаний, тем более в океане. В Кудзюкури она лежала под тентом, наблюдая, как Собкор играл с друзьями в шахматы, и оживлялась, когда открывали сумки с провиантом. Каждые заходы Собкора и Оку-сан в набегавшую волну сопровождались ее негодующим лаем.

Автомобильные поездки с Катей обычно сопровождались довольно ко­мическими сценами. Дело в том, что, во-первых, движение в Японии левосторон­нее, во-вторых, служебный «Мер­седес» был с привычным для нас левым рулем и, наконец, в-третьих, почти все дороги в стране, особенно скоростные трассы (очень часто они наглухо закупо­рены автомобильными пробками), − платные. Катя всегда занимала свое мес­то впереди, справа от водителя. Поэтому при въезде на платную дорогу происхо­дила одна и та же сцена: контролер, который всегда сидел в будке справа, чисто ав­томатически протягивал за деньгами ру­ку, а когда видел перед собой собаку, полагая, что она за рулём, впадал в полный ступор. Надо было видеть выражение, с которым он, зажимая в кулаке деньги, смот­рел вслед удаляющемуся авто.

В общем, было много забавных слу­чаев, связанных с Катей. Однажды Соб­кор случайно познакомился с отечественным ветеринаром, приехавшим в со­ставе цирковой труппы, и решил пока­зать ему Катю. Это желание никак не было проявлением недоверия к местной медицине, которую отличает професси­онализм и высочайший технический уровень. Короче говоря, решил − и все.

«Большой цирк» выступал в спор­тивном дворце, и чтобы попасть за ку­лисы к доктору, надо было пройти ми­мо высокой решетки, которая отделяла арену со львами. В самый волнующий момент, когда голова укротителя нахо­дилась в открытой пасти льва, Катя осуждающе тявкнула. Царь зверей чуть не поперхнулся от неожиданности, и номер едва не завершился трагедией. Собкор поспешил скрыться вместе с ис­точником напряжения. Короче говоря, всякое бывало.

Но сие повествование придется за­кончить на печальной ноте.

Прожив в Токио шесть лет, за три дня до возвращения на Роди­ну Катя умерла. Ее сердце не выдержа­ло сборов, всех этих чемоданов и коро­бок, которые всегда повергали ее в стрессовое состояние. Она умерла в вос­кресное утро, вернувшись с прогулки, прямо на руках обомлев­ших Собкора и Оку-сан. Ей было 12 лет.

В полной растерянности Собкор от­правился на поиски заступа, чтобы за­хоронить любимое существо, а Оку-сан вызвала знакомого ветеринара.

Тот приехал незамедлительно, удо­стоверил смерть и предложил свои ус­луги в организации похорон. Оказа­лось, что и эта сфера обслуживания находится в Япо­нии на высшем уровне. В течение полу­часа были согласованы все практичес­кие вопросы с кладбищем, моргом и со­ответствующими службами. Были оп­ределены ритуал и необходимые процедуры.

Через два дня Собкор и Оку-сан вы­летели в Москву. Вдвоем. Катя оста­лась в токийской земле, на которой она провела последнюю половину своей жизни.

Вскоре в Москву пришло письмо от сотрудницы бюро – молодой девушки, которая работала секретарём и хорошо знала русский язык. Орфография и знаки препинания сохранены.

Многоуважаемые Михаил Борисович и Ирина Евгеньевна!

Как я обещала вам, 3-го мая я посетила кладбище, где спит Катенька. Целый день шёл мелкий дождь. Несмотря на нехорошую погоду, приходили один за другим любители собак и кошек, чтобы вспоминать члена своей семьи.

Красивый и своеобразный храм «Дзикэй-ин», где находится кладбище зверей, необычный не только на виду. Там хоронят не только зверей, но и куклы и не родившихся младенцев.

Третье мая пришлось на седьмой день после смерти Кати. У нас по буддизму отмечают седьмой, тридцать пятый, сорок девятый, сотый дни после смерти. Попросила в администрации храма поставить для Кати деревянную ступу.

Вы можете смотреть на фотографиях. Не беспокойтесь, пожалуйста. Она спит спокойно в нашей японской земле.

До свидания

С уважением Хана Тояма.

Так получилось, что через пару лет Собкор на неделю снова попал в Токио и захотел непременно побы­вать на могиле Кати. Для этого пришлось ехать на окраину горо­да, в район Тама, известный боль­шим кладбищем, где похоронен знаме­нитый советский разведчик Рихард Зор­ге. Там же неподалеку находится буд­дийский храм и при нем еще одно клад­бище, поменьше.

В старой деревянной конторке с ус­тоявшимся запахом сандаловых благо­воний, Собкор обратился к бритому на­голо монаху в оранжевом одеянии. Вы­яснив точную дату смерти, тот погру­зился в изучение толстенного фолианта. Наконец, он оторвался от книги и объ­яснил, как пройти к месту захоронения. А еще он не преминул добавить, что, согласно договоренности, имя Кэтрин будет в течение восьми лет звучать в по­минальных молитвах.

Кладбище было необычным. Во вся­ком случае, Собкор ничего подобного в своей жизни не видел, хоть и немало странствовал по белу свету.

Обычным была лишь продажа цве­тов у входа, да и то к ним выдавались стандартные металлические рожки на подставках − для удобства посетителей. За старыми кладбищенскими воро­тами вдоль дорожки, посыпанной гра­вием, стояла каменная заштукатурен­ная стена, лицевая сторона которой бы­ла застеклена. Там на длинных полках лежали… старые, потрепанные куклы.

Устроители этого своеобразного «кено­тафия» полагали, что куклы, которые много лет верно хранили сокровенные детские тайны, слезы и радости, «негуманно» выбрасывать на свалку за ненадобнос­тью или по причине нанесенных уве­чий. Они лежат здесь, и к ним часто наведы­ваются их повзрослевшие хозяева.

Далее расположено обычное, на первый взгляд, кладбище. Но, пригля­девшись, замечаешь, что на надгробьях и памятниках изображены в основном собаки. Здесь покоятся представители знатных и богатых родов. Более «де­мократическая» часть кладбища расположена чуть дальше. Там рядами стоят кры­тые колумбарии, на стеллажах которых выставлены маленькие фарфоровые урны с прислоненными к ним обрамленными цветными фото. С них смотрят забавные мордашки собачек и кошек.

Рядом с колумбариями большие цветущие клумбы. Это общие захоронения. Вокруг них множество рожков с цвета­ми. Кое-где на маленьких подставках лежат фрукты, как и положено по буд­дийскому ритуалу. Там же стоят высо­кие, примерно трехметровые узкие деревянные доски − ступы − с именами усопших, которые они получают, уходя в мир иной.

Не без труда Собкор нашел указан­ную ему общую могилу, возле которой заметил уже поблекшую от времени до­ску с надписью: «Катя, любимая соба­ка…» и далее шла фамилия Собкора. Видимо, в связи с тем, что покойная бы­ла «инородкой», ей сохранили ее имя. Рядом на подставке лежало яблоко и мячик, с которым она любила играть.

Собкор покидал кладбище в благо­стном настроении. Он был до глубины души признателен народу, который столь бережно относится к памяти на­ших меньших братьев и предоставил последний приют очень близкому нам существу.