«Путь к Цусиме»

Отрывки из книги историка-японоведа, профессора, к.и.н. К.О. Саркисова

Почти 115 лет прошло с окончания русско-японской войны 1904 -1905 гг. Ее история, ее ход выглядят совершенно иначе, чем было до сих пор принято считать, − если основываться на свидетельствах очевидцев или прямых участников событий. И сейчас историки спорят, была ли эта война прямым поражением России, ведь военные действия велись не на территории Российского государства. Однако очевидно, что эта война не просто нанесла огромный урон престижу Российского государства и российской власти, но и направила по иному пути всю мировую историю, начиная с 20 века. Это касается не только Государства Российского, где после поражения в Русско-японской войне вспыхнула революция 1905 года, а последовавшие далее события, − главным образом, Революция 1917, − перевернули весь мир.

Великолепное исследование известного историка-японоведа, кандидата исторических наук Константина Оганесовича Саркисова «Путь к Цусиме» подробно анализирует события с совершенно неожиданного ракурса. Она ценна прежде всего обилием уникальных цитируемых документов – статей из газет того времени, телеграмм, и прежде всего, личных писем вице-адмирала Зиновия Петровича. Рожественского, командующего 2-й Тихоокеанской эскадрой. И, если дневники и воспоминания других очевидцев, пишет К.Саркисов,− «это взгляд на события с палубы корабля, то письма Рожественского — это взгляд с капитанского мостика главного действующего лица великого трагического подвига — похода 2-й Тихоокеанской эскадры к Цусиме».

Об авторе:

Саркисов Константин Оганесович − кандидат исторических наук, ведущий научный сотрудник Института востоковедения РАН, приглашенный исследователь университета Хосэй (Япония), почетный профессор университета Яманаси Гакуин (Япония).

С 1979 г. по 1983 г. − первый секретарь посольства СССР в Японии (представитель Института востоковедения АН СССР). По возвращении − руководитель отдела, затем Центра японских исследований ИВАН. С 1996 г по 2012 г. приглашенный профессор университета Хосэй, затем университета Яманаси Гакуин в префектуре Яманаси. Тема лекций на японском языке: международные отношения в Азиатско-тихоокеанском регионе.

Автор: «Япония и ООН» (1975 г.); «Путь к Цусиме. По неопубликованным письмам вице-адмирала З.П. Рожественского» (2010 г.); «Россия и Япония. Сто лет отношений. Очерки истории 1817-1917 гг. (2015 г.); «Япония и Советская Россия. Очерки истории 1917-1917 гг.» (2019 г.). Соавтор монографии «История внешней политики Японии 1868-2018 » (2019 г.) Многочисленные главы книг, статьи и очерки по внешней и внутренней политике Японии.

Сегодня мы публикуем Третью главу из книги К. Саркисова «Путь к Цусиме. По неопубликованным письмам вице-адмирала З.П. Рожественского» − «Путь к Войне».

---

Глава 3 Война (от Ревеля до Мадагаскара)

Амбиции

Не желая воевать, когда война началась, Россия надеялась ее выиграть. Были и те, кто рассчитывал в результате победы значительно расширить пределы российского влияния в Восточной Азии, строил почти фантастические планы. В архиве Алексеева хранится записка – концепция стратегии России в связи с войной. Записка без имени автора, но нет сомнения, что она принадлежит высокопоставленному лицу. В ней ставятся задачи оккупации Японии, навязывания ей мира, при котором Корея должна была отойти России. Более того, автор предлагал ввести войска в Пекин, расколоть Китай и присоединить к владениям России Маньчжурию, Кульджинский край и Китайский Памир.

Государственная задача России на Дальнем Востоке заключается в установлении там продолжительного мира, который дал бы нам возможность 1) упрочить свое политическое положение и пользоваться открытыми портами; 2) довести до минимума расходы на содержание вооруженных сил на Дальнем Востоке; 3) спокойно эксплуатировать местные богатства.

Для достижения этой государственной задачи предлагается теперь же решить вопросы Корейский, Манчжурский и Китайский, а именно присоединить к российским владениям Корею и Манчжурию, а затем, вызвав общий раздел Китая, подчинить себе его северную часть.

Только первый из этих вопросов – присоединение Кореи – может быть решен в полном объеме посредством нынешней войны с Японией. Для этого надлежит, не ограничиваясь разгромом сухопутной японской армии, перенести военные действия в Японию, занять Токио или другой военный пункт и продиктовать Японии такой мир, который надолго бы обессилил бы ее в военном, политическом и экономическом отношениях и предоставил бы нам полное господство в морях Дальнего Востока.

Что касается вопросов Манчжурского и Китайского, то для их решения предлагается: обострить отношения с Китаем, заставить его нарушить нейтралитет, вступить с ним в открытую борьбу и тотчас объявить о присоединении к России Манчжурии, а затем приступить к исправлению нашей государственной границы путем присоединения Кульджинского края и Китайского Памира.

Протесты и противодействие Держав могут быть устранены, с одной стороны, внимательным отношением к их интересам в упомянутых областях, с другой – быстрым занятием нашими войсками Пекина, что застигнет другие страны врасплох и даст нам огромное пред ними преимущество, вследствие чего мы будем иметь возможность заключить мир с Китаем без всякого участия других государств. Впрочем, протесты их не могут быть серьезны, так как многие Державы сами стремятся к территориальным приобретениям в Китае, и наш образ действий только развяжет им руки и даст законный повод требовать от правительства Богдыхана компенсаций. Это поведет к разделу Китая, что предоставляет нам двоякую выгоду: во-первых, Державы придут в столкновение между собой и с Китаем, будут принуждены отвлечь на Дальний Восток вооруженные силы и ослабить чрез то свое положение в Европе, во вторых, мы воспользуемся общим разделом, чтобы приобрести господство в Монголии, Китайском Туркестане и Северном Китае до пределов Тибета. Самый Тибет мы можем уступить Англии взамен других выгод в более важных для нас пунктах.[1]

В архиве этот геополитический проект не имеет четкого авторства − неизвестно, кто его составил. Все, что в нем написано, может показаться фантазией или плодом болезненного воображения. Но это не так, это не листовка «черной сотни». О реальном существовании такого рода проектов свидетельствует Новиков- Прибой в ставшей в советское время «библией» историографии русско-японской войны книге «Цусима»: «Наши руководители, ослепленные прежней славой, думали, победоносно сокрушив врага, подписать мир не иначе как в японской столице Токио»[2].

В пользу того, что проект не воспринимался как бред, свидетельствует комментарий, который приложен к документу и который, скорее всего, принадлежит перу самого Алексеева. Ссылка на письмо-отношение в адрес Управляющего делами Особого комитета Дальнего Востока говорит о том, что дискуссия носила официальный характер.

Написавший отзыв на этот проект расходится с его автором только в тактических вопросах. Соглашаясь с необходимостью «вытеснения Японии с азиатского материка», он полагает, что Корею присоединять не нужно, а нужно просто установить над ней контроль. В отношении Манчжурии он согласен с проектом ее присоединения к России, но считает, что при этом не следует расчленять Китай, дабы сохранить с ним добрые отношения и не допустить его сближения с Японией, «союза двух желтых рас» против России.

Программа эта основанная на полной уверенности в разгроме Японии и преобладании нашего могущества над всеми иностранными державами, имеющими интересы на Дальнем Востоке, представляется настолько обширной и затрагивает столь сложные вопросы, что прежде окончательного ее установления казалось бы необходимым тщательно обсудить ее и взвесить, насколько отдельные изложенные в ней задачи могут в действительности привести к достижению главной цели – упрочению мира на Дальнем Востоке.

Рассматривая с этой точки зрения Корейский вопрос, следует заметить, что отношение наше к этому вопросу должно ныне измениться. Если до войны, в видах ее устранения, мы готовы были на серьезные уступки японцам в Корее, доходящие до предоставления им почти полного господства на полуострове, то в настоящее время, после всех понесенных жертв, такая уступчивость явилась бы совершенно неуместной. С другой стороны, только теперь обнаружились истинные намерения Японии, а также самый характер народа и средства борьбы коими он располагает. Стало очевидно что всякое дальнейшее участие Японии в делах касающихся материка Азии и даже самое пребывание там японцев будет служить постоянной угрозой миру, в виду чего нельзя не согласиться с мнением, что ближайшей целью должно быть полное изгнание японцев из Манчжурии и Кореи[3] и принятие нами окончательного решения о дальнейшем участии названных стран в том смысле, как это будет наибольше соответствовать обстоятельствам и государственным интересам России. Весьма вероятно, что в случае полной победы над Японией, окажется возможным, не присоединяя Кореи, ограничиться занятием железных дорог, удобного порта на Тихом Океане и нескольких стратегических пунктов и объявить Корею под покровительством России приблизительно на таких условиях, какие введены ныне Японией.

Что касается в отдельности Манчжурского вопроса, то взгляд по сему предмету уже высказан был в ответном отношении к Управляющему Делами Особого Комитета Дальнего Востока от 7 октября 1904 г. №407, в котором, между прочим, указано на государственную важность Манчжурского вопроса, приобретающего еще более глубокое значение и обязывающего нас к особой осмотрительности в коренном его решении, так как он представит в истории России едва ли не первый пример присоединения края с густым населением, весьма трудолюбивым, тесно сплоченным и органически связанным с жизнью многомиллионного Китайского народа и его бытовым и государственным строем.

Продолжая и ныне держаться того же взгляда, следует признать более чем когда либо необходимым при решении этого вопроса сохранить добрые отношения с Китаем, дабы иметь руки развязанными для борьбы с Японией и предупредить возможность союза против нас двух желтых рас. Поэтому всякое решение манчжурского вопроса, обидное для национального самосознания Китая и которому он подчинился бы лишь уступая нашей силе и затаив против нас злобу, − будет неудовлетворительно, ибо продлит то тревожное положение на Дальнем Востоке, устранение коего составляет главную нашу задачу, и побудит Китай искать союза с Японией. Тогда вместо одного врага на Дальнем Востоке, за которым придется зорко наблюдать в течение известного времени даже после полного его поражения у нас будет два противника, союз которых может со временем составить для нас полный объем «желтой опасности».

В виду сего казалось бы необходимым не только обострять отношений к Китаю, но напротив установить с ним вполне искренние отношения, основанные на обоюдовыгодном договоре и добросовестном его выполнении. Только этим путем было бы возможно приобрести влияние в Пекине и мало по малу вытеснить оттуда японское влияние.

По тем же причинам надо признать безусловно нежелательным возбуждение в настоящее время так называемого Китайского вопроса или вопроса о разделе Китая, который неминуемо привел бы нас к столкновению с китайским правительством и народом а также и с иностранными Державами.

События 1900 года показали, к чему может привести возбуждение народных масс в этой многомиллионной Империи. Компетентные исследователи предсказывают, что опыт народного движения против европейцев 1900 года, оказавшийся по убеждению китайцев удачным, может повториться в гораздо более обширных размерах когда будет дан к тому повод, и окончится полным изгнанием иностранцев из Китая. Не трудно предвидеть, кто при таких обстоятельствах пострадает более: − те ли Державы которые, как Германия, Англия и Франция, владеют лишь небольшими клочками земли на китайском побережье и легко могут в критическую минуту покинуть эти владения, или Россия, граничащая с Китаем на громадном протяжении и связанная с ним многочисленными пограничными, железнодорожными и другими важнейшими интересами.

Не менее серьезной является опасность иностранного вмешательства в случае новых наших захватов в Китае. Едва ли есть основание надеяться что Державы, явившись в таком случае в Китай со своими эскадрами и войсками, сами примут участие в разделе и вступят по этому поводу в борьбу между собой и с Китаем. Гораздо более вероятно что Державы эти, с Англией и Соединенными Штатами во главе, составят сильную коалицию именно против России и пользуясь неизбежным ослаблением нашим после войны, заставят отказаться от широких планов выгодного раздела Китая, и потребуют от него серьезного вознаграждения за оказанное ему заступничество.

Все изложенные соображения побуждают нас, в видах действительного достижения вышеприведенной мирной задачи на Дальнем Востоке, значительно сократить предположенную в записке политическую программу и остановиться пока на ниже следующих действиях:

1, не разбрасывая сил на одновременную борьбу с Японией и Китаем, сосредоточить их всецело на одоление главного врага;

2, продолжать удерживать Китай от нарушения нейтралитета, сохраняя с правительством Богдыхана возможно лучшие отношения;

3, В случае окончательной победы над Японией, вытеснить ее с материка Азии и обеспечить дальнейшую судьбу Кореи, поставив ее под исключительное влияние России, а также решить манчжурский вопрос соответственно нашим государственным интересам, а до того времени

4, приложить все старания дипломатии к предупреждению возможности вмешательства иностранных Держав в наши отношения с Японией и Китаем как в продолжении настоящей войны, так и при заключении мира[4].

Приведенный план исходил из предпосылки полной победы России над Японией. Но Россия войну проиграла. Ей не только не удалось приобрести упоминавшиеся территории, но пришлось уступить большую часть из того, что она уже имела.

Письма адмирала Рожественского

Самой войне посвящены тысячи книг. Но и сегодня историки возвращаются к ней, чтобы понять, почему Россия войну проиграла. В этом смысле важно воссоздать по возможности полную картину произошедшего, основанную на фактах как материальных, так и психологических.

Одним из решающих и трагических для России эпизодов войны было Цусимское сражение. Гибель русской эскадры, ее длительный и беспрецедентный переход из Балтики в Японское море изучались многими поколениями исследователей, им посвящена обширная литература. Но в этом океане литературы особое значение имеют первоисточники. Историкам они в принципе достаточно известны. Среди них особую ценность представляют дневниковые записи участников похода.

Широко известна упомянутая книга Новикова-Прибоя «Цусима». Изданная в советское время, она несла идеологическую нагрузку – показать, как назревали революционные настроения в среде русских моряков, которые, как известно, были активными участниками Октябрьской революции.

Большой интерес для историка имеют дневники Владимира Костенко – «Воспоминания участника русско-японской войны на море 1904 — 1905 гг.» – документальная летопись похода, наиболее подробная и точная. Изданная в 1955 году, в годы сталинской цензуры, в ходе редактирования она явно подгонялась под шаблон официального взгляда на войну. Но цензоры пропустили много материала, который противоречит общей официальной концепции войны.

Замечательным по точности документом похода являются дневники судового врача Владимира Кравченко «Через три океана. Воспоминания врача о морском походе в Русско-японскую войну 1904–1905 годов»[5].

Опубликованы дневниковые записи еще одного участника похода − сына контр-адмирала А. В. Витгефта Александра. Книга невелика по объему, но весьма полезна для исторического исследования. Известна книга «От Либавы до Цусимы» (Санкт-Петербург, 1906). Автор Евгений Политовский погиб в Цусимском бою. Эта книга – его письма жене, которые не предназначались для публикации.

В освещении похода 2-й эскадры к Цусиме часто цитируется книга В. И. Семенова «Расплата», изданная в Санкт Петербурге в 1907 году. Им детально описан момент, когда раненого и потерявшего сознание адмирала Рожественского переправляли на другое судно.

Для историка полезны дневники вахтенного офицера князя Алексея Чегодаева-Саконского. Он служил на крейсере «Алмаз», который, как и «Сисой Великий», шел к Мадагаскару не вокруг Африки, а через Суэцкий канал и был одним из немногих, кто прорвался во Владивосток.

Круг первоисточников постоянно расширяется. Благодаря интернету в электронном виде опубликовано огромное число материалов, ранее труднодоступных. Появляются документы, которых нет в интернете, документы, о которых никто не подозревал.

К числу таких открытий первостепенного значения можно отнести письма командующего 2-й Тихоокеанской эскадрой вице-адмирала Рожественского. Как в случае Политовского, это послания жене, не предназначавшиеся для публикации. Именно поэтому они особенно ценны. Они предельно откровенны и лишены самолюбования и позы. Они описывают события без лакировки, передают отношение к ним, психологию, душевный настрой главного действующего лица всей эпопеи.

Письма, без сомнения, субъективны. В них героика похода сочетается с его серой прозой, тяжелой и тягостной повседневностью. Но эта та самая субъективность, которая помогает докопаться до сути проблем, прикоснуться к исторической истине, скрытой за толщей лет. Письма помогают точнее оценить авантюрный по сути замысел похода 2-й Тихоокеанской эскадры к японским берегам, сделать выводы о характере войны, которая оказала огромное влияние на последующий ход истории. Поэтому в рамках этой книги автор, которому посчастливилось получить их копии, считает своим долгом подробно остановиться на них и с их помощью повторить путь, пройденный 2-й Тихоокеанской эскадрой.

Если дневники Новикова-Прибоя, Костенко, Витгефта, Кравченко, Семенова и Политовского – это взгляд на события с палубы или трюма корабля, то письма Рожественского − это взгляд с капитанского мостика главного действующего лица великого трагического подвига − похода 2-й Тихоокеанской эскадры к Цусиме.

Письма позволяют лучше понять и оценить личность Рожественского. В обширной литературе, посвященной русско-японской войне, бросаются в глаза негативные характеристики персоны адмирала. О нем резко и почти ругательно отзывались Новиков-Прибой и Костенко, подчеркивая его грубость, высокомерие, презрительное отношение к подчиненным, своеволие. Они убеждены, что главной причиной поражения 2-й Тихоокеанской эскадры был сам адмирал.

Пытаясь обелить себя, свое решение сдаться в плен контр-адмирал Небогатов все сваливает на адмирала, называя его действия одной из главных причин поражения в Цусиме: «Первой причиной нашего поражения при Цусиме была нехватка судов и их плохая укомплектованность экипажем. Второй причиной был командующий нашей эскадрой — адмирал Рожественский».[6]

Специальная комиссия, созданная в 1905 году в России для выяснения обстоятельств гибели флота, также отметила в своих выводах, что одной из причин поражения был «неудачный выбор Начальника эскадры». Наконец, Витте характеризует Рожественского как «странного и ограниченного» человека, ссылаясь на опыт работы с ним в Совете министров.[7]

Письма рисуют нам иного человека. Кроме того, много других документов свидетельствуют в пользу адмирала. В частности, высокого мнения об адмирале другие участники похода.

Например, Витгефт: «Через две недели [после сбора в Либаве] эскадра уже не представляла хаотической армады, сносно маневрировала, на судах устанавливался порядок … Только Рожественский силою своего железного характера, своею работою день и ночь и применением крутых и подчас доходивших до самодурства мер и мог сделать это. Если он и делал в это время промахи и бывал зверем, то все это можно простить за то, что он сделал с кучей судов, вышедших только из постройки, с новыми не плававшими командами, с новыми офицерами и командирами»[8]. Кравченко называет Рожественского «грозным, но справедливым адмиралом»[9].

По поводу добровольной сдачи японцам пытавшегося прорваться во Владивосток эсминца «Бедовый», на который перенесли раненого в бою и потерявшего сознание адмирала, на суде в Петербурге обвиняемые оправдывали свое решение желанием спасти жизнь Рожественскому, мол, миноносец можно построить новый, а «адмирала же не выстроить» [10].

Далекий от российских споров и пересудов о том, кто был виноват в поражении автор фундаментальной работы «Того и рождение морского могущества Японии» Эдвин Фальк дает очень высокую оценку личным качествам Рожественского: «Он был командующим, в которого подчиненные верили без колебаний. Они никогда не сомневались в его храбрости, профессионализме и глубокой внутренней порядочности. Эти фундаментальные человеческие качества дополнялись полезной способностью, на манер Вашингтона, взрываться в негодовании в соответствующих случаях, а также чувством юмора. Ему не хватало макаровской «искорки», но его командование Второй Тихоокеанской Флотилией было ее самым большим достоинством. Когда во время мучительного похода почти все, что соединяло всех вместе, уходило под влиянием страшного напряжения сил и стрессов из-за суровых превратностей, только личность Рожественского продолжала держать флотилию воедино и вести ее к неотвратимой судьбе, даже при том, что сам он, могучий морской воин, физически сдал в течение этого сурового испытания»[11].

Высока оценка и авторитетного русского специалиста: «За кормой эскадры оставалось 18 тысяч морских миль, что сравнимо с длиной земного экватора. Этот путь она прошла, не имея на нем ни одной угольной станции, ни одной дружеской базы. А проще говоря, во враждебном окружении всего, как сказали бы сейчас, свободного мира, под неусыпным наблюдением его флотов, особенно британского… Сам по себе переход огромной эскадры без баз и тылов от Либавы до Цусимы был подвигом, равного которому нет до сих пор в анналах мирового мореплавания. И подвигом этим эскадра была обязана в первую очередь железной воле адмирала Русского Императорского флота Зиновия Петровича Рожественского. С этим согласны, кажется, даже его недоброжелатели, число которых из пишущих про Цусиму, за сто лет не уменьшилось. Во всяком случае, в России»[12].

Один из офицеров Главного морского штаба, который возглавлял Рожественский, близко знавший его по работе, впоследствии генерал В.А. Штенгер писал о характере адмирала: «Все ближе узнавая адмирала, я проникался к нему глубоким, ис­кренним уважением… Сила воли его была поистине огромна, он владел собою поразительно. Умел он быть обворожительно приятным и любезным, но мог быть и бесконечно резким и строгим. И любезность его вовсе не проявлялась только по отношению к старшим, равным или нужным ему людям: наоборот, он был таким со всеми, в том числе и с самыми маленькими людьми, — он умел их обласкать и успокоить, когда приходили к нему с просьбой или за советом. Много я видел примеров его бесконечной сердечной доброты. Видел, как он, человек без всяких средств, из своего жалованья помогал нуждающимся, на­пример студентам и гимназистам, для платы за учение… Своей неистощимой энергией адмирал заражал и окру­жающих…»

Штенгер опровергает мнение, что Рожественский, будучи амбициозным и честолюбивым человеком, рвался возглавить эскадру и тем самым ввел в заблуждение и царя: «…в один прекрасный день адмирал заявил мне, что от него здесь, в Петербурге, окончательно решили отделаться и назначают его началь­ником эскадры…Надо было наконец решить воп­рос о начальнике эскадры, который объединил бы все в своих твердых руках. Выбор было сделать нетрудно: ни на кого, кроме З.П. Рожественского, в сущности, и указать было нельзя. Говорили еще, правда, про адмиралов Скрыдлова и Бирилева[13], но серьезно останавливались только на кандидатуре начальника штаба. Вести такую разнокалибер­ную, наспех изготовленную эскадру в далекие восточные воды может только человек с железной волей и твердой рукой, а этим обладал, и притом в полной мере, адмирал З.П. Рожественский»[14].

Упоминание о «разношерстности» эскадры можно найти и в «Заключении Следственной Комиссии по выяснению обстоятельств Цусимского боя»: «…Отправляясь 2 октября 1904 года в дальнее плавание они (части эскадры. − К.С.) представляли по своему составу случайное собрание судов разновременной постройки, разных типов и разных мореходных и боевых качеств » [15].

Фальк также отмечал: «…Балтийский флот как таковой на самом деле не существовал. Были новые, но незаконченные и очень старые суда, и те и другие с необученным плавсоставом. Поспешно сколоченная Вторая Балтийская флотилия представляла собой собрание разношерстных судов вроде собранного букета полевых цветов из которых Рожественский выбросил лишь наихудшие”.[16]

Даже такой яростный критик адмирала, как Новиков-Прибой, вынужден признать: «…Этот сброд разнотипных и разношерстных судов при нашей безалаберности являет собою только пародию на боевую эскадру»[17]. А Витте ссылался на авторитетное мнение адмирала Дубасова [18]: «Я располагал информацией (находится в моем архиве) от адмирала Дубасова о том, что Балтийские суда были как устаревшими, так и с большими недостатками»[19].

Да и для царя, судя по всему, другой кандидатуры кроме Рожественского тоже не было. Еще в апреле 1904 года он принимает у себя Рожественского, с которым обсуждает ситуацию на фронте и в Порт-Артуре. «12-го апреля. Понедельник. Утром был туман, кот. рассеялся к 10 час. Доклады и занятия продолжались до часу… Долго разговаривал с Рожественским» [20], − записывает Николай в своем дневнике.

*****

Письма жене чудом сохранились в семье адмирала, которая после Октябрьской революции вынуждена была эмигрировать. То, что в скитаниях по разным странам и квартирам семья сохранила их – ее большая заслуга перед историей. Правнук адмирала Зиновий Дмитриевич Спечинский, живущий в Санкт-Петербурге, любезно передал копии писем автору этих строк и был настоящим наставником в прослеживании долгого и сложного пути семьи адмирала.

Писем всего тридцать. Они охватывают период с 4 сентября 1904 года по 12 сентября 1905 года. Они написаны из разных мест длительного перехода из Балтики в Японское море. Первые письма − из Ревеля (название шведской крепости Пётр I, испытывавший слабость к западной топонимике, сохранил после ее захвата в 1710 г. в ходе Северной войны; ныне это столица Эстонии Таллин), Здесь эскадра собиралась «в кучу» и ждала решения о выходе в плавание. Последние − из плена.

Первое письмо датировано 4-м сентября 1904 г. [21] . В нем описание церемонии проводов эскадры. Ее выход в плавание к японским берегам был обставлен торжественно. Но настроение Рожественского неважное − он убежден, что время работает не на него. Кроме того, уже в Ревеле стали появляться проблемы, которые становятся темой практически всех остальных писем, – постоянные поломки, выход из строя машин, слабая дисциплина на кораблях.

В письмах, естественно, затрагиваются темы личного характера. В частности, адмирала волнует состояние здоровья дочери. Она ждет ребенка, и, судя по всему, беременность проходит не гладко. Во всяком случае, адмирал во многих письмах этого периода старается успокоить жену и дочь, убеждает их, что все будет в порядке – он лично в это верит. В письме есть упоминания об общих друзьях и знакомых, что естественно для подобного рода писем. Вопросы о здоровье перемежаются с вопросами о ходе войны в Маньчжурии. Там наступило некоторое затишье, и адмирал язвительно пишет о том, что Военное министерство пытается затянуть эту передышку. В письме упоминается Владимир Федорович. Семья − жена и дочь − очень волнуется о его судьбе. Владимир Федорович − это муж дочери Рожественского, командированный в то время в Маньчжурию.[22]

На момент отплытия эскадры в Петербурге ходили разные слухи о замысле операции, связанной с посылкой 2-й Тихоокеанской эскадры на Дальний Восток. Авантюрность самого замысла, его практическая неосуществимость объясняли тем, что поход имеет целью только демонстрацию силы. Мол, эскадра дальше Мадагаскара не пойдет, а при малейшем успехе сухопутной армии Куропаткина ее присутствие сравнительно недалеко от японских берегов будет использовано для давления на Токио с тем, чтобы заставить его подписать мирный договор, не слишком тяжелый для России.

«Я был очень рад видеть всех Вас … в прошлое воскресенье, и очень жалел, что Вы повернули так рано, не видели, как собрались разбросанные отряды, как вошла в ряд Царская яхта, как красиво вышло прощанье. …

В Ревеле неделя прошла незаметно, но нельзя сказать, чтоб очень удачно: постоянные поломки машин, электромоторов, непорядок на судах… и часто непокойное море мешают учиться многому, что было намечено. Да и энергия у всех свалилась. Задержка в Ревеле всем представляется задержкой навсегда и потому охота пропала наседать на людей. Живем по мирному положению.

Куроша[23] пришлось отправить восвояси. Вернуть его в Кронштадт с доктором. Перед отъездом прислал просить разрешения попрощаться со мной: я и в этом ему отказал. Уже уходя из Кронштадта, напился до бесчувствия, пользуясь тем, что в столовой до 2х никого не было, а с 11 был накрыт стол и поставлена водка с закуской. Первый раз я простил и в понедельник взял с него честное слово, что не будет пить ни одной рюмки, а уже с полдня во вторник он стал диким зверем и, сбежав на другое судно, трое суток пил беспробудно. Думаю, что просто ему идти не хотелось, знал, что прогоню и добивался этого.

Я вероятно приеду в Петербург около 15 сентября. Предупрежу накануне телеграммой. Пиши, что делает твоя рука, как здоровье Лёли [24], имеешь ли какие-нибудь сведения о Влад. Федоровиче [25]. Боюсь, что японцы не позволят им отдыхать до весны, как собралось наше Военное министерство. Теперь весь Китай к услугам Японии. Отовсюду везут продовольствие, боевые запасы до самого Мукдена. Наше положение из рук вон плохое и не поправится: японцы подвезут больше чем в состоянии мы. Поднял голову один наместник Алексеев, что взяли, говорит, назначив самостоятельных людей армии и флота. Теперь я вступаю в свои права и прошу объяснить мне в точности, как предполагается выйти из созданного вами положения; где ваша эскадра какая она. Не шевелитесь пока я не сделаю своих соображений и распоряжений.

От такого вмешательства нельзя ждать прока. До свидания. Целую тебя и Лёлю. Кланяйся всем. Очень хочется поскорее съездить в Петербург

Твой З Рожественский»

Прошло более двух недель, а эскадра все еще в Ревеле, откуда 20 сентября написано следующее письмо. В нем − описание посещения эскадры матерью Николая Второго вдовствующей императрицей Марией Федоровной и королевой Греции. Высокие особы очень торопились, и по-настоящему сердечной встречи не получилось. Но адмиралу было лестно внимание императрицы к нему лично, ее участие в делах его семьи.

В этом же письме он говорит о проблемах с эскадрой, которая еще не двинулась в свой долгий путь, но уже несла потери.

Адмирал понимает, как волнуется о судьбе своего мужа дочь. Он сообщает, где находится Субботин, и предлагает напрямую связываться с его знакомым, служившим при штабе генерала Куропаткина.

«Сегодня 20 сентября получил прилагаемую телеграмму – ответ на второй мой запрос, адресованный лично Шереметеву. На первую телеграмму в Штаб никакого ответа нет до сих пор.

Из этой видно, что Владимир Федорович сегодня в Фушуне и что Вы в случае надобности можете пользоваться услугами Шереметева, адресуя ему, смотря по месту нахождения Куропаткина в Мукден, Телин, Харбин, так:

 Штаб командующего Первой Армией Лейтенанту Шереметеву.

Посещение Императрицы Марии Федоровны состоялось при отличной погоде. Государыня оставалась только на судах с 9:45 до 4 часов нигде кроме «Суворова» [26] не пристав: только переступала с корабля на корабль и все таки не успела побывать на двух транспортах и на семи миноносцах.

Торопились так, что на Суворове встали из за стола, не кончив двух последних блюд и без кофе. Заряд действительно великолепных персиков пропал даром. Вообще же завтрак не удался, в особенности скверно было филе – твердое и черное как заношенная подошва. Повара взяли у губернатора. Столовое белье также у него, потому что наше, которого очень много, как я и ожидал, оказалось все перемятое, хотя и отлично вымытое.

Единственно хорошо вышло декорирование стола цветами, потому что это было вполне предоставлено трем немкам от цветочницы Берты или Марты – которая за огромное количество цветов взяла 24 рубля.

Королева Эллинская[27] была донельзя суха, только уже на вокзале в 4 часа вынула из кармана металлическую бляшку с нацарапанным всадником – Георгием и сунув мне в руку на прощание сказала – вот это Вам образок. За все остальное время ни слова, хотя я не отходил от них.

Императрица же и Ксения Александровна[28] были очень любезны. Перед завтраком старушки долго оставались запершись в моей каюте, но должно быть не сумели отворить заветной двери. Я очень жалел, что не догадался оставить дверь открытой. Императрица спрашивала про тебя и про Лёлю, при этом фрейлина Гр. Гейден сказала позвольте мне по возвращении через месяц из Дании навестить ваших. Я изъявил согласие.

Теперь пока учимся, да поправляем несчастие с транспортом Иртыш, который умудрился в штиль в полдень на Ревельском рейде пробить себе дно на камнях зашедши туда где ходить ему отнюдь не следовало. До свидания. Целую тебя и дочку. Ваш ЗР.

Письмо от 25 сентября 1904 года − последнее из Ревеля проникнуто пессимизмом. Поход еще не начался, а адмирал говорит уже о возможном пленении. Возможно, потому что он эмоционально отвечает на упреки жены в якобы нанесенных ей обидах. О каких именно обидах идет речь – не ясно. Письма жены и дочери, которые скорее всего хранились у Рожественского в его каюте на «Князе Суворове», погибли вместе с кораблем во время Цусимского боя. Об их содержании можно только догадываться по тому, как адмирал на них реагирует.

Задержка с отплытием, на которую жалуется адмирал, действительно окажется фатальной. Эскадра подойдет к японским берегам уже после падения Порт-Артура, и ей придется прорываться во Владивосток через Корейский пролив. Опоздание из-за неразберихи на месяц заставило эскадру идти в северных широтах в непогоду, в штормах. Боевые учения стали невозможными. Резко испортилась погода.

Адмирал понимает, что его ждут большие испытания и боится «лишь бы под конец не сподличать». Он не «сподличает», в японский плен попадет раненый, в бессознательном состоянии.

Сразу после столь серьезной тяжелой темы, которая, кажется, должна была бы занимать все мысли адмирала, он внезапно пишет о вещах, которые кажутся банальными и несущественными. Он пишет, что не хочет переплачивать за свои фотопортреты, заказанные мастеру Здобнову Д.С. [29]. Речь идет о сущей мелочи, о каких-то рублях, но это, кажется, раздражает его не меньше, чем перспектива плыть в туманах и штормах.

«Дорогая Оля. Ты пишешь, что я дорого заплачу тебе за прежнюю обиду; я бы рад был это исполнить, но видно надо настаивать, что я тебя не обижал, так как платить нечем. Вот если бы ты признала, что обижала меня в свой черед гораздо больше, то я с радостью ждал бы должной расплаты, хоть и пришлось бы потерпеть на тебе этот долг.

Кажется, теперь уже верно, что потерпеть придется. Когда кончится период терпения, я не буду богаче, так уже ты постарайся сделать сбережения и за меня, чтобы в худшем случае покрыть мой дефицит, как при наших хороших последних встречах.

Так значит пусть так и будет, и не надо мрачных мыслей по поводу моего отбытия. Цел буду, расплатишься за все обиды, и я с наслаждением приму твои извинения, а уеду гулять туда, где Макар телят не гонял – скатертью дорога; от меня ведь теперь проку не много; а сам я совершенно покоен и за тебя, и за Лёлю, и за всех моих близких. Лишь бы под конец не сподличать.

Завтра здесь должен решиться вопрос о том, когда нас отправляют. Хоть мы еще и совсем мужички, но ни в Ревеле, ни в Либаве[30], нигде иначе в Финском заливе нельзя уже многому научиться. Осень вступила в свои права: с корабля на корабль не попадешь и время убивается в ожидании маленьких просветов погоды. Да и пропустили же мы все лучшее время для перехода скверными местами. Если бы ушли 1 сентября, то при чудной погоде дошли бы к этому времени уже до южных широт.

Теперь особенно плохо будет в туманах и штормах северных наших морей и в Бискайской бухте.

Ни за что не хочу платить Здобнову 40 рублей за два больших портрета, тем более, что я их ему не заказывал. И за три должны (одну среднего и две малого кабинетного размера) мною самим заказанные и полученные считаю 50 рублей непомерно высокой ценой.

Поэтому не желаю возвращать ему портреты большого размера: считаю, что он взял по крайней мере 15 рублей лишних за исполненное по моему заказу и что оба эти портрета, не по заказу, а в валовой продаже больше как по пяти рублей за штуку платить нельзя. Итого за ним 5 рублей. При случае ты так ему и объясни, а затем пусть ждет моего возвращения. Береги себя, чтобы просьбу мою исполнить. Твой старый Зена»

Вторая Тихоокеанская эскадра переместилась из Ревеля в Либаву.

Письмо от 1 октября 1904 года послано адмиралом из Либавы. Это уже стартовая позиция для выхода в долгое плавание, но все еще продолжается томительное ожидание. В письме рассказ о посещении эскадры 26 сентября в Ревеле императорской четой. Рожественский, естественно, сопровождал царствующих особ и давал объяснения по ходу бесед с командой своего флагманского корабля − только введенного в строй эскадренного броненосца «Князь Суворов». Однако о Николаем II он не упоминает ни словом. Зато упоминает о внимательном отношении к нему и его семье императрицы Александры Федоровны.

Но торжественные проводы и даже забота императрицы не могут улучшить настроения командующего. Эскадра еще не вышла в поход, а ее преследует неудачи – мелкие поломки, море в этом районе мелкое, корабли едва входят в бухту. Военно-морской порт в Либаве (Лиепая) был назван в честь отца Николая II – Александра III. Он начал строиться с 1899 г. как передовая база балтийского флота на случай войны с Германией. Порт был обширным, но мелким. Тяжелые военные суда легко садились на мель.[31]

Адмирал плохо переносит эти трудности: «…на каждом шагу собственные промахи, ошибки, плохие распоряжения, дурное исполнение, незнание, неумелость, небрежность и все грехи мира. Надо какой-нибудь конец. Положение становится час от часу невыносимее».

«Еще не определились, когда именно мы уйдем из Либавы. Ты узнаешь это из телеграмм и от наших штабных, которые получат телеграммы казенные от Ирецкого [32].

Боюсь, что совсем не уйдем: едва влезли в аванпорт, так в нем мало воды, а попытка вылезать может привести к неожиданностям.

И по выходе можем жестоко оскандалиться. Каждый день мелкие поломки даже и во время стоянок, чего же ждать в пути, да еще в октябрьские погоды, которые здесь вступили в свои права.

…Провожают то нас очень уж ласково. Тем позорнее будет провал. Посылаю тебе письмо Императрицы Александры Федоровны. Пожалуйста кроме Лёли и сестер никому его не показывай. Да с Мани[33] возьми наперед слово покрепче, что она на этот раз посдержится. Ведь у нее язычок ненадежный. Потом положи его в металлическую шкатулку и больше уже не вынимай. При письме было три портрета (фотографии) Государя, Государыни с подписями и Наследника. Была вложена ветка трефля. Из Дании, из Айтодора[34] такие же пожелания.

Со всех сторон вести о приготовлениях, которые делают японцы в самых близких отсюда [местах]…

…И на каждом шагу собственные промахи, ошибки, плохие распоряжения, дурное исполнение, незнание, неумелость, небрежность и все грехи мира.

Надо какой-нибудь конец. Положение становится час от часу невыносимее.

Знаю, что вы больше всех на свете желаете мне добра и потому желайте как можно скорее, чтобы убрался и чтобы долго не было ни слуху ни духу. Только при этом условии вы обе можете быть уверены, что мне легче дышится и значит вам будет легче справляться с другими горестями.

Императрица Александра Федоровна, как всегда, спрашивала про тебя и про Лёлю, хотела знать, когда Лёля ждет разрешения. На ответ мой «не знаю» сказала: Ну, я узнаю сама и Вам сообщу, где бы Вы ни были. Ни о чем не беспокойтесь. При этом я едва справился с тем, чего не подозревал в себе − с нервами.

От Ев. Ив. Курош получил скорбную телеграмму вернуть мужа, не решился и ответить. Увидишь скажи, что мне больно было отказать ей, и что я слов не нашел, чтобы утешить ее. Уверь что на берегу ему служить можно, в море нельзя, что так и начальство все смотрит и что несчастье это не так уж большое, а поближе взглянуть так и не найдешь никакого.

Дорогая прощай, до свиданья. Крепко обнимаю и целую тебя.

Твой З. Рожественский

Покинув Либаву, эскадра двинулась, наконец-то, в поход к Порт-Артуру. Началась эпопея долгого изнурительного перехода. Первая остановка эскадры − мыс Скаген в Дании. Дания – родина российской императрицы Марии Федоровны − встречала эскадру радушно. 7 октября 1904 года адмирал пишет своей жене от мыса Скаген. С первых же дней остро встала одна из главных проблем похода – скомплектованная из кораблей разного класса и разной степени изношенности эскадра не могла идти стройно, не распадаясь на отдельные части из-за отстававших кораблей.

Здесь же, в пути адмирал узнает о производстве его в генерал-адъютанты. Это повышает ответственность и нервозность адмирала, хотя в душе он, скорее всего, рад такому повышению.

Посылаю тебе это письмо от мыса Скаген, где мы вторично задержались: отстал «Орёл».

Посылаю справляться, боюсь, не выскочил ли на камни в одной из узостей: беспроволочный телеграф дал с ним последние переговоры 12 часов тому назад.

Если бы не напророченное тобой генерал-адъютантство я бы не волновался так даже если б получил весть о том, что «Орёл» действительно на камнях.

О производстве и о назначении мне телеграфировал Государь, а еще раньше написала Императрица Мария Федоровна. Посылаю тебе это письмо для приобщения к автографам. [35]

Как то у вас налаживается новая вольная безнадзорная жизнь. Знать бы, что все хорошо, было бы здесь много легче. К сожалению, не могу даже сейчас дать адреса для телеграмм.

Если из какого-нибудь порта удастся спросить телеграммой, пожалуйста поскорей отвечай по адресу который будет указан потому что мы нигде не будем подолгу стоять: калек придется бросать для починок.

Пока шли до Скагена все было ощущение, что еще дома. Датчане распинались в любезностях из-за присутствия в Копенгагене Императрицы[36]. Теперь начинается чужое место. Надо прощаться. Ну до свидания. Хочется обнять и поцеловать как следует, да не дотянешься. Вчера как ни устал, видел сон, что прощаюсь: обыкновенно снов никаких не вижу. Сегодня, едва стою на ногах, а рад бы был попрощаться, даже если б заставили пять верст пешком пройти.

Теперь я немного успокоился насчет квартиры вашей. Не совсем удобно только что утвердившись в должности Начальника Штаба, сменять в настоящую. Значит пройдет два три месяца прежде чем решатся да еще шесть недель на приискание квартиры, а там и весна и Лёлины недуги кончатся.

Я за Лёлю совершенно спокоен. Объяснить не могу откуда полная уверенность что с нею все будет совершенно благополучно.

Поцелуй ее и скажи что папа еще раз обнимает и скоро напишет.

Ну не скучайте. Все имеет конец и все беспокойства кончатся. Крепко обнимаю и целую тебя.

Твой З.Рожественский

«Все имеет конец», − пишет адмирал, но проблемы только начинались. И начало было ужасным. В ночь с 8-го на 9 октября, обогнув мыс Скаген, эскадра повернула на юг и вошла в воды Северного моря[37]. Вскоре она вошла в водное пространство поверх так называемой Доггер-банки – обширной песчаной отмели площадью в 17 с половиной квадратных километров. Глубина моря в этом районе колеблется от 17-ти до 36 метров. Благодаря своим природным свойствам отмель является местом размножения многих пород рыб, а также обитания трески и селедки. [38] Естественно, что она являлась местом интенсивного рыбного промысла.

Это было пространство между Данией и Англией. По слухам, в районе английских вод эскадру могли ожидать японские корабли, чтобы нанести ей урон в самом начале. Возможно, слухи распространялись намеренно, чтобы держать эскадру в постоянном напряжении. Если это было сделано намеренно, то план удался. Чтобы маскировать себя, русские корабли шли с потушенными огнями и любой другой огонь на воде они считали потенциально вражеским.

И вот, эскадра в панике открывает огонь по английским рыбакам, приняв их за японские миноносцы. Два рыбака было убито, шесть ранено, одно рыболовное судно пошло ко дну, пять получили повреждения различной степени тяжести. Пять снарядов случайно попали в крейсер «Аврора» – в результате был тяжело ранен священник (позже умерший) и получил легкое ранение комендор. На корабле были пробиты передняя дымовая труба, машинный кожух и надводный борт в трех местах. На броненосце «Орел» разорвало во время выстрела дульную часть 75-миллиметрового орудия.[39]

Костенко: «По палубам пронесся стремительный сигнал, и через секунду на корабле воцарился ад. В батарее, казематах и на мостиках загрохотали скорострельные орудия… Сначала стрельба шла по правому борту, следовательно, надо было полагать, что неприятель — справа. Но через минуту комендоры орудий 75-миллиметровой батареи левого борта также открыли свои порта и стали осыпать снарядами какую-то цель. Бой с обоих бортов. Неужели мы окружены со всех сторон?.. Лучи наших прожекторов беспорядочно метались во все стороны, их пересекали огненно-желтые вспышки выстрелов… Наши снаряды летели во все стороны… Остановить стрельбу было не так легко. Люди у орудий неистовствовали, пока у них были патроны» [40] .

О том же у Новикова-Прибоя: «…все пришло в движение, как будто внутрь броненосца ворвался ураган. Поднялась невообразимая суматоха. Заголосили горнисты, загремели барабанщики, выбивая «дробь-атаку». По рельсам, подвозя снаряды к пушкам, застучали тележки. Оба борта, сотрясая ночь, вспыхнули мгновенными молниями орудийных выстрелов… На палубах не прекращался топот многочисленных ног. Это бежали снизу наверх и обратно люди; они метались по всем отделениям и кружились, как мусор в вихре»[41] .

Как свидетельствовали позднее моряки с транспорта «Камчатка», который первый начал стрельбу, они реально видели контуры миноносцев, а не рыбаков.

На эскадре так и не поняли, что произошло, и спешно покинули место происшествия, чтобы вырваться из западни, которую, как они полагали, устроили то ли японцы, то ли англичане. Поэтому сведения были поначалу настолько запутанными, что даже царь пишет в своем дневнике: «Англия сильно волнуется, газеты мечут громы! Досадно не иметь точных сведений»[42].

«Англия сильно волнуется» − сказано мягко. Расстрел эскадрой мирных рыбаков произвел в Англии эффект разорвавшейся бомбы. Страна возмущалась, негодовала. В парламенте и в политических кругах раздавались голоса, требовавшие возмездия и даже войны с Россией. Всех возмутил не только расстрел рыболовной флотилии, но и то, что русские корабли спешно покинули место происшествия, не оказав помощи тонущим рыбакам. Вслед эскадре направились английские броненосцы, которые демонстративно сопровождали ее до африканских берегов.

В сопровождении английских броненосцев Рожественский доходит до порта Виго. Заход в Виго – вынужденный, для погрузки угля. Поначалу эскадра планировала сделать это во французском порту Брест. Франция после начала войны объявила о своем нейтралитете, но была настроена пока дружественно. Но адмирал передумал заходить в Брест из-за густого тумана, не желая рисковать, и отдал приказ о пересечении Бискайского залива в направлении мыса Финнистере, на северо-западной оконечности Испании[43].

Когда эскадра подходила к испанскому порту Виго, угля оставалось в запасе очень мало. Проблема угля – главная головная боль для Рожественского в течение всего похода. Большинство кораблей не были приспособлены для длительных походов, и в них не было достаточных помещений для хранения угля. А его потребление, в частности тяжелыми броненосцами типа «Орла», при скорости в 10 узлов составляло 110 тонн угля в сутки!

Японская «Асахи симбун» пересказывала содержание статьи военного обозревателя российской газеты «Новое Время». Автор писал, что одной из главных проблем 2-й Тихоокеанской эскадры было обеспечение машинных котлов ее кораблей углем. На пути из Либавы до Порт-Артура фактически не было портов, где обеспечивалась загрузка углем.

На пути были страны, объявившие «нейтралитет» и колонии союзной Франции и «дружественной» Германии, тоже провозгласивших «нейтралитет», не говоря уже о колониях Англии − союзницы Японии. Они в принципе не могли снабжать углем, так как это рассматривалось бы нарушением статуса. Поэтому у частных компаний, среди которых были и английские, нанимались углевозы, которые сопровождали эскадру или присоединялись к ней по пути. [44]

В Виго эскадре пришлось столкнутся с этой проблемой. Испания тоже объявила о своем нейтралитете в русско-японской войне, но этот нейтралитет не был дружественным. В бухте русские корабли ждали немецкие угольщики. Среди них − один английский. На первый взгляд это могло показаться странным. Зачем было англичанам помогать России? Прежде всего для частной компании была материальная заинтересованность – стремление заработать большие деньги, используя ситуацию. Но был и другой мотив – следить за эскадрой, знать ее проблемы. Немцы же вели двойную игру. И те и другие были заинтересованы в столкновении Японии и России. Они понимали, что поход эскадры – предприятие авантюрное, и поэтому помогали ей идти вперед, навстречу своей гибели.

Едва угольщики приступили к погрузке угля на корабли, появился представитель портовой полиции и запретил погрузку, ссылаясь на условия нейтралитета. Вот как описывает ситуацию Костенко: «За поворотом бухты открылся небольшой жизнерадостный испанский городок, громоздящийся по склону горы. Старинная крепость со стеной и башнями венчает горный хребет и царит над городом и бухтой… К нашим кораблям от берега устремились многочисленные гребные шлюпки с продавцами всяких товаров и испанскими торговками в пестрых платках. … завязалась бойкая торговля фруктами, платьем, открытками и разными безделушками местного производства. Русские деньги пошли в ход беспрепятственно.

….В глубине бухты были обнаружены наши пять немецких угольщиков. Один за другим они начали подходить к броненосцам и, отдавая якоря, швартоваться борт-о-борт. Не теряя ни минуты, с кораблей перебросили на угольщики деревянные сходни и стали налаживать все погрузочное оборудование. Однако, неожиданно для всех, на немецкие пароходы явилась испанская портовая полиция и наложила запрет на погрузку угля, основываясь на нейтралитете Испании в русско-японской войне. А у нас на броненосцах оставалось всего по 250 тонн угля, т. е. на двое суток экономического хода. Положение отряда в случае запрещения погрузки оказалось бы крайне затруднительным и даже безвыходным. Неужели с самого начала похода может повториться история испанской эскадры, во время войны с Соединенными Штатами застрявшей без угля в Порт-Саиде и принужденной вернуться обратно в Испанию?»[46]

Рожественский отправился на переговоры с местным губернатором. Адмиралу удалось уговорить его. Испанские власти предпочли пойти на компромисс, чем иметь в своем порту русскую эскадру, застрявшую на неопределенное время без топлива. Эскадре разрешили погрузить угля ровно столько, чтобы хватило до следующего порта и всего 18 часов на погрузку под контролем испанских полицейских. Грузили уголь безостановочно всю ночь.

«Русское слово» сообщало также о задержке с отплытием «еще на 3 — 4 дня», так как ожидалось прибытие «парохода с грузом скота».[47]

Только здесь, в Виго, русские моряки из испанских и английских газет узнали подробности ночного сражения на Доггер-банке. Газеты писали, что Англия требовала ареста и отставки Рожественского как главного виновника инцидента. Возникла угроза войны с Англией. Некоторые в английском МИДе настаивали на объявлении войны России, если она откажется принести свои извинения[48].

Из письма Рожественского, написанного из испанского порта Виго 15 октября 1904 года, видно, какую психологическую травму он пережил: «Мне хочется только пожаловаться вам на судьбу, которая заставляет переживать теперь адские муки».

Дорогие мои, пишу Вам обеим одно письмо потому что время мое все уходит до минуты на всякую мелочь, за которой надо присматривать. Вы знаете из газет наше приключение. Я не буду о нем распространяться.

Мне хочется только пожаловаться вам на судьбу, которая заставляет переживать теперь адские муки.

Через три часа в полдень 15 октября собираемся уходить отсюда[49] (Суворов, Александр, Бородино, Орёл и Анадырь) к Гибралтарскому проливу[50], куда направили и все прочие суда. Дошли ли они туда и в каком виде, не знаю и эта неизвестность мучительнее всяких других тягот.

Момент сейчас очень серьезный. Англичане либо подстроили инцидент, либо вовлечены японцами в положение, из которого нет легкого исхода.

Без всякого сомнения, союз англо-японский предусматривает вооруженную помощь, когда в ней явится потребность.[51]

Потребность очевидно наступила и предлог есть самый корректный с их точки зрения.

Однако я опять не о том. Будьте вы покойны. За меня то лично не может быть никаких опасений. Я получил здесь в Виго письмо твое, из которого вижу, что обещание не волноваться из-за редких известий о Владимире Федоровиче не сдерживается.

Бога ради не волнуйтесь и не осложняйте тяжелых обстоятельств последствиями от таких волнений в теперешнем состоянии Лёли.

Обнимаю и целую вас крепко.

До свидания дорогие мои. Живите дружно со всеми нашими близкими. Передайте мой поклон всем нашим добрым знакомым и друзьям.

Еще раз крепко целую вас. Ваш всем сердцем.

З. Рожественский

Но 15 октября эскадра не двинулась в путь, как рассчитывал Рожественский. Из Петербурга пришло распоряжение загасить паровые котлы и ждать в порту дальнейших распоряжений. Накануне 14 октября, как записал царь в своем дневнике, у него состоялось совещание по поводу «дерзкого поведения Англии и мер, которые следовало принять», и принято решение предложить Лондону передать дело в международный Гаагский суд: «Вчера посланное нами в Англию предложение передать рассмотрение дел о стрельбе в Немецком море[52] [в ведение] Гаагского суда — возымело действие. Паршивые враги наши сразу сбавили спеси и согласились»[53].

Здесь же в Виго моряки узнали, что в Гааге созывается морская конференция в составе адмиралов из разных стран, которые должны вынести решение о виновности Рожественского. В этот момент царь и вся Россия встали на защиту Рожественского и эскадры. В Виго всем была зачитана телеграмма царя: «Мысленно душою с Вами и моей дорогой эскадрой. Уверен, что недоразумение скоро кончится. Вся Россия с верою и крепкой надеждой взирает на вас. Николай».[54]

Но судьба похода на какое-то время оказалась подвешенной. А пребывание в Виго более 18 часов грозило тем, что испанское правительство могло объявить о нарушении ее нейтралитета со всеми вытекающими последствиями – интернирование судов и высылка экипажей в Россию.

Через несколько дней (19 октября 1904 года) Рожественский пишет новое письмо из того же Виго. Следствие гаагской комиссии продолжается, и он переживает, что под влиянием англичан ее решение будет для него отрицательным. Решение суда было действительно не в пользу России. В результате Россия извинилась, обещала, что такое больше не повторится и виновные будут наказаны, а потерпевшим − выплачена компенсация. Проблема, таким образом, была урегулирована, и в дальнейшем решение Гаагского трибунала станет примером того, как мирным путем могут решаться сложные проблемы взаимоотношений между великими державами.[55]

Если рассуждать здраво, воевать с Россией − это было бы не по-английски. Зачем сражаться с российской эскадрой, если она сама идет навстречу смертельной схватке с японским флотом? Куда разумнее столкнуть две страны и затем пожинать плоды .[56]

После того, как стало ясно, что можно двигаться из Виго и дело до его ареста не дойдет, Рожественский все равно не чувствует облегчения. «Ухожу очень угнетенный», жалуется он.

В этом письме он уже откровенно называет поход своей эскадры «сумасбродным предприятием», и не только под влиянием пережитого стресса. Он бьется над решением задачи – как обеспечить эскадру углем, когда при полной загрузке можно пройти только 1500 миль, а расстояние между портами, где можно заправляться с углевозов, порой составляло 2000 или 2300 миль.

Читая об этом в письмах адмирала, невольно задаешься вопросом, как могло решиться российское руководство на этот поход и почему сам Рожественский, зная об этих проблемах, согласился возглавить эскадру? Он сам упоминает знаменитый российский «авось». Вдруг повезет, и все образуется!

Через несколько часов собираюсь уйти из Виго в Танжер и думаю, что удастся ограничиться стоянкой одного дня в Танжере. Но это будет зависеть исключительно от погоды. Ветерок даже легкий из океана даст большую волну в открытой бухте, нельзя будет грузить уголь и придется ждать пока стихнет, может быть неделю.

Ухожу очень угнетенный. Висит на шее эта Гаагская комиссия, будут волочить нас в грязи пред целым светом заставят милостивого прощения просить, возьмут миллионы вознаграждения, а в конце концов, если дела так повернутся с нашим Порт Артурским и Владивостокским флотом, что мы окажемся хоть чуточку по плечу японцам, Англичане, наглумившиеся теперь над нами станут открытою силой на сторону японцев. Дело это теперь совершенно выясняется. Я уверен, что англичане везде пойдут у нас по пятам, нисколько не справляясь, нравится ли нам такое попечение и как мы его называем. Словом положение пиковое. Теперь в глазах Европы они вполне правы так действовать, а между тем нет никакого сомнения, что они действовали бы совершенно так же, если бы никакого Гульского инцидента[57] не существовало, и с мнением Европы тогда бы не считались. Ослабели мы в корень, и с такой общей болезненной слабостью сумасбродному предприятию нашей пресловутой 2-й эскадры трудно рассчитывать на авось далее.

Поживем увидим, а теперь поползем на кораблях, которые способны передвигаться в штиль не далее как на 1500 миль; будем голову ломать как перешагивать с ними станции в 2000 и в 2300 миль длиной.

Ну прощай, дорогая, будьте хоть вы все это время здоровы и благополучны, чтобы не прибавить своего горя к той го’ре, которую я чувствую на плечах.

Мне не хочется так жалиться тебе на судьбу свою, да совладать с собой не умею.

Крепко обнимаю и целую тебя и дочку. Передай всем моим и нашим мой сердечный привет. Прощай моя дорогая. Твой З. Рождественский

Флотилия уже в Танжере. Это Марокко − французская колония. Всего в нескольких десятках миль отсюда − Гибралтар, вход в Средиземное море. На рейде, открытом западным и северным ветрам, собралась вся эскадра. К ней присоединился плавучий госпиталь «Орел» − белоснежный океанский пароход с двумя трубами и тремя мачтами под флагом Красного Креста. В его команде − главврач, пять младших врачей и двенадцать сестер милосердия. Среди них − племянница Рожественского Ольга Павловская. Женский коллектив возглавляла приятельница жены Рожественского и его хорошая знакомая г-жа Севере.

На рейде Танжера эскадру ждал и рефрижератор «Эсперанс», в холодильниках которого было припасено 4 тысячи тонн мороженого мяса. Постарался главный поставщик эскадры Моисей Акимович Гинсбург. Его имя не раз упоминается в письмах адмирала. Гинсбург был легендарной личностью. Он родился в 1851 году в бедной еврейской семье в Волынской губернии, в 15 лет в поисках «лучшей доли» перебрался в Одессу, оттуда в Гамбург и далее в Англию, из Англии в Нью-Йорк, откуда из-за отсутствия денег пешком отправился в Сан-Франциско. В 1869 году он сел на пароход, чтобы отправиться в Китай, но по пути сошел в Иокогаме, где с 1875 года работал в магазине корабельных припасов. В Японии стал снабжать российскую Тихоокеанскую эскадру продовольствием и необходимыми товарами. В то время русские корабли были частыми гостями в Японии. С 1898 года он − поставщик кораблей в Порт-Артуре. С началом похода 2-й Тихоокеанской эскадры он стал ее главным подрядчиком.[58] Это о нем в книге Михаила Безера «Евреи в Петербурге» говорится как о «щедром благотворителе, разбогатевшем на армейских поставках во время русско-японской войны».[59] Он имел репутацию не только человека предприимчивого, но и человека слова. О нем участник похода Чегодаев-Саконский пишет: «многие предпочитали получать свои письма через еврея, нежели через Главный морской штаб»[60].

В марокканском порту эскадра разделилась на две группы. Тяжелые броненосцы и крейсера во главе с Рожественским отправились на юг, чтобы, обогнув Африканский материк, попасть в Индийский океан, а группа более легких кораблей во главе с адмиралом Фелькерзамом[61] через Гибралтар направилась к Суэцкому каналу и далее в Индийский океан. Они должны были соединиться у берегов Мадагаскара.

До Танжера из Виго эскадру «сопровождали» вначале один, а потом еще четыре английских крейсера[63]. Они вели себя вызывающе, нередко пересекали путь эскадре, испытывая нервы российских моряков. Рядом с Танжером – на европейском берегу – Гибралтар, военно-морская крепость Англии. Такое соседство тоже не внушало добрых чувств.

В Танжере у Рожественского настроение все еще неважное. Нет уверенности, что инцидент с потоплением английских рыболовных судов уже улажен. Суд в Гааге продолжался. С большой тревогой ждал адмирал его решения.

В письме от 22 октября 1904 года адмирал дает волю чувствам и ругает своих подчиненных за плохое исполнение приказов, за недисциплинированность. Говоря о своем флагманском корабле «Суворов», он пишет: «…это такой кабак, каким я никогда представить себе не мог военного корабля». А про другие, что они «еще паскуднее, еще неустроеннее». Кроме того, он жалуется, что в подчинении у него не самый лучший состав, а лучших себе забрали («обобрали») Алексеев, Макаров, Скрыдлов, адмиралы флота в Порт-Артуре. «Несчастный флот. Не верю, не хочу верить, что в Русской армии совершенно такие же русские люди служат. Как-нибудь иначе скроены. А если такие же, то никакой надежды быть не может даже на временный успех», − пишет он предельно откровенно.

«Завтра утром собираюсь уходить от Танжера. Не знаю, далеко ли уйду, потому что англичане требуют, чтобы были наказаны главные и вторые виновники Гульского инцидента; а так как нет ни главных, ни вторых, а есть только один единственный виновник всего, что исполняется эскадрой, я, то естественно, что они требуют, чтобы я был сменен и наказан.

Пока это не совершилось, считаю долгом вести эскадру как можно дальше от дома и как можно ближе к месту назначения.

Вчера сюда в Танжер пришел госпиталь «Орёл». Сегодня я был у них, нашел во всем отличное устройство, идеальную чистоту и пока ни одного больного. Но всем по-видимому довольно дела только с поддержанием чистоты.[64]

Мои барышни на меня очень сердиты, что я не только не позвал их к себе, но и осматривая пароход не уделил им особенного времени. Особенно огорчилась Олинька. Написала мне трогательную записку, и я не мог успокоить ее. Записка кончается словами: Мне очень тяжело.

Пожалуйста, знайте, что я удаляюсь, что если это письмо дойдет до вас через неделю, то после этой недели я буду идти 8 дней в одном направлении, приду туда откуда почта ходит раз в три недели и везет письма до Европы восемь дней и по Европе в Россию столько же: итого следующее письмо при всем моем желании не может попасть к вам раньше половины декабря. И я ваши письма все сразу не получу раньше конца декабря. Это если все будет благополучно. Но будет ли так – вопрос большой, очень большой. Обыкновенная поломка машины, при полном отсутствии портовых средств, и все расчеты пошли прахом: подожмем хвосты, как мокрые куры и будем бить челом, чтобы впустили куда-нибудь развооружиться.

Ты не можешь себе представить как давит, давит и давит перспектива передвижения. Это самая большая забота, которую я когда-нибудь испытывал. Помощников нет. Появился было по одной части Кладо[65], да и того пришлось вернуть.

…Об Адмиральском престиже и думать нельзя. Ограничиваться общими директивами Старшего Начальника значило бы быть пришитым до сего времени в Либаве или самое большое у Датских проливов[66], и там бы все растерялись, сидели бы без угля, без смазки без воды без пищи и в кабаке большом неустроенном жидовском кабаке.

Приходится всякую мелочь пять раз приказать, да столько же раз справиться, не забыл ли приказание и как именно приводит его в исполнение и что всего досаднее – ни один план исполнения нельзя одобрить, нельзя позволить без коренных переделок. Скажешь, зачем брал таких помощников. Да ведь не было других, всех обобрали Алексеев, Макаров, Скрыдлов[67]. Остались люди, ими отвергнутые. Что же мне было делать. «Суворов» всегда у меня под глазами – и этот такой кабак, каким я никогда представить себе не мог военного корабля. А большая часть прочих еще паскуднее, еще неустроеннее.

Исписаны тонны бумаги инструкциями разъяснениями. Да все неграмотное мужичье: смысла написанного не понимают, читать ленятся − а перед грандиозностью задачи падают в обморок.

Несчастный флот. Не верю, не хочу верить, что в Русской армии совершенно такие же русские люди служат. Как-нибудь иначе скроены. А если такие же, то никакой надежды быть не может даже на временный успех.

Ну, кончить надо.

Прощай дорогая. Целую тебя крепко, целую дочку мою. Всем моим передайте мои горячие пожелания благополучия здоровья счастья.

Еще раз крепко обнимаю и целую.

Твой З.Рожественский

21 октября отряд кораблей в составе «Сисой Великий», «Ослябя», «Адмирал Нахимов» и «Дмитрий Донской» под командованием Фелькерзама двинулся в путь через Средиземное море и Суэцкий канал на встречу с Рожественским на Мадагаскаре.[68]

Через два дня, 23 октября и сам Рожественский покинул Танжер, а вместе с ним и Европу. Начался путь вдоль западного побережья Африки. Какое-то время английские крейсера издалека продолжали наблюдение за эскадрой, но, убедившись, что она твердо взяла курс на юг, исчезли с горизонта. После Танжера настроение у Рожественского улучшилось. Он уже знал, что инцидент с расстрелом английских рыбаков в целом улажен. Впереди длинный путь по океанским просторам, где вряд ли можно ожидать подобных неприятностей.

27 октября эскадра пересекла тропик Рака. В письме от 28 октября на пути в Дакар адмирал пишет, что настроение у всех поднялось. От избытка чувств он даже позволяет себе нарушить введенный им же запрет в письмах «сообщать сведения, характеризующие состояние эскадры, условия ее стоянок, дальнейший маршрут и планы командования»[69]. Он рисует строй кораблей, идущих под его началом, замечая при этом, что строй больше похож на стадо: «Ночью это стадо то скучивается, набегая друг на друга, так что является опасность столкновения, то растягивается так что боишься потерять какую-нибудь овцу. На каждом случаются поломки».

Поломки и аварии – бич эскадры. Они задерживают ее ход, вносят нервозность, а подчас вызывают чувство безнадежности. Вот как описывают их другие участники похода. Новиков-Прибой: «…каждый день происходили задержки эскадры из-за мелких аварий на том или другом судне. Выходил из строя броненосец «Бородино» — лопнул бугель эксцентрика цилиндра низкого давления. На «Суворове» испортился электрический привод рулевой машины. Что-то случилось с «Камчаткой», сообщившей сигналом, что она не может управляться. Останавливались «Орел» и «Аврора» — нагрелись холодильники. Но чаще всего случались поломки в механизмах на транспорте «Малайя», которую в конце концов пароход «Русь» потащил на буксире. Пока на каком-нибудь корабле происходила починка, вся эскадра стояла на месте и ждала или двигалась вперед медленно, сбавив ход до пяти-шести узлов»[70]. Костенко: «Как всегда, съемка с якоря сопровождалась очередными неприятностями из-за неисправности отдельных кораблей. У «Камчатки» обнаружилось повреждение в одной машине, так что она не могла дать более семи узлов и задерживала всю эскадру. Только к 11 часам ночи машина «Камчатки», наконец, была приведена в порядок и эскадра смогла довести скорость до нормального походного десятиузлового хода»[71].

» Пишу с пути, потому что теперь свободнее. Если доберемся до стоянки, будет столько хлопот, что едва строчку приписать удастся.

Идем попутным пассатом, слегка переваливаясь с боку на бок. Дни проходят спокойно. Зато ночи, которые здесь так же длинны, как и дни, тянутся мучительно.

У меня в строю тринадцать кораблей. Идем так

Камчатка     Суворов

Метеор                Император Александр III

Анадырь         Бородино

Малайя           Орёл

Корея Ослябя

Нахимов

флаг Энквиста[72]

Дмитрий Донской Аврора

Ночью это стадо то скучивается, набегая друг на друга, так что является опасность столкновения, то растягивается так что боишься потерять какую-нибудь овцу. На каждом случаются поломки. Тогда все ждут как поправимся. Ночь с 25 на 26 всю простояли на месте, потому что отстал транспорт Малайя, у которого поломалась машина. Становится очень тепло. Дакар, в который стремимся – французский порт у самого Зеленого мыса, получаем при северовосточных ветрах весь жар раскаленной Сахары. Там температура в тени не понижается ниже 40 ºС.

Так хоть по этой причине ты может быть мне поверишь, что я был бы гораздо счастливее проводить день своих именин в Петербургской Адмиралтейской квартире и даже не в адмиралтейской, а в комнатах от жильцов в Басковом переулке[73].

Тебе теперь однако не до этих соображений. Воображаю как тебя заботит теперь ожидание Лёлиного кризиса.[74] Я очень спокоен на этот счет: так верю, что все обойдется благополучно. И время вышло подходящее: не будь у вас этих забот и самого события вы изводились бы другими заботами и чувствовали бы себя гораздо хуже, потому что теперь заботы связаны с деятельностью, которая наполняет время и поглощает расход сил, а тогда были бы одни пассивные волнения. Всею душою с вами и твердо надеюсь на полное благополучие.

Я считаю, что вчера у тебя был Кладо и рассказал про наши дела вещи, которые должны были вас успокоить.

Мы и сами немного отошли – и я приписываю это отсутствию газет. Послезавтра опять заволнуемся, хотя телеграммы которые приходят в Дакар, конечно ненадежны и не новы.

До свидания. Крепко обнимаю и целую тебя и всех наших приветствую.

Твой З. Рожественский»

Русские корабли входили в Дакар – столицу Французской Западной Африки. Столица переместилась за два года до этого из Сент-Луиса. Первыми в этом месте еще в XV веке появились португальцы, а во второй половине XVI века здесь обосновались голландцы. Порт использовался как перевалочный пункт работорговли. Он переходил из рук в руки − от португальцев к голландцам, от голландцев к англичанам, пока в 1677 году его окончательно не прибрали к рукам французы. Спустя сто лет они основали здесь печально известный «Дом рабов». Ныне Дакар − столица Сенегала.

«…Впереди начал вырисовываться Зеленый мыс — самая западная оконечность Африки. Эскадра обогнула мыс, и перед нами на южной стороне полуострова открылся небольшой городок Дакар, чистенький, с белыми зданиями, в зелени пальм и олеандров. Бросили якорь на рейде, вернее — в проливе между материком и островом Горе», − описывает свои впечатления от Дакара Новиков-Прибой.

Костенко: «Пройдя между островом и городком, растянувшимся вдоль линии берега, эскадра стала на якорь двумя параллельными колоннами: в первой — четыре броненосца типа “Суворов”; во второй — “Ослябя” и три крейсера. Между эскадрой и берегом разместились все транспорты и вспомогательные суда, среди которых — и присоединившийся к нам госпитальный “Орел”. Тут же на рейде оказались вошедшие в состав эскадры в Танжере рефрижератор “Эсперанца” и буксир “Роланд”» [75]

Но Рожественскому явно не до красот Дакара и здешней природы. В тропиках адская жара. Днем температура поднимается до 30° C. Температура воды 26°. В Дакаре, у Зеленого мыса на эскадру обрушился весь жар Сахары. Африканские тропики – тяжелое испытание для русского человека. Даже на палубе дышать нечем, а в кочегарках – настоящий ад. Все работают почти голыми, но и это не спасает.

Однако в Дакаре появилась возможность без изнуряющей спешки загрузиться углем. Протест и требование местного губернатора выйти в океан и там грузиться, Рожественский признал незаконным и продолжал грузиться в порту. [76] Рожественский, понимая, что предстоит длинный путь, распоряжается заполнить полностью не только угольные ямы, но и все свободные помещения, которые есть на броненосцах. Корабль превращается в угольный склад, все забито углем. Присутствие угля во всех помещениях грозило повреждениями для приборов и механизмов, а его соприкосновение с электропроводами, кабелями – возгоранием и пожарами. Чтобы этого не произошло, ведется спешная работа по защите аппаратуры и проводов от воздействия угля. Новиков-Прибой пишет: «Начинается какое-то угольное помешательство». А если учесть, что эскадра в этих широтах идет в условиях страшной и непривычной для русских жары, повсеместное присутствие угля превращает корабли в нечто, похожее на ад.

Корабли эскадры Рожественского, за исключением броненосца «Ослябя», предназначались для операций вблизи баз, и поэтому их угольные помещения («ямы») не вмещали такого количества угля, которое необходимо для дальних морских переходов. Приспособленные для этого суда были отправлены в Порт-Артур.[77]

Беспримерность похода становится очевидной. Замысел был авантюрным, но если бы все не закончилось гибелью флота и Рожественскому удалось бы прорваться во Владивосток, его имя было бы вписано в мировую историю флота золотыми буквами наряду с другими великими адмиралами. Поражение перечеркнуло все усилия, свело на нет все достижения. В любом предприятии главное – результат.

Помимо проблем с поломками, углем, невыносимой жарой и прочим, тяготило отсутствие нормальной связи с Главным Морским Штабом. Управление эскадрой со стороны министерства флота было из рук вон плохое. В Дакаре, например, адмирал получил большой объем корреспонденции, за доставку были заплачены немалые деньги, но пользы для эскадры − никакой.

В письме от 11 ноября 1904 года на подходе к Габону он пишет: «Ни в одной из министерских телеграмм нет ни слова о нашей армии, о первой эскадре Тихого океана[78], о Мукдене, и Порт Артуре, о Владивостоке, о том вообще, что нам знать необходимо и известий, о чем мы здесь получить достоверных не можем, а все идет речь о каких-то документах. Вышло, что я ничего не понял, и деньги на эту корреспонденцию брошены впустую».

Из письма видно, что решение назначить Фелькерзама командующим отдельным отрядом, который направился в Индийский океан через Суэцкий канал, было принято Рожественским вопреки воле морского министра Авелана, желавшего видеть на этом посту своего родственника – адмирала Энквиста, о котором Рожественский в своих письмах отзывается крайне нелестно. В этом письме есть и любопытные подробности, в частности, что питание офицерского состава было достаточно приличным – мясо, баранина, куры, утки, фазаны. Позднее оно резко ухудшится.

С этого письма появляется новая тема – отношения с женой. Рожественский болезненно реагирует на ее ревность. Наверное, основания для этого были. Адмирал должен был пользоваться успехом у женщин. Он был высок, строен, красив. Вот как передает свои впечатления Костенко, наблюдавший его во время прощания царя с эскадрой на рейде у Либавы. «Насколько более импонирующей и внушительной рядом с царем была фигура адмирала Рожественского, который хотя и держался сзади Николая, но, казалось, заслонял его собой!»[79]

По выходе из Дакара эскадра входит в Гвинейский залив, который глубоко врезается в территорию Африки. Она движется на Восток, по направлению к столице французской колонии Габон, к порту Либревиль.

Пишу тебе с пути, потому что когда придем на якорь, писать будет невозможно. И теперь ночью каюта накалена, как полок в бане, а там начнется погрузка угля, закроют все щели, — и полок превратится в уголок ада, как его рисуют на картинках, с той разницей, что вместо грешника в нем будет поджариваться праведник.

Плывем мы почти так, как я предполагал. Ежедневно три – четыре остановки из-за поломок на разных кораблях, так что, расходуя уголь на столько котлов, чтобы плыть 250 миль в сутки, мы в действительности продвигаемся в среднем миль двести. До сих пор идут такие поломки, которые можно чинить своими средствами, а случится что-нибудь, требующее ввода в док, — и наше дело пойдет на самоуничтожение: никто на свете нас в док не пустит.

С такими перспективами нельзя быть в радужном настроении, а к здешним беспокойствам и раздражениям прибавляется еще томительное чувство ожидания от тебя ноябрьского известия. Знаю, что неоткуда ему свалиться, а подчиниться неизвестности не хватает здравого смысла. Едва ли и на предстоящей остановке удастся получить ответную от тебя телеграмму, потому что придется стоять в открытом море и сообщение с телеграфной станцией будет только два раза: чтобы отослать свои депеши и чтобы через два дня взять ответы. Если через эти два дня твой ответ не дойдет, то следующее телеграфное сообщение будет не раньше Рождества.

В Дакаре я получил твою телеграмму. Она была одна из немногих, мною разобранных и доставила мне гораздо больше удовольствия, чем ты предполагаешь.

Зато Министерство бомбардировало меня уймой депеш шифрованных и исковерканных так, что о содержании можно было только догадываться.

Боюсь, что они и Фелькерзама также не оставляют в покое. На всякий случай послал ему телеграмму: «держитесь твердо инструкций.» Он кажется понял, потому что ответил словом «держусь». Я очень доволен, что решил взять на себя сменить Энквиста и назначил Фелькерзама командовать отдельным отрядом, посланным через Суэц. Энквист оказался такой глупой шляпой, как я и представить себе не мог: и здесь под глазами ему очень мало что можно поручить. А будь он там один, да получи хоть одну телеграмму, расходящуюся с нашим планом, он обомлел бы со страху и, вступив в обмен безграмотных телеграмм, засел бы в Средиземном море вплотную. Воображаю, как недоволен добрый Федор Карлович[80] тем, что я лишил его родственника самостоятельного командования.

Ни в одной из министерских телеграмм нет ни слова о нашей армии, о первой эскадре Тихого океана, о Мукдене, о Порт Артуре, о Владивостоке, о том вообще, что нам знать необходимо и известий о чем мы здесь получить достоверных не можем, а все идет речь о каких-то документах.

Вышло, что я ничего не понял, и деньги на эту корреспонденцию брошены впустую.

Кроме министерских телеграмм дело наше осложняется тем, что нельзя далеко оторваться от берега (чтобы всегда иметь пристанище для погрузки угля), а берега здесь неизведанны, да и море на сотни миль от берега шалит.

На третий день по выходе из Дакара в открытом океане наш Дмитрий Донской всосал песок своим подводным краном – кингстоном – значит, был на мелком месте. Пока это заметили, пока собрались бросить лот, он конечно успел значительно отойти от места, на котором это случилось, но все таки лот показал 60 сажень и достал такой самый серый крупный песок, какой был всосан кингстоном. А между тем по карте в этом месте показана глубина в 2000 сажень.

Вот какие неточности в открытом месте. Значит под берегами, где приходится искать защиты от ветра и зыби для перегрузки угля, подавно можно наткнуться на сюрпризы. А наткнуться броненосцу в миллион пудов здесь вдали от всяких портовых средств равносильно полной гибели. Такие глубокосидящие суда, как наши, никогда не подходили к этим берегам, а броненосцы линейные и вообще этим путем никогда не плавали, так что я при каждом приближении к берегу нахожусь в смертном страхе, хотя и принимаю всевозможные меры предосторожности.

В общем же нам пока очень везет. Погоды прекрасные в том смысле, что каждый день есть солнце, и можно с точностью знать свое место, больных мало, еда очень приличная. Только вот варенье твое приканчиваем. Послеобеденный чай с вареньем в большом ходу. Филипповский[81] долго крепился: истратил сначала свои запасы, потом пустил в расход банки всех чинов Штаба и уже под самый конец твои.

Мясо, баранина английская, куры, индейки, фазаны отличного качества (туши мяса по 25 пудов) получаются с Гинцбургского парохода Esperance в каждом порту.

Меня только Гинцбург[82] подвел: Я просил его купить мне приличного рейнвейна и красного вина, которое пьется в большом количестве. Он прислал уксусу и керосину; пришлось все бросить и опять покупать по бутылкам у каюткампанейского буфетчика.

Ну да я думаю надоел тебе с жалобами. Прощай. Крепко целую тебя и дочку а будет внук или внучка то и это прибавление семейства. Всем передай мой привет. ЗР

P.S. В Дакаре я получил письмо Капитолины Николаевны, пересланное консулом вдогонку из Виго.

В письме этом К.Н. спрашивает: верно ли сведение, сообщенное ей Графиней Клейнмихель, что я развожусь с тобой и женюсь на Mlle N.S., и что если это правда, то она, входя в твои интересы, очень сожалеет, что пригласила Mlle S. в Общину.

Я ответил, что очень люблю и глубоко почитаю особу, которой заинтересовался кружок г-ни Клейнмихель, но прошу припомнить Гоголевского Ревизора и в нем цитату: «бесспорно Александр Македонский был герой, но зачем же стулья ломать» − зачем распускать сплетни, которыми как они ни вздорны, всегда пятнается доброе имя человека, им не знакомого, но во всяком случае не сделавшего им никакого зла.»

Утром 13 ноября эскадра замедлила свой ход. Незаметно для себя пересекли экватор. Вечером бросили якорь в нейтральных водах в нескольких милях от порта Либревиль французской колонии Габон. Предстояло вновь заправляться углем с немецких угольщиков. Местный губернатор, ссылаясь на нейтралитет Франции, согласно которому запрещалась какая-либо помощь любой из воюющих сторон, потребовал уйти подальше, в какое-нибудь глухое место, но Рожественский этому требованию не подчинился, и корабли продолжали загрузку.

Отношение французских властей к России в ее войне с Японией менялось по мере того, как русские войну проигрывали. Париж был настроен благосклонно, пока Маньчжурия была в руках России, рассчитывая, что это поможет ему в укреплении своих позиций в Индокитае и в возможном внедрении в Китай. Теперь, когда Россия терпела одно поражение за другим, Франция все больше прислушивалась к тому, о чем ее просили в Токио[83]. «Бездомный скиталец (homeless wanderer)» − без особого сочувствия, обозначая лишь фактическое положение эскадры, писала «Нью-Йорк Таймс» в редакционной статье «Нейтралы и война».[84]

Из Габона Рожественский послал запрос в Морское министерство с просьбой сообщить о делах в Маньчжурии и Порт-Артуре. Вместо жизненно важных сведений, которых все ждали с нетерпением, они получили малозначащие телеграммы на пустяковые темы. «Отсутствие сведений из России создает у эскадры впечатление, что, выпихнув ее из Балтики, перестали интересоваться ее судьбой и она уже забыта. Это пренебрежение к ее существованию угнетающе действует на весь личный состав», − писал в дневнике Костенко.[85]

Покинув негостеприимный берег французской колонии, эскадра двинулась на юг в сторону мыса Доброй Надежды − южной оконечности африканского континента. Предстояли еще две стоянки перед сверхдлинным переходом вокруг Африки в Индийский океан, к берегам Мадагаскара.

23 ноября корабли Рожественского вошли в пустынную бухту Грейтфиш-Бэй португальской колонии на юго-западе Африки.

«23 нояб. 1904

 Письмо это не придет к тебе раньше Нового года, а новогодние речи не идут на ум в конце ноября. Могу сказать только, что, пока жив, всей душой с вами и буду с вами, когда соберетесь встречать Новый год.

Сейчас мы приближаемся к бухте Greatfish Bay в Португальских владениях юго-западного берега Африки[86]. Сегодня ровно месяц как плывем от Танжера и, если все обойдется благополучно, то только через две недели подойдем на такое же расстояние от Порт Артура, на каком были, стоя в Танжере. Значит в течение шести недель тяжелого плавания мы не подвинулись ни на одну милю к цели.

Вот как выражается английский нейтралитет, а они еще в претензии, что мы расстреливаем их мирных рыбаков, которые дерзко лезут внутрь нашего строя ночью, когда мы не в состоянии уследить за их действиями.

Места здесь дикие неизведанные. Жутко подходить с огромными броненосцами к берегам, близ которых до нас плавали только малые промышленники, да кое-где мелкие… суда. Так легко наткнуться на сюрприз, и тогда поминай как звали шестнадцатимиллионный корабль.

Нам теперь уже некогда делать серьезные исследования для обеспечения безопасности кораблей при входах и выходах. Ну и идешь, зажмурив глаза – только сердце щемит.

Плавание делается с каждым днем тяжелее. Предстоят два длинных перехода: один в 3600, а другой слишком в 4000 миль. Броненосцы же могут с полным запасом угля пройти не более 2000 и то при очень бережливом расходе. Придется значит грузиться углем на океанской зыби, а это страшно трудно.

После двух больших переходов настанет пора, когда мы вступим в область японских козней, а еще через 3000 миль – район военных действий.

Машины наших кораблей тем временем изнашиваются и ломаются ежедневно, то у одного, то у другого, а ни в один из портов не только для починки, но и для переборки только машин зайти нельзя, и это с эскадрой, в которой, считая транспорты и миноносцы, набирается до 50 судов и 12000 человек. Тут еще японцы грозятся уничтожать немецких угольщиков, которые до сих пор служили нам безукоризненно. Словом, совсем не хорошо.

Жизнь идет до нельзя однообразно; где удается становиться на якорь, там наступает чистый ад: спешная погрузка угля, прием с транспортов провизии и материалов.

Все превращаются в негров, и не с лица только, а всей шкурой, потому что один слой холста не предохраняет тело от загрязнения в этих облаках угольной пыли. Когда кончается погрузка, все облегченно вздыхают и радуются выходу в море.[87] Но, боюсь, настроение будет не совсем такое, когда дойдем до мест, где в море будут встречаться японцы.

23 ноября эскадра подошла к месту очередной стоянки − бухте Грейтфиш-Бэй («Бухта Большой рыбы» − в колониальный период одно из самых крупных рыболовецких портов в Западной Африке). Она оправдывала свое название – в ней было много рыбы, но в остальном это был дикий, богом забытый уголок земли. «Ну и дыра! Даже в воображении трудно себе представить, что на земном шаре, да еще в тропическом поясе Африки, может найтись такая забытая природой, голая пустыня»[88]. «Более унылое место трудно было представить себе. Низкие холмистые берега Африки были совершенно пустынны, без единого растения, сыпучие пески сливались с далью горизонта. От материка, загибая с юга на север, отходила коса, длинная, не превышающая высотою полутора метров, словно нарочно наметанная волнами моря, и на ней виднелось несколько жалких хижин»[89].

Несмотря на пустынность берега, его дикость и заброшенность, очень хотелось на берег: «Так не свойственна русскому человеку морская стихия», − признается адмирал.

Далеко в бухту не входили, так как предполагали, что португальские власти, ссылаясь на нейтралитет, будут протестовать против захода эскадры. Так оно и случилось. Тут же появилось португальское патрульное судно с требованием немедленно покинуть бухту. Быстрота появления португальских властей, запретивших высадку на берег наводила на мысль, что англичанам хорошо известен маршрут следования и попытки идти незаметно тщетны.

Проанглийская, антигерманская и соответственно жесткая в отношении России позиция Португалии вполне объяснима. Она была союзницей Англии в ее политике конфронтации с Германией. Отношения Португалии с немцами испортились после того, как Германия во второй половине XIX века стала активно проникать в Западную Африку.

Заход в Грейтфиш-Бей для Рожественского был вынужденным. Нужно было спешно загружаться углем.[90] Здесь он проявил свой характер – он игнорировал приказ местного начальства покинуть бухту и продолжал как ни в чем не бывало грузить уголь. В письме от 24 ноября он сравнивает ситуацию с сюжетом басни Крылова «Кот и повар». Пока повар читал коту нравоучение, тот съел цыпленка. Пока молодой капитан португальского военного корабля читал Рожественскому нотацию о необходимости соблюдения нейтралитета, тот слушал, соглашался, но продолжал загрузку и покинул бухту только после того, как португальцы прислали канонерку.

«Вчера благополучно влезли в дикую огромную бухту, где один берег – пустынные песчаные холмы без куста, без травки, а другой – коса, едва возвышающаяся над уровнем моря, найти которую очень трудно. Как мы ни скрывали нашего маршрута, англичанам он видимо доподлинно известен. Они известили и хозяев бухты − португальцев, и те прислали военное судно, командир которого имел приказание защищать достоинство Португалии, неприкосновенность ее вод – и требовать подчинения объявленной Португальским правительством декларации о нейтралитете.

Бедный юноша напомнил мне повара в басне «кот и повар». Котом на этот раз оказался я. На огромном побережье бухты пять — шесть полузаброшенных рыбачьих хижин и один каменный домик, в котором живет так называемый командир порта. Никакого ручейка: пьют полусоленую воду, собираемую в колодцы при дождях и подсаливаемую морской водой, просачивающейся через песок. Тысячи розовых фламинго бродят по косе, выискивая рыбу, которую выбрасывают на отмель колоссальные буруны. Не правда ли немного привлекательного в обстановке. И все таки нас всех тянуло на этот пустынный берег. Так не свойственна русскому человеку морская стихия.

Сегодня празднуем праздник всех Катерин, поздравляю Катю[91] и сегодня мы собираемся плыть дальше.

До свидания. Всем сердцем желаю, чтобы Новый год принес вам успокоение и радость.

Целую тебя крепко. Обнимаю дочку и ее потомство. Всем передай мой сердечный поклон. Прощай дорогая. Твой ЗР.

Из «Бухты Большой Рыбы» эскадра двинулась дальше в направлении к мысу Доброй Надежды. Но перед этим она должна была сделать последнюю в Южной Атлантике остановку − в порту Ангра-Пекена, германской колонии. Уже очень скоро станет более популярным немецкое название бухты − «Людериц» по имени Адольфа Людерица, бременского торговца табаком, который промышлял торговлей оружием и высадился здесь в 1883 г. Он приобрел у местных жителей участок побережья за 200 южноафриканских рэндов (100 английских фунтов) и 200 ружей.[92] Это место станет известным в связи с сообщениями об обнаружении здесь в мае 1908 г. месторождения алмазов.[93]

До Мадагаскара оставалось около 4000 миль. Нужно было снова загрузиться углем до предела, чтобы как-то дотянуть.

В энциклопедии Брокгауза и Ефрона об этом порте написано: «Ангра-Пекена— лучшая и обширная гавань на западном берегу Южной Африки». У Рожественского другое мнение. В письме от 27 ноября 1904 года на пути к этой бухте он полон дурных предчувствий. Все еще под впечатлением стоянки в Грейтфиш-Бей он предполагает, что в Ангра-Пекена будет еще хуже. Он опасался, что расположить корабли так, чтобы они свободно поместились, будет невозможно. Но он непременно должен зайти, и на этот раз не только из-за необходимости грузиться углем. У него давно нет связи с Петербургом, а здесь есть телеграф, и он надеется отправить письма. Его очень волнует состояние дочери – она вот-вот должна была родить. «Как ни стараюсь себя убеждать, что все должно обойтись благополучно, а спокойствия нет…»

«Мне всегда приходится писать на переходах в море, всегда в ожидании неприятных случайностей и в беспокойстве за остающуюся часть пути, а главное за те сюрпризы, которыми может наградить нас любой из портов, в которые мы заходим, вернее любая из этих трущоб, порядочными людьми не посещаемых.

Особенно зловещий вид имела Гретфиш Бай (Грейтфиш-Бэй) — бухта, в которой мы только что стояли, приделанная низкой, едва возвышающейся над водой, песчаной косой к материку холмистой пустыни сыпучих песков.

На материке на сотни верст ни былинки, на косе несколько рыбачьих хижин, десятка три обитателей их, стая собак и тысячи длинноногих фламинго. Такой представляется могила человечества с доживающими век остатками рода. Но и в могиле нам не дали отдохнуть. Через 24 часа грязной работы с погрузкой угля мы должны были уйти, потому что прислужники англичан – португальцы прислали туда канонерку констатировать, будем ли мы нарушать их право нейтральности и требовать удовлетворения в случае, если бы мы промедлили.

Завтра мы должны подходить к такой же трущобе – немецкой Angra—Pequena. Место стоянки гораздо хуже чем в Гретфиш Бай; приходится располагать корабли между банками: того и гляди кто-нибудь вылезет (и пожалуй такой найдется, что будет счастлив, что вылез). Поэтому в предвкушении прелестей Angra-Pequena, я брожу, как в воду опущенный. А не зайти нельзя: есть телеграф.

Можно дать знать о себе, хотя конечно без расчета на ответ. Отсюда будет очень большой переход, но я боюсь о нем загадывать, прежде чем кончится завтрашний день.

Вот я и не знаю, чтó Лёля и не узнаю до второй половины декабря, почти месяц еще. Как ни стараюсь себя убеждать, что все должно обойтись благополучно, а спокойствия нет и не знаю как ей писать.

До свидания мои дорогие. Крепко целую вас и прошу всем передать мой привет. ЗР.

28 ноября эскадра вошла в бухту, и адмирал пишет очередное письмо, полное раздражения. Его предчувствия оправдались. Ввести в «проклятую» бухту удалось только часть эскадры. Настроение не улучшилось, несмотря на то, что немецкие власти колонии весьма приветливо встретили эскадру. Впервые за все это плавание в немецкой африканской колонии Ангра-Пекена русскую эскадру ждал теплый прием. Костенко вспоминает: «Немецкие власти в Ангра-Пекена отнеслись к нашей эскадре весьма предупредительно, в погрузку никак не вмешивались и разрешили стоять в своем порту сколько потребуется. С “Суворова” были посланы с визитом к местному губернатору два офицера штаба, которые были приняты весьма любезно»[94]. По другим источникам, «…“губернатор” — майор германской армии пил с нашими офицерами в кают-компании “Суворова” за победу над Японией и за погибель Англии»[95].

Узость бухты, в которую с трудом вошли броненосцы, была не единственной причиной плохого настроения адмирала. Входили в нее, когда начался штормовой ветер с холодного юга. Со временем он усилился и достигал порой 10 баллов[96]. Броненосцы «Орёл» и «Аврора» при остановке потеряли якоря, рискуя при этом протаранить свой собственный корабль.[97]

Рожественский, чтобы избежать больших потерь, крейсеры и остальные корабли оставляет при входе в бухту под присмотром контр-адмирала Энквиста. Но, похоже, что именно это его беспокоит больше, чем погода. Он пишет об Энквисте: «Это такая невообразимая рохля, что даже и я не мог ожидать. И глуп, и вдобавок глух настолько, что часто путает только потому, что воображает, будто слышит то, чего ему не говорят».

Настроение адмирала связано и с тем, что из-за шторма в этой «дыре» придется простоять несколько дней, тратя драгоценные время и уголь. Кроме того, почтовый пароход только что ушел, а следующий будет только через месяц. Поэтому он пишет, что это письмо придет либо к Новому Году, либо, скорее всего, к 17 января, дню рождения дочери. К этому моменту она уже должна будет родить. Он обращается к своему внуку и поправляется, что машинально решил, что это внук, а не внучка. И спрашивает, не ошибся ли он.

«Сейчас влез в эту проклятую Angra-Pequena, мог ввести только пять броненосцев, и те уже растеряли якоря, такой ревет ветер и так скверно мои капитаны становятся на якорь.

Чтобы не повторилось то же с крейсерами и транспортами оставил их держаться в море с адмиралом Энквистом и теперь дрожу за то, что он всех растеряет. Это такая невообразимая рохля, что даже и я не мог ожидать. И глуп, и вдобавок глух настолько, что часто путает только потому, что воображает, будто слышит то, чего ему не говорят.

Пишу это письмо без всякой надежды сдать на берег: а если и сдам, то Бог весть, когда оно выберется из этой трущобы. Пожалуй было бы вернее везти его с собой до Мадагаскара. Да вот новый камень преткновения. Если этот штормовой ветер продует неделю, то мы так поистратимся углем, что хоть караул кричи.

Надежда послать отсюда телеграммы также тщетная. А больше всего обидно то, что когда мы влезали в эту яму, из нее вышел почтовый пароход, отправляющийся в Европу. Значит, другой будет не раньше, как через месяц, да двадцать дней пойдет отсюда до ближайшего европейского порта, а пожалуй и больше, так как сюда заходят плохие.

Если это письмо опоздает к Новому году, то надеюсь оно попадет к 17 января.

Обними за меня в этот день Новорожденную и скажи, что я буду с ней в этот день как всегда и буду очень жалеть о том, что есть на свете расстояния.

Друг… новорожден… еще обнимать нельзя и потому поцелуй за меня его мать.

Написал сплеча его; угадал ли ?

Прощайте мои дорогие. Ваш всем сердцем.

З Рожественский

Начало декабря эскадра встречает все в той же в Ангра-Пекене. Все время уходит на погрузку угля. Им забиваются все свободные пространства на кораблях, чтобы дотянуть до Мадагаскара.

Во время затянувшегося пребывания в Ангра-Пекена, адмирал воспользовался оказией – отсюда в Гамбург уходил пароход. С ним Рожественский отправляет «два старых свитских мундира» и очень подробно инструктирует жену, каким образом получить посылку. Это письмо рисует нам другого человека. Несмотря на заботы и хлопоты, беспокойство в отношении будущего, он все же рассчитывает, что все обойдется и, когда он вернется, ему понадобятся парадные мундиры. В самом начале похода приказом императора ему присвоили звание вице-адмирала и генерал-адъютанта. Он просит отдать портному старые мундиры, чтобы тот их перешил.

» 2 дек. 904

Сейчас на несколько часов вероятно стихло и настала жаркая пора. Мы спешим грузиться углем, стучимся лбами друг в друга, бьем шлюпки, бьем бока немецким и английским пароходам-угольщикам и страшно трусим, что прежде чем примемся за работу опять заревет обычный здесь в эту пору штормовой ветер, заставит бросить всю работу и снова ждать у моря погоды. Я хочу сделать тебе неприятность отослать домой два старых свитских мундира и одни брюки с белыми лампасами. Пользуюсь для этого отходящим отсюда в Гамбург пароходом. Если через две недели после этого письма не получишь объявления об отправке из Гамбурга на твое имя посылки, то попроси кого-нибудь справиться через Петербургскую контору К. Вахтер и К°. Почтамтская 10 о судьбе этой посылки, отправленной 2/15 декабря на немецком пароходе “Rauenthaler” из Angra Pequena в юго-западной Африке вместе с этим письмом (с суперкарго капитаном G.Schmidt ).

Контора Вахтер конечно ничего общего не будет иметь с этой посылкой, но из любезности не откажет справиться в Hamburg’е в конторе Пароходного Общества Hamburg America Linie и таким образом мундиры разыщутся.

При получении их из Петербургской Портовой Таможни пошли их с тем же курьером Штаба, который получит из таможни, к портному Брунсту[98]. Пусть скажет что Адмирал просил держать пока не напишет о перемене шитья. Раньше времени просит не менять иначе шитье и пуговицы потемнеют. Лампасы для брюк у меня должны быть были две пары золотых (вместе со старым золотым шитьем) где то в комоде.

Ну извини за хлопоты. Не пишу ничего потому что сам в хлопотах. Крепко целую. ЗР.»

4 декабря после шести суток стоянки в Ангра-Пекене начался беспримерный переход эскадры к Мадагаскару в обход Мыса Доброй Надежды.

Пользующееся дурной славой у всех моряков это место не сулило ничего доброго и русской эскадре. Дело было не только в царившей обычно здесь свирепой погоде, но и в присутствии на мысе англичан, к этому времени окончательно отобравших у голландцев этот кусок земли и основавших Капскую колонию. В центре колонии Капштадте (Кейптаун) находилась мощная английская военно-морская база, контролировавшая все южное полушарие вокруг. Еще в Ангра-Пекене английская канонерка из этой базы побывала с «визитом вежливости» у адмирала.

Но вопреки ожиданиям Мыс Доброй Надежды эскадра прошла при тихой погоде без осложнений. Неласково встретил ее Индийский океан. Сила ветра была от 10 до 12 баллов. «Катились валы, взметывались целые горы и тут же рушились ревущими водопадами, словно от минных взрывов. В солнечном блеске в облаках сверкающей пыли летели охапки пены…Больше всего доставалось транспортам и крейсерам. Они падали на борта от тридцати до сорока градусов.»[99] «…Под бешеным напором воды при ударе океанских волн текут все люки, орудийные порты и иллюминаторы. Через дверь кормового балкона врываются струи воды каждый раз, когда корму покрывает очередная волна. На утро в кают-компании уже набралось столько воды, что при крене она с шумом перекатывалась с борта на борт. На юте осталось еще до 120 тонн угля, лежащих открыто на палубе. Убрать его было невозможно, так как на корму ежеминутно вкатывались догонявшие нас гигантские валы. Смывая уголь с палубы, они подхватывали оставшиеся предметы — корзины, лопаты, доски — и, перевалив через ют корабля, сбегая шумным каскадом, сбрасывали все за борт»[100].

У адмирала об этом шторме простое упоминание: «Мы выдержали под Африкой, огибая мыс Доброй Надежды и переходя в Индийский океан, порядочную трепку 7, 8 и 9 декабря». Он пишет об этом в письме от 12 декабря 1904 года, которое начинается словами: «В трех днях от Мадагаскара».

В письме ответ на один из главных вопросов – почему в Танжере эскадра разделилась на две части: одна под началом Фелькерзама отправилась через Средиземное море и Суэцкий канал прямо в Индийский океан, а другая – в обход Африки. Это было решение Рожественского. Англичане, владевшие Суэцким каналом, не препятствовали проходу русских кораблей, но требовали полной разгрузки тяжелых, с глубокой осадкой броненосцев перед входом в канал, дабы «не повредить сооружений канала». Разгрузка и затем повторная загрузка отняли бы столько времени, что быстрее было, по мнению адмирала, идти кружным путем.

А корабли были чрезмерно перегружены. Эти данные можно найти в заключении государственной следственной комиссии о причинах гибели флота: «Первоначальная перегрузка… кораблей, по обыкновению значительная, еще увеличивалась от постановки на них в последние месяцы вспомогательных приспособлений, запасных частей, боевых, шкиперских и других припасов, принятых в усиленном количестве. …водоизмещение броненосца Орёл, не превышавшее по начальному проекту 13,500 тонн по выходе эскадры… было не менее 15,300 тонн. Соответственно такой перегрузке, метацентрическая высота броненосца понизилась на целый фут…»[101]

Посланный прямым путем отряд Фелькерзама, по расчетам адмирала, должен был прийти лишь на три дня раньше, что было в общем незначительно. Выбор же Мадагаскара в качестве пункта соединения частей эскадры был вынужденным – в других местах властвовали англичане.

Письмо от 12 декабря − самое откровенное и беспощадное из всех. Адмирал ругает начальство за допущенные промахи в планировании похода, в ненужном и вредном вмешательстве в его компетенцию, за посылку все новых и новых судов, которые не только не увеличивали мощь эскадры, а делали ее менее мобильной и дееспособной. Отсутствие информации из дома о ситуации на фронтах Маньчжурии, судьбе Порт-Артура заставляет его писать: «Иду с завязанными глазами». Адмирал уже два месяца не имел известий из Петербурга.

К этому моменту французские повара покинули эскадру, еда стала значительно хуже. Стало меньше запасов провизии, некоторые продукты закончились, и достать их было неоткуда. За три месяца перехода из Ревеля к Мадагаскару адмирал был на суше всего три раза по полчаса – для нанесения официальных визитов.

» В трех днях от Мадагаскара

Скоро два месяца, как я не получал ни одного письма от тебя и ни от кого вообще, а теперь вероятно уже и не получу до конца нашей кампании.

Дней через пять надеюсь встретить госпитальный «Орел», с которым разошелся около месяца тому назад. Он должен был зайти в Капштадт, и оттуда Олинька вероятно привезет мне твою ответную телеграмму, из которой узнаю наконец, все ли у вас благополучно и кто и когда именно на свет появился.

Совсем не могу определить когда пошлется это письмо и к какому времени попадет. Хотелось бы к 17 января, но едва ли удастся. Мы выдержали под Африкой, огибая мыс Доброй Надежды и переходя в Индийский океан, порядочную трепку 7, 8 и 9 декабря. У одного из транспортов («Малайя») поломалась машина, и я вынужден был предоставить его собственным средствам. Теперь он где то позади, может быть очень далеко, и я очень беспокоюсь о его судьбе. Вообще иду с завязанными глазами: в последней немецкой колонии пронесся откуда то зловещий слух о несчастии с какими-то судами отряда Фелькерзама в Красном море. Но за Фелькерзама я спокоен: с ним могло случиться только то, чего нельзя было избежать. Гораздо больше внушает опасений Добротворский[102] с Олегом, Изумрудом и миноносцами и отдельно гоняющееся за мной дурачье – вспомогательные крейсера Смоленск, Петербург и еще какой-то дурак. Где я соберу эту глупую свору; к чему она неученая может пригодиться и ума не приложу. Думаю, что будут лишней обузой и источником слабости.

Мы вот и в строю плетемся два месяца, а учиться ничему не можем; перезабыли все, чему в Ревеле подучились, а теперь только и заботы, как бы ползти вперед и не растерять хромых и слепых.

Воображаю, как злится Российская земля за наше медленное плавание. Ведь моряки даже писали, что на переход эскадры от Кронштадта в Порт Артур нужно шестьдесят дней, и когда я первый раз произнес шесть месяцев – таращили глаза. А вот мы идем сплошь третий месяц и не сделали еще половины пути.

А ведь нигде не простояли больше рассчитанного – везде меньше и вообще очень мало стояли.

Конечно, будут говорить вольно же было дураку избрать кружной путь – нарочно затягивает плавание. И эти будут врать, потому что половина послана кратчайшим путем, и тоже нигде лишнего не стояла, а должна придти и, надеюсь, придет на соединение только тремя днями раньше меня. И эта половина не могла бы прийти так скоро, если бы ей пришлось ждать прохода Суэцким каналом моего большого отряда, из которого каждый корабль перед входом в канал должен бы был совсем разгрузиться, а после прохода опять нагрузиться.

Скажут, и пункт соединения отрядов выбрал совсем в стороне от прямого пути, чтобы затянуть плавание. И тоже будут врать, потому что на прямом пути нет ни одной дыры, куда можно приткнуться: все английское; а англичанам очков не вотрешь: силой воспрепятствуют всякой остановке эскадры в своих водах.

Сам я за три месяца, со дня выхода из Ревеля, был на берегу только для официальных визитов: полчаса в Виго, полчаса в Танжере и столько же в Дакаре, итого полтора. И не тянет совсем. В каюте сидя мечтаешь иногда о Воронинских банях[103], но так как заграницей таких не бывает, то миришься и на собственной соленой ванне.

Едим мы совсем плохо. Ресторатор француз дошел только до Танжера, оставил за себя француза повара, который, сделавшись ресторатором готовить перестал а наши михрютки повара все портили ему назло. Теперь и этого француза прогнали: остались с михрютками и едим черт знает что. Положим без запасов большой кулинарии не разведешь: у нас нет например яиц, нет дрожжей, теперь учимся сами делать купивши хмелю. Варенье твое все съели; ели правда по два раза в день: в три часа и в девять с чаем. Первую жестянку с твоими папиросами докуриваю. Дня через два придется вторую открыть.

А что вы там поделываете. Томительно так не знать ничего…[104].

---

[1] РГАВМФ, фонд 32, опись 1, дело 297, с. 26, 26 об., 27, 27 об., 28, 28 об., 29.

[2] Новиков-Прибой. «Цусима». Книга первая. Поход. Часть 1. Под Андреевским флагом.

[3] Подчеркивание автора и далее.

[4] РГАВМФ, фонд 32, опись 1, дело 297, с. 29 — 37.

[5] Они были изданы в 1910 году в Санкт-Петербурге.

http://militera.lib.ru/memo/russian/kravchenko_vs/

[6] Из статьи, опубликованной на английском языке в «Справочник боевых кораблей Джейн» за 1906/ 1907 годы http://tsushima.su/RU/libru/i/Page_7/page_18/page_19/Page_32/page_32_001/

[7] The Memoirs of Count Witte, N.Y., 1990, p.310.

[8] «Воспоминания А. В. Витгефта». http://tsushima.org.ru/bibl_rjw_doc_vitgeft_03.htm

[9]Кравченко В.С. Через три океана. Воспоминания врача о морском походе в Русско-японскую войну 1904–1905 годов. Глава XXVII, Носи-Бе, 28 февраля.

http://militera.lib.ru/memo/russian/kravchenko_vs/

[10] «Русское слово», 6 июля (23 июня) 1906 года

[11] Falk, Edwin A. Togo and the Rise of Japanese Sea Power. Longmans, Green and Co. New York: 1936. P. 366.

[12]          Галенин Борис. Цусима. К вопросу о… Православное информационное агенство. ИА «Белые воины», http//www.rusk.ru

[13] Бирилёв Алексей Алексеевич (1844-1915) — адмирал, командир Кронштадтского порта, был назначен командующим Тихоокеанской флотилией в начале мая 1905 года на замену Рожественскому, но прибыл во Владивосток после Цусимы. С июня 1905 года по январь 1907 года морской министр.

[14] Флота генерал Штенгер В.А. Подготовка 2-й эскадры к плаванию.

www.overkilnavy.narod.ru/Lib/rjw/Shtenger/Shtenger02.html

[15] «Морской сборник», № 7-9, 1917 г. Полное фотографическое воспроизведение в: http://cruiserx.narod.ru/ms_7/ms7, с. 2, 3, 4, 9.

[16] Edwin A. Falk, Togo and the Rise of Japanese Sea Power… p. 367.

[17] Новиков-Прибой. Цусима, 2.Эскадры соединяются. www.fictionbook.ru

[18] Дуба́сов Фёдор Васильевич (1845-1912) — русский адмирал и государственный деятель. Командующий Тихоокеанской эскадрой (1897-1899). В 1898 году привел эскадру в Порт-Артур. В 1901- — 1905 годах председатель Морского технического комитета.

[19] Мемуары графа Витте…, N.Y., 1990, p.418.

[20] Дневник Николая II, 1904 г. http://www.rus-sky.com/history/library/diaris/1894.htm

[21] Все даты сохранены в том виде, как они фигурируют в письмах. Но необходимо иметь в виду, что это старый стиль летосчисления. В современной историографии войны принят новый стиль. Поэтому ко всем числам следует прибавлять число 13.

[22] Как сообщил автору этих строк Зиновий Спечинский, муж дочери адмирала Елены Зиновьевны Владимир Федорович Субботин был по образованию инженером — фортификатором. В этом качестве он и был направлен на войну в Манчжурию. Дослужился до генерала. Участник Первой мировой войны. Георгиевский кавалер. С сентября 1919 г. по февраль 1920 г. − комендант Севастопольской крепости и градоначальник. Там был ранен и эвакуирован в Константинополь (Стамбул). Елена Зиновьевна жила в это время в семейной усадьбе под Курском. Получив известие о муже, она уехала к нему, взяв с собой детей − Николая и Софью. Так семья оказалась в эмиграции. Из Константинополя Субботины перебрались в Черногорию, а детей отправили учиться в Бельгию. Позднее супруги переселились в Париж, где к ним присоединились дети. Жизнь в эмиграции была нелегкой. Чтобы прокормить семью, Владимир Федорович стал строителем, и в поисках работы семья кочевала вместе с ним из Парижа в Дьепп, затем в Монте-Карло. В середине 30-х семья уехала в Уругвай. Потом был Парагвай и, наконец, Аргентина. Дочь Софья, мать Зиновия Дмитриевича Спечинского, к этому времени вышла замуж и осталась с мужем во Франции.

[23] Капитан 2-го ранга, зачисленный в эскадру в качестве флагманского артиллериста Один из знакомых и когда-то близких адмиралу офицеров. Отличался пьянством и буйным характером. У Новикова-Прибоя: «…Полсотни офицеров не могли бы причинить столько горя матросам, сколько причинял им этот один человек. Передышка на судне наступала только тогда, когда он перегружал себя водкой».

[24] Дочь адмирала.

[25] Муж дочери адмирала.

[26] Флагманский корабль «Князь Суворов».

[27] Королева Греции Ольга Константиновна, внучка русского императора Николая I, жена короля Греции Георга I.

[28] Великая княгиня Ксения Александровна, дочь Александра Третьего и императрицы Марии Федоровны, сестра Николая Второго.

[29]Один из самых популярных фотографов России того периода. Ателье Здобного находилось на Невском, дом 10. Его фотопортреты с поразительной точностью передавали психологию, особенности характера Широко известны его портреты Николая Второго, групповой снимок с А.А. Блоком.

[30] Ныне порт Лиепая в Латвии.

[31] См. Костенко…стр.152-155.

[32]Ирецкой Александр Александрович (1848-?), адмирал в отставке (07.05.1913), командовал портом Императора Александра III (1902–1906). Директор маяков и лоций Балтийского моря, командир Ревельского порта (1906–1909). Член Главного военно-морского суда (1909–1913).

[33] Вероятно, домработница в семье Рожественских.

[34] Нынешнее правописание: Ай-Тодор (в советское время известное как «Ласточкино гнездо»; от крымско-татарского «Святой Федор). Усадьба Великого Князя Александра Михайловича (Сандро) и его жены, сестры Николая Второго Ксении в Крыму. Сюда по «царской тропе» (6 км.) из Ливадийского дворца императорская чета часто навещала Сандро и Ксению.

[35] Генерал-адъютант – почетное звание высших чинов, которых зачисляли в свиту императора. Внимание к нему и к его семье со стороны императрицы и матери императора было, несомненно, связано с тем, что он возглавил эскадру, на которую царь и страна возлагали большие надежды.

[36] Имеется в виду вдовствующая императрица Мария Федоровна, мать Николая Второго.

[37] Тогда это море называлось Немецким.

[38] The Columbia Encyclopedia, Sixth Edition. 2001-07, “Dogger-bank”.

[39] http://cruiserx.narod.ru/kim_7/k7.6.htm.

[40] Костенко… стр.199.

[41] Новиков-Прибой… Глава 10. Гулльский инцидент.

[42] Дневник Николая II, 12 октября 1904 года.

[43] Подробнее: Костенко… стр.204

[44] «Асахи симбун». 8 августа 1904 г.

[45] На самом деле грузили уголь с углевозов баркасами

[46] Костенко…стр.206

[47] «Русское слово». 31 (18) октября 1904 года

[48] Neilson, Keith. Britain and the Last Tsar: British Policy and Russia, 1894-1917. .Clarendon Press. .Oxford. .1995. Р. 35.

[49] Из испанского порта Виго.

[50] К порту Танжер, расположенному на марокканском берегу пролива.

[51] Англо-японский союз 1902 года.

[52] Северное море.

[53] Дневник Николая II, 15 октября 1904 года.

[54] Костенко… стр. 209

[55] Френсис Энтони Бойл, Основы мирового порядка: Правовой подход к международным отношениям (1898-1922 годы). Издательство Университета Дьюк, 1999, стр. 76.

[56]Костенко записал в дневнике 21 октября: «По-видимому, европейские державы, содействующие дальнейшей посылке русской эскадры на Восток, хорошо понимают авантюрный характер этой экспедиции, но заинтересованы в том, чтобы глубже втянуть царское правительство в дальневосточные дела и использовать в своих видах его ослабление в Европе. Вот в какой сложный переплет международных политических интриг попала наша эскадра». (Костенко…, стр. 214)

[57] Так в англоязычной прессе назывался инцидент у Доггер-банки ( «Hull Affair» ).

[58] abakus.narod.ru/russo-japanese/Ginsburg.htm

[59]Безер Михаил. Евреи в Петербурге. Глава 4. Дом на пятой линии. http://jhistory.nfurman.com/russ/russ000_07.htm

[60] Чегодаев-Саконский князь Алексей Павлович На «Алмазе». От Либавы через Цусиму

[61] Фон Фелькерзам Дмитрий Густавович (1846—1905), контр-адмирал. Младший флагман 2-й Тихоокеанской эскадры. За несколько дней до Цусимского сражения умер. Однако флаг Фелькерзама не был спущен, и моряки до начала боя не знали о его смерти. Тело адмирала было помещено в холодильник броненосца «Ослябя» и вместе с кораблем ушло на дно. Пользовался огромным авторитетом и уважением у моряков. Его высоко ценил Рожественский, как это видно из его писем.

[62] Назван в честь воина-монаха Родиона Осляби, героя Куликовской битвы

[63] Костенко…стр.211. У Новикова-Прибоя число английских крейсеров – десять, но поведение англичан описано точно так же.

[64] «…госпитальный белый “Орел” привлекает всеобщее внимание. Это красивый океанский пароход, двухтрубный и трехмачтовый, выкрашенный в белый цвет, под флагом Красного Креста. Во главе госпитального корабля стоит старший врач Мультановский. В его распоряжении находятся 5 младших врачей и 12 сестер милосердия, получивших специальную подготовку. Почти все сестры — родственницы офицеров эскадры. Среди них — племянница адмирала Рожественского… Женский персонал госпиталя возглавляется госпожой Сивере, приятельницей жены адмирала Рожественского и его хорошей знакомой» (Костенко…стр.214).

[65] Кладо Николай Лаврентьевич. Автор многочисленных статей и книг по теории морского боя. В Петербурге во время похода эскадры к Цусиме его острые статьи вызывали большой общественный резонанс. С Рожественским на флагмане «Суворов» в должности 2-го флаг-капитана Кладо доплыл до Виго, откуда был послан для дачи свидетельских показаний по Гулльскому инциденту. Имя Кладо будет потом неоднократно фигурировать в письмах.

[66] Система проливов между Скандинавским и Ютландским полуостровами.

[67] Адмиралы, в разное время назначенные в Порт-Артур.

[68] New York Times. Nov 4, 1904

[69] Костенко… стр.217.

[70] Новиков-Прибой. Цусима. Часть 2. Глава 6. Пересекаем экватор

[71] Костенко… стр.221

[72] Энквист Оскар Адольфович. Контр-адмирал. Флагман отряда кораблей в составе 2-й Тихоокеанской эскадры. В 1891 г. старший офицер фрегата «Память Азова» флагмана эскадры во время посещения Японии цесаревичем Николаем, за что был награжден «Орденом Восходящего Солнца 3-й степени». Кузен адмирала Федора Карловича Авелана, управляющего Морским министерством в тот период, Благодаря этому назначен младшим флагманом эскадры и командиром крейсерского отряда. Во время Цусимского сражения увел свои корабли в Манилу, где они были интернированы.

[73] Название переулка в Петербурге.

[74] Речь идет о родах.

[75] Костенко…стр.222.

[76] Костенко… стр. 223.

[77] «…мореходные корабли с большим радиусом действий оказались запертыми в портах Дальнего Востока, а броненосцы, рассчитанные на действия вблизи опорных баз, принуждены теперь скитаться по океанам» ( Костенко…стр.219).

[78] До мая 1904 г. «Эскадра Тихого океана». В литературе обычно: «Первая (1-я) Тихоокеанская эскадра».

[79] Костенко… стр.14.

[80] Авелан Федор Карлович . Управляющий Морским министерством (морской министр) с 1903 года по июнь 1905 года. В мае 1905 года был отправлен в отставку за поражение при Цусиме.

[81] Флагманский штурман эскадры – правая рука адмирала.

[82] Упомянутый выше Моисей Акимович Гинсбург.

[83] Falk, Edwin A. Togo and the Rise of Japanese Sea Power … Р. 362

[84] New York Times. Dec 17, 1904

[85] Костенко… стр.259-260

[86] Нынешняя Ангола.

[87] Новиков-Прибой изображает Рожественского как человека, помешанного на погрузках угля, чуть ли не садиста: «Эти погрузки угля больше всего выматывали силы эскадры. Галерникам жилось, вероятно, легче, чем нам. Мы дышали угольной пылью, забивая ею легкие, мы ощущали ее хруст на зубах и проглатывали с пищей, она въедалась нам в поры тела. Мы спали на ворохах угля, уступая ему место в жилых помещениях. Из угля мы создали себе идола и приносили ему в жертву все — наши силы, здоровье, спокойствие, удобство. … А Рожественский словно помешался на таких погрузках. Говорят, он во сне иногда выкрикивал: — Уголь, уголь! Я приказываю еще грузить! Грузить до отказа!». Но как видно из писем, адмирал сам страдал от этого, описывал погрузку угля почти так же, как и Новиков-Прибой. Однако другого выхода не было.

[88] Костенко… стр. 261

[89] Новиков-Прибой… Часть 2. Глава 7. Западня не опасна, если о ней знаешь.

[90] «Броненосцы немедленно начали готовиться к погрузке, хотя имели на борту не менее чем по 1500 тонн угля. Адмирал пользуется каждой возможностью довести запас топлива до предела». (Костенко… стр.261)

[91] Видимо, одна из родственниц.

[92] Kitchen, Martin. The Political Economy of Germany, 1815-1914. Croom Helm. London. 1978. P. 185

[93] New York Times. Jun 26,1908

[94] Костенко…стр. 266

[95] Галенин Борис. Цусима. К вопросу о… Православное информационное агентство. ИА «Белые воины». http//www.rusk.ru

[96] У Новикова-Прибоя : «По океану, примчавшись с холодного юга, свирепствовал шторм, доходивший временами до десяти баллов. Корабли, качаясь на волне, рвали серую, слоисто колыхающуюся пелену облаков. Кривая полоса берега подернулась мглой. Поэтому только во втором часу дня с большими предосторожностями мы вошли в бухту. Стоянка здесь оказалась скверной. Три скалистых утеса, круто поднимавшихся прямо из глубины моря, плохо защищали нас от зыби и ветра».

[97] Костенко: «На “Орле” лопнуло звено цепи и вместе с правым якорем за борт ушло до 45 саженей станового каната. Но левый якорь держали готовым к отдаче, и командир, не упустив момента, скомандовал: “Левый якорь отдать” и одновременно в обе машины: “Полный ход назад”. К счастью, второй якорь сразу забрал за грунт, цепь выдержала и “Орел” не налез на “Бородино”, который впереди нас уже стал окончательно на свой якорь. Кроме “Орла”, якорь потеряла “Аврора”».(Костенко…стр. 264)

[98] Купец В.В. Брунст, военный портной, был одним из самых знаменитых в ту пору. У него был магазин готового платья и ателье на Большой Морской в Петербурге неподалеку от Адмиралтейства.

[99] Новиков-Прибой… Цусима.

[100] Костенко … стр.271

[101] «Заключение следственной комиссии по выяснению обстоятельств Цусимского боя». «Морской сборник», № 7-9, 1917 г. Полное фотографическое воспроизведение в: http://cruiserx.narod.ru/ms_7/ms7, с. 4, 5.

[102] У Мадагаскара к эскадре Рожественского, кроме Фелькерзама, должны были присоединиться еще две группы судов – Небогатова и Добротворского.

[103] Знаменитые в Петербурге общественные бани, располагались на углу Фонарного переулка и набережной реки Мойки. Архитектор получил за них золотую медаль Политехнической выставки в Вене.

[104] Последняя страница письма, вероятно, потеряна.