Исполняется 70 лет одному из ведущих российских японоведов, исследователю и переводчику японской литературы, поэту, писателю, популяризатору японских боевых искусств Александру Аркадьевичу Долину.
Александр Долин (род. 18.11.1949) – российский востоковед-культуролог, писатель, переводчик классической и современной японской поэзии и прозы. Почетный профессор Международного университета Акита. Член Московской организации Союза российских писателей, Российского ПЕН клуба и ряда международных научных обществ, а также на протяжении ряда лет член правления Всеяпонского Научно-исследовательского института национальной литературы.
Окончил Институт восточных языков при МГУ. После двадцати лет, проведенных в стенах Института востоковедения РАН, в 1990 г. переехал в Японию на долгосрочную стажировку и далее на преподавательскую работу. В Японии Александр Долин провел более четверти века и два года назад вернулся на родину.
1992 — 2004 – профессор русской литературы и сравнительного литературоведения в Токийском университете Иностранных языков.
2004-2017 – профессор японской литературы и сравнительной культурологии Международного университета Акита (Япония).
С 2018 – профессор японской литературы и сравнительной культурологии Школы востоковедения НИУ Высшая школа экономики.
Перу Александра Аркадьевича принадлежит более 60 авторских и переводных книг, опубликованных на русском, английском, немецком и японском языках, а также большого количества статей в центральных японских газетах и журналах.
В 90-е гг. он выступал колумнистом в газете «Санкэй симбун» (рубрика «Форум культур»).
В начале девяностых опубликовал на японском языке две книги социально-психологических скетчей о российском обществе периода Перестройки, имевшие большой успех у читателя. Регулярно печатался в центральных японских журналах, публикуя аналитические статьи о социальных проблемах России.
Неоднократно читал курсы лекций и выступал с презентациями в университетах Европы, Азии, США и Австралии.
Александр Долин является автором фундаментальных исследований по японской поэзии и поэтике, в том числе четырехтомной «Истории новой японской поэзии в очерках и литературных портретах» (СПб., « Гиперион», 2007 – ныне опубликованной также на английском) и перевода японской «книги книг» поэтической антологии X в. «Кокинвакасю» («Радуга», 1995, удостоена премии «Выдающийся вклад в культуру» Всеяпонской ассоциации художественного перевода), а также антологий «Японская поэзия Серебряного века» («Азбука-классика», 2004, 2007, 2012), «Шедевры японской классической поэзии» («Эксмо», 2009), «Песни осеннего ветра» («Гиперион», 2015) и многих других.
Сборники и антологии японской поэзии в переводах Александра Долина фактически представили российскому читателю обширную панораму японской поэтической классики с древности до наших дней.
Пристальное внимание специалистов по русской литературе привлекла монография А. Долина «Пророк в своем отечестве» (профетические и мессианские мотивы в русской поэзии и общественной мысли» (М., «Наследие», 2002)
С 80-х гг. Александр Долин широко известен в СССР и позже в России как один из пионеров освоения восточных боевых единоборств, автор первого в нашей стране исследования по истории и философии воинских искусств Востока, тиражи многочисленных переизданий которого превысили миллион экземпляров. Книга «Кэмпо – истоки воинских искусств» (последняя расширенная и дополненная версия — изд. Ипполитова, М.2008), вот уже четверть века остается также лонгселлером на германоязычном рынке Европы.
В литературных кругах Александр Долин приобрел известность также как автор оригинальной философской лирики (избранные стихи опубликованы в сборниках «Одинокий всплеск», СПб.,«Гиперион», 2010 и «Сутра гор и вод», СПб.,« Гиперион», 2014) и нескольких книг художественной прозы. Награжден Бунинской медалью СП России «За верность классическим традициям» и золотой медалью СП России «За распространение русской культуры за рубежом».
С 2004 по 2017 гг. профессор Долин преподавал японскую литературу, всемирную историю, историю мировых цивилизаций и сравнительную культурологию в экспериментальном инновационном японском университете (Akita International University) на северо-западе о-ва Хонсю. За время работы в Международном университете Акита содействовал становлению и развитию Международной ассоциации хайку преф. Акита и международного поэтического сайта Akita International tanka, haiku, senryu Network. Участвовал в качестве члена жюри в проведении семи международных конкурсов хайку в преф. Акита, организовав также литературные контакты между поэтами хайку Приморского края и Москвы с японскими коллегами.
Кроме того, за время работы в Аките Александр Долин составил и опубликовал на трех языках сборник сочинений крупнейшего поэта хайку начала ХХ в. Исии Рогэцу, уроженца Акиты и одного из ближайших учеников Масаока Сики. Японо-англо-русский сборник стал международной «визитной карточкой» префектуры Акита, которая считает наследие поэта своей гордостью.
С 2012 по 2017 г. профессор Долин являлся единственным иностранным членом правления Национального центра изучения японской литературы (Кокубунгаку кэнкю сирёкан).
В настоящее время Александр Аркадьевич преподает японскую литературу и сравнительную культурологию в Школе востоковедения НИУ ВШЭ, а также регулярно выступает с публичными лекциями и вебинарами по японской литературе и культуре.
Общество «Россия-Япония» и редакция сайта ОРЯ поздравляют Александра Аркадьевича Долина и от всей души желают юбиляру здоровья и сил на грядущие десятилетия!
К знаменательной дате мы публикуем подборку авторских стихов Александра Долина, посвященных Японии.
Бодхидхарма
В начале 6 в. Основатель Чань- (Дзэн-) буддизма Бодхидхарма пришел из Индии в Китай проповедовать истину. Не встретив понимания у правителя царства Северная Вэй, он удалился в монастырь Шаолинь на горе Сун-шань и там открыл монахам тайное учение, которое гласило, что истина вне письмен и вне изреченных слов. Он пояснял суть Дзэн посредством медитации и практики воинских искусств, а затем принял схиму и ушел в пещеру, чтобы провести там девять лет в созерцании стены. Бодхидхарма достиг прозрения, но у него, согласно легенде, отнялись ноги. Таким изображает его популярная японская игрушка-неваляшка. Свитки с портретом Бодхидхармы (Дарумы) стали непременным атрибутом дзэнских храмов и монастырей. Один из таких портретов висит у меня в кабинете…
Бодхидхарма со свитка глядит на меня в упор.
В этом взгляде читается вечный немой укор:
Для чего в чужедальней стране, подражая мне,
Ты сидишь столько лет, обратившись лицом к стене?
Для чего, истязая плоть, изнуряя дух,
До рассвета слушаешь ночь, обратившись в слух?
Для чего читаешь и пишешь дни напролет,
Если все прошло – и это тоже пройдет?
Вечной истины нет ни в слове, ни в письменах –
Это знает давно в Шаолине любой монах.
Ни в рожденье, ни в смерти, ни между – истины нет.
Нет ни ночи, ни дня, относительны тьма и свет.
Ни страстей, ни пристрастий нет, ни добра, ни зла.
Не бессмертны ни души, ни, тем паче, тела.
Наша совесть условна, и неоднозначен грех.
Добродетели плащ – он весь из сплошных прорех.
Как и ты, я спешил уйти на Дальний Восток,
Чтобы пестовать там нетленной веры росток.
Как и ты, я сидел девять лет, сидел, пока мог,
От такого раденья лишившись обеих ног.
Я прозренья достиг, но подумай, зачем оно,
Если жизни земной прозревшему не дано?
Бодхидхарма со свитка глядит на меня в упор.
В этом взгляде читается вечный немой укор,
В этом взгляде мрак и одновременно свет,
В нем вопрос, но в нем еще и ответ.
Сад камней
Мы живем в саду камней
В скромном качестве песчинок,
Как сказал почтенный инок,
Мудрствуя на склоне дней.
По утрам и вечерам
Служка с частыми граблями
Свой обряд вершит над нами
Перед входом в старый храм.
Он причесывает сад,
На песке рисуя волны,
И, благоговенья полный,
Смотрит на резной фасад.
Посетителей в саду
Привлекают только глыбы –
Хоть и мы вполне могли бы,
Если б были на виду.
В море жизни валуны
Возвышаются, как горы –
Им песчаные узоры,
Как условный фон, нужны.
Мы живем среди камней.
Здесь монах, испивши чая,
Бродит, нас не замечая,
Тучи грозовой мрачней;
Здесь мечтательный аскет,
Юный схимник, верный долгу,
Медитирует подолгу,
В рясу черную одет;
Собирается порой
Встретить солнечное утро
Чтением священной сутры
Пилигримов шумный рой…
Эта жизнь в саду камней
Числится вполне престижной –
Ведь не зря на полке книжной
Множество трудов о ней.
Тяжко камню без песка,
И песку без камня худо –
Вместе созидая чудо,
Так и будем жить, пока
Не иссякнут в мире вера,
Красота и чувство меры,
Пережившие века.
В дзэнском храме
Старый мастер сидит и смотрит на сад камней –
Будто хочет в нем отыскать начало начал.
В этом возрасте можно быть немного умней.
Впрочем я таких мастеров здесь уже встречал.
Он сидит давно, уставясь в ближний валун.
Водянистый взор застыл и остекленел –
А ведь тоже был когда-то большой шалун
И великий мастер по части любовных дел.
Но с годами одумался, поумерил прыть,
Да к тому же стала сдавать капризная плоть.
Постепенно бросил гулять, пить и курить.
Отчего-то стало в правом боку колоть.
И решил уйти из юдоли скверны земной:
Почесал в затылке, постригся, подался в храм,
Но и там вспоминает о жизни прежней, иной –
Оттого, что скучно ему и муторно там.
Почитает сутру, не слишком вникая в суть,
Приберет тюфяк, подметет до обеда двор…
Ни за пивом сходить, ни расслабиться, ни соснуть
Не позволит Буддой подписанный договор.
Обещали прозрений, но что-то не задалось.
До сих пор непонятно, во имя чего радел,
Соскребал с головы остатки седых волос
И старательно сторонился суетных дел.
Он не знает, зачем на этом свете живет,
И тем более – что будет делать на том.
Остается сидеть в дза-дзэн, подтянув живот,
Что не слишком и тяжело с пустым животом.
Остается рассматривать мшистые валуны
Да прихлебывать потихоньку зеленый чай.
Всем заезжим туристам такие кадры нужны –
И сидит себе, позирует невзначай…
Мумии
В буддийской секте Сингон (Слово истины) из века в век передается тайное учение, которое в начале 9 в. великий подвижник и просветитель Кукай принес из Китая, куда оно, в свою очередь, проникло из Индии. Хранители учения монахи-ямабуси практиковали экстремальную форму буддийской йоги. Путем сочетания тяжелейших физических упражнений, медитации, жестокого поста и приема бальзамирующих снадобий они в течение нескольких лет заживо превращали себя в мумию, иссушая ткани тела и постепенно прекращая работу внутренних органов. Таким путем, как полагали, человек может при жизни выйти из юдоли сансар преодолеть свою карму и стать буддой.
После добровольного успения монаха мумия становилась реликвией и объектом поклонения прихожан. Всего в Японии сохранилось девятнадцать мумий. Крупнейший центр учения ямабуси до сих пор существует в горах Дэва в префектуре Ямагата.
В храме секты Сингон на священной горе Хагуро
Обитают монахи, которые верят в добро.
Им известно давно: хоть зло и нельзя побороть,
Его можно смирить, как смиряют строптивую плоть.
Это знанье пришло от подвижников древних времен,
Постигавших веками в Тибете буддийский Закон,
От хранителей сутр, в Гималаях нашедших приют,
От жрецов, что вершат над заблудшими душами суд,
Из санскритских трактатов, палийских магических книг,
Из загадочных Вед, сочетающих с вечностью миг,
Из даосских святилищ, от старцев с вершины Удан,
Из тантрийских ашрамов, из юрт, где камлает шаман.
Это тайное знанье сулит избавленье от зол
Здесь, в юдоли земной, где вышний царит произвол,
Где влачат свою карму и грозный правитель, и раб,
Где один всемогущ, а другой беззащитен и слаб,
Где одним выпадают здоровье, достаток и честь,
А другим – злоключенья и беды, которых не счесть,
Где богатый вкушает из чаши прижизненных благ,
А бездомный бродяга до гроба унижен и наг,
Это путь из сансары в спасительный вечный покой,
В тот рассветный туман, что клубится над спящей рекой,
В ту манящую тишь, где не слышно ни птиц, ни цикад,
К первозданному свету далеких небесных лампад.
Это путь искупленья, жестокий, но праведный путь:
Изнурить свою плоть до конца – и в нирване уснуть,
Извести до предела молитвой и строгим постом,
Приглушить кровоток, твердо зная, что будет потом,
Умирать, усыхая в течение нескольких лет,
Превратиться при жизни в обтянутый кожей скелет,
Созерцать свою смерть, ощущая страданье как дар,
И раствор мышьяка принимать как целебный отвар.
В храме секты Сингон на священной горе Хагуро
Обитают монахи, которые верят в добро.
В неустанном раденье проходят их ночи и дни.
Между жизнью и смертью не видят различья они.
Между телом и духом открылась им кровная связь:
Дух в истерзанном теле живет ничего не страшась,
Человечья угрюмая карма не властна над ним –
Дух един с мирозданьем, бессмертен и необорим.
* * *
Красным и желтым тронуты листья клена,
Темно-лиловым манят плоды инжира.
Ветер в бамбуке горестно, исступленно
Сетует на несовершенство мира.
Скоро стужей дохнет с Японского моря,
Пестрым узором заполыхают пади.
Дальние горы и ближние сопки-предгорья
Небу предстанут в осеннем пышном наряде.
Чем же встречаешь ты золотую осень?
Чем провожаешь отгоревшее лето?
Семь коротких стихов или, может быть, восемь –
Небогат урожай стареющего поэта.
Воздух прозрачен. Стрекозы стайками реют.
Палые листья уже шуршат под ногами.
Вместе с тобою мир стал на год старее,
Вместе с друзьями твоими, вместе с врагами…
* * *
Я живу в японском захолустье,
Посреди заброшенного парка,
У Реки Камелий, ближе к устью,
В доме, где ни холодно, ни жарко.
Можно поиграть с приблудной кошкой,
Угостить ее кусочком сыра;
Можно опечалиться немножко,
Сетуя, что стало слишком сыро.
Можно разделить обед с соседом,
Подагрическим, одутловатым,
В нечто несусветное одетым,
Бессловесным, незамысловатым.
Можно пообедать в одиночку
Горсткой риса в соевой подливе,
И в конце стиха поставить точку,
Став еще на восемь строк счастливей.
Все вокруг обыденно и просто,
Все вокруг бесхитростно, безгрешно.
Можно прогуляться до погоста,
Кислую сорвать в саду черешню.
В свой черед сюда приходит лето,
Зеленеют рисовые чеки.
Осень кленам в горы шлет приветы
И хоронит их листву навеки.
В свой черед зимою снег ложится,
Воронье дежурит, бодро грая.
Странно одинаковые лица
Видятся от края и до края…
* * *
В капле росы отраженье рассветного сада,
Ветви камелий накрыла сеть паутины.
«Ранняя осень, в предчувствии листопада» –
Немудрящий пейзаж со старой картины.
Три хризантемы, несколько георгинов,
Два кипариса возле большого камня.
Так бы и жить, тревоги мира отринув.
Так и живу, но такая ли жизнь нужна мне?
Где-то сверчок допевает долгую песню,
Мерно вторит ему одинокая птица.
Скоро сверчок умрет, но к лету воскреснет.
Жаль, что со мною этого не случится.
Шорох бамбука
Ночью о чем-то своем шелестит бамбук,
шепчет бамбук:
О скрещенье судеб, сплетенье ветвей,
сплетенье рук,
О горящих свечах, бессонных ночах,
строках стиха,
О нечаянных встречах, разлуках,
ликах греха,
О любви, о печали, о счастье
жить на земле,
О конце и начале, о вечных
Добре и Зле,
О закатах, рассветах, летних ливнях,
зимних снегах,
Пораженьях, победах, друзьях,
подругах, врагах…
Ночью опять за окном шелестит бамбук,
ропщет бамбук.
То ли шипящий, то ли свистящий
мертвящий звук.
Монотонное пенье в оцепененье
ночных теней –
Отголосок смятенья
давно отшумевших дней.
* * *
Склоны осенних гор – палитра господа Бога.
Утопают леса в мадженте, охре, кармине.
Через горы ведет единственная дорога –
По уступам крутым от вершины к новой вершине.
Но спуститься с одной и карабкаться на другую,
Чтобы там, вдалеке, за дымкой увидеть третью,
В этой жизни земной уже едва ли смогу я,
Даже если вкушу счастливое долголетье.
Не достанет ни сил, ни времени, ни куража,
И, к тому же, вершин так много, а шансов мало,
Даже если спешить, сжигая мосты, и даже
Если снова рискнуть и жизнь разыграть сначала.
Посижу дотемна под кленами над обрывом
С видом на облака, на деревушку в ущелье.
Будет птица вдали заливаться свистом счастливым.
Будут листья шептать о летнем буйном веселье.
Скоро солнце зайдет – не останется в этом месте
Ни деревьев, ни скал, ни тонкой ленты дороги.
Только из темноты долетит угрюмым предвестьем
Крик голодной совы, подающей сигнал тревоги…
* * *
Сладость и горечь октябрьского ясного дня
В кровь проникают, пьянят и лишают покоя.
Это японская осень настигла меня,
Словно недуг − я не знал, что бывает такое.
В солнечных бликах прозрачные крылья стрекоз.
Сокол кружит, поднимаясь все выше и выше.
Рядом с космеями – алые венчики роз.
Тускло блестят черепичные серые крыши.
Рисовым полем любуется старый монах,
Чинно присев на скамейку близ детской площадки.
То ли он грезит о давних лихих временах,
То ли мечтает о будущем миропорядке.
Клонятся ветки оранжевой спелой хурмы,
Черные грозди на пышной лозе винограда.
Заросли мирта подобьем широкой каймы
Огородили дорогу и контуры сада.
Рыжая кошка свернулась на белом крыльце –
Короткохвостая, местной старинной породы.
Узкие глазки у кошки на умном лице
Полуприкрыты по случаю теплой погоды.
Сладость и горечь разлиты в пространстве небес,
В недрах пруда и в зеленой бамбуковой чаще.
Сладость и горечь впивает из воздуха лес,
В стеблях травы этот вкус – сладковатый, горчащий.
Сладость и горечь октябрьского ясного дня
В кровь проникают, пьянят настоявшимся хмелем.
Это японская осень настигла меня –
Значит, ночлег мы с нею сегодня разделим.
* * *
За ночь снег припорошил ели,
Пеленой укрыл редкие сосны.
То, о чем мы и мечтать не смели,
Стало вдруг необъяснимо просто:
Просто обитать на самом краю света,
Просто писать стихи, страницы прозы
И в иероглифах находить ответы
На всевозможные каверзные вопросы,
Выходить на берег Японского моря,
Говорить с чайками о свободе,
Принимать одиночество априори
Как призвание в некотором роде.
Просто вкушать покой, вдыхать прану,
Кипарису кивать, кланяться клену,
Забывать имена, города, страны,
Счет мгновеньям вести на миллионы.
Умирать с палой листвой вместе,
Оживать весной, встречать свое лето,
Жить всегда в своем времени, в своем месте –
Все равно, в каком уголке планеты.
* * *
Рдеет солнечный круг в волнах Японского моря.
Сосны, серый песок, монотонный прибой.
Я за стопкой сакэ сижу в таверне «Иори»,
О причудах судьбы говорю сам с собой.
Лодка на берегу, вдоль пляжа – спящие чайки.
За соседним столом невнятный, сбивчивый спор.
Запоздалых стрекоз порхают редкие стайки,
Запоздалых обид глухой и праздный укор.
Вот и кончился день, осталась полоска заката.
Вот и кончилась жизнь – остался ее эпилог.
Ветер сосны качнул, умчавшись на запад, к Саката,
И на пламя свечи прилетел мотылек.
* * *
С трех сторон дальний абрис гор, с четвертой море.
Старый дом на крутом холме укрыт ветвями.
Тень акаций, кедровый строй на косогоре,
Мелколиственный клен прислонился к оконной раме.
От жужжанья шмеля дрожат воздушные струи.
Веет легкий бриз, свернулся кот на диване.
Вслед за первой стопкой сакэ нальем вторую –
Хорошо бы вместе с котом побыть в нирване,
Но потом вернуться домой, к своему планшету,
Записать четыре строки и еще четыре.
Зная, что этим долгим днем ты обязан лету, —
Но не ведая, сколько дней пробудешь в мире.
Любоваться лиловым ирисом у забора,
За баклагой сакэ размышлять о непостоянстве,
Слушать хор цикад и под сладкое пенье хора
Вновь слагать стихи о нирване, коте и пьянстве.
* * *
Под тюльпановым деревом полузаброшенный дом.
В нем скучает Хозяин на пару с пушистым котом.
Там в углах затаилась лежалая серая пыль.
Там сливаются годы в одну бесконечную быль.
В доме свет и тепло, и кошачья еда, и вода,
Но ни люди, ни кошки не ходят туда никогда.
Там за шкафом в углу обитает мохнатый паук,
Престарелый профессор паучьих премудрых наук.
Он ведет семинары для юных коллег-пауков,
Объясняя, что род их пребудет во веки веков.
Не найти их по щелям и прочим заветным местам
Ни беспомощным людям, ни рыжим профанам-котам,
Ибо в битве за жизнь побеждают всегда пауки:
Их прозрачные нити повсюду, длинны и легки,
И со временем им по наследству достанется дом,
Где еще проживают зачем-то Хозяин с котом.
В доме множество комнат, но кот и Хозяин одни.
Видно, им суждено коротать в одиночестве дни.
Люди бренны и тленны. Еще эфемерней коты.
В мире тем и другим не хватает порой красоты,
И добра, и уюта, и денег, и прочной семьи,
Чтоб не втуне прожить все недолгие годы свои.
На полу и на полках десятки разрозненных книг
Повествуют коту обо всем, что хозяин постиг.
Где зеленый, где синий, где красный мелькнет переплет.
Любит книги листать на досуге задумчивый кот,
Но ему и без книг очевидна тщета бытия.
Кот ее созерцает, печали своей не тая,
Задушевные песни Хозяину тихо поет
И о сути вещей размышляет всю ночь напролет.
* * *
Комфортабельный скит, при нем респектабельный кот.
Что еще и желать, тем паче на склоне лет?
Каждый вечер закат и каждое утро восход –
Полный список событий, важнее которых нет.
Летом пение птиц, перекличка сверчков и цикад,
Завывание ветра в безлюдных горах зимой.
Отшумит листопад — на смену придет снегопад.
Перелетные гуси весной вернутся домой.
За восточным окном зеленеет кедровый лес,
А над южным – шатром нависает ветвистый клён.
Урожай добрых дел обещает поле чудес,
Только путь до него преграждает отвесный склон.
На рабочем столе днем и ночью мерцает экран,
В зазеркалье манит скучающий монитор:
Посетить Монпарнас, наведаться в ресторан
Или перенестись на пятнадцать минут в Ангкор.
Можно также зайти на портал виртуальных игр,
Чтобы с боем пробиться на уровень Пустоты,
Где с зеленым драконом сражается черный тигр
И цветут на деревьях неведомые цветы.
За сезоном дождей наступает сезон ветров.
Опустевшим жнивьем зияют чеки вокруг.
На предгорья ложится тяжелый снежный покров,
Но бамбук и под снегом все так же свеж и упруг.
Заскорузлую жизнь предлагает расширить Гугл:
Приглашая войти в его социальную сеть —
Только глобус в сетях и так уже слишком кругл,
Перенаселен и опустошен на треть.
Чем скитаться в сети, лучше уж размышлять в скиту.
Так считает Хозяин, и с ним солидарен кот.
В социальных и прочих сетях не место коту –
Он живет на свободе, провожая за годом год,
И Хозяин кота живет от зимы к зиме,
Постигая ритм изначальных пяти стихий.
Кот не знает, что у Хозяина на уме,
Но кому-то, видно, нужны о коте стихи…
Экзистенция тоже полезна порой:
То с утра полюбуешься дальней горой,
То гуляешь по тропкам в кедровом лесу,
То читаешь, очки водрузив на носу.
Никаких отвлечений: ни срочных вестей,
Ни звонков телефонных, ни званых гостей.
Только горлиц неспешная речь за окном,
Словно зыбкая связь между явью и сном,
Только бабочки палевой черная тень,
Только в летней жаре растворенная лень.
Только шепот бамбука под ветром ночным ,
Обращенный к сосне, что колдует над ним.
Тусклый свет в ореоле сгустившейся тьмы.
На задворках Вселенной пристроились мы.
Рассуждаем о жизни на пару с котом –
То мурлычем о сложном, то вновь о простом.
Согреваем в ребристой бутыли саке,
То гадаем по лапе, а то по руке.
И стихи сочиняем, и слушаем блюз.
Обоюдно приятен наш прочный союз.
Понедельник и вторник, а там и среда −
Так сменяются луны, проходят года.
Неизменны лишь темы кошачьих бесед.
Да и впрямь — новых тем в философии нет,
И к чему разглагольствовать всуе коту,
Если в миске для корма он зрит Пустоту?!..
Фотографии автора
