Путешествия Эдички, путь из декадентов в патриоты и мрачное будущее Японии
Игорь Сид
Александр Владимирович Чанцев (р. 1978) – филолог-японовед, критик, прозаик, эссеист-культуролог. Окончил Институт стран Азии и Африки МГУ, обучался в буддийском университете в Киото. Кандидат филологических наук, автор восьми книг. Лауреат премии Андрея Белого, премий журналов «Новый мир» и «Дружба народов», Волошинского конкурса, специальный диплом «За новизну и метафорическую емкость прозы» Международной премии имени Фазиля Искандера, финалист премии «Независимой газеты» «Нонконформизм». Работает в сфере российско-японской бизнес-дипломатии. Автор и консультант проекта Словаря культуры XXI века.
В этом году вышло переиздание книги Чанцева «Бунт красоты. Эстетика Юкио Мисимы и Эдуарда Лимонова» в новой редакции и с бонус-треками – новыми главами. О впечатлениях от поездок в Японию, о сходстве героев Юкио и Эдички, о влиянии японской культуры на западную и многом другом с Александром ЧАНЦЕВЫМ побеседовал Игорь СИД.
– Александр Владимирович, ваша кандидатская диссертация по филологии посвящена эстетике Юкио Мисимы. Расскажите, в чем заключались основные посылы или выводы. Были ли – в вашем восприятии – настоящие открытия?
– Она была довольно пухлой – за 250 страниц. И прослеживала линию такой проклятой, по аналогии с поэтами, эстетики, тех примерно троп, которыми ходили де Сад и Лотреамон, Бодлер и Гюисманс, Ницше и Эвола, Жене и Пазолини. От Томаса Манна, любимого писателя Мисимы, до Лимонова, Мисиму читавшего весьма страстно и по нему жизнь отчасти делавшего. Возможно, это звучит несколько неправдоподобно… Но просто сравните «Смерть в Венеции» и ее ремейк у Мисимы в романе «Запретные цвета». Совершенно те же характеристики красоты (демоническая, подавляющая, подчиняющая и в итоге губящая человека), та же ее символика и эмблематика (физическая, телесная, древнегреческая, солнце и золото). А маргинальная линия на то и маргинальная, что ей надо выживать в андеграунде под небоскребами мейнстримной культуры, – посему она жизнестойка, возникает в разные эпохи и в разных странах, как шампиньоны и пляжи под асфальтом.
– Как вообще в вашей жизни возникла Япония?
– Япония никак не возникала, слишком уж тогда, в 90-е, она была далека, фантастичнее фантастичного. Возникла японская литература. Мисима, Кавабата и Танидзаки, Оэ и Абэ. Уж не говорю про дивные дзуйхицу и прочие средневековые прозы (ведь и первый в мире роман был написан в Японии). Они и соблазнили. С переводами же, особенно литературы нового и новейшего времени, ситуация тогда была далеко не такая благополучная, как сейчас: в советское время переводили поэзию, средневековое. Поэтому появилась идея выучить этот язык, безумно красивый и сложный даже на взгляд неофита. Вот и смотрю на эту «китайскую грамоту» (слова моего дяди, когда я поступил на японский) до сих пор.
– Поделитесь «авторскими» впечатлениями от поездок в страну. Меняет ли что-то в самоощущении при визите статус исследователя?
– Не буду, видимо, уходить в восторги от страны, где все говорят на японском, от ее природы (красивее сакуры, по-моему, багряный и желтый клен в прихрамовых садах), этих пляжей Камакуры, буколических просторов Хоккайдо, запаха сои в рамэне где-то за углом в узких токийских улочках… У Японии вообще сильный коэффициент воздействия. Кстати, разновекторный. Один мой знакомый японист очень долго не мог (сначала не мог, потом и не хотел) доехать до страны. Тем временем общался с японцами в Москве, читал японскую литературу, прессу, то есть узнал почти все, практически дистанционно жил там. И, когда приехал в Японию, испытал сильнейшее разочарование, на грани идиосинкразии. Случай, конечно, крайний, но в чем-то характерный. Кто-то остается в буддийских храмах навсегда, кто-то бежит. Все тот же вопрос зависимости от абсолютной красоты, как у Мисимы, и способов преодоления оной.
– В своей монографии 2009 года вы сопоставляете Мисиму и Эдуарда Лимонова. В чем главные черты сходства Юкио и Эдички в жизни и в тексте? В чем главные различия?
– Возьмем основные узлы биографий – а для наших честолюбцев биография так же важна, как и книги, если не важнее. Невзрачное детство и юность, откровенные self-made men и отъявленные нарциссы, мегаломаны. Одержимы эросом и танатосом. Оба мигрировали из декадентов-западников в патриоты-традиционалисты. Увлекались культуризмом, бредили войной, иным парфюмам предпочитая запах ваксы на сапогах и потных портянок. Создавали сложные, синтетические художественные системы. Из писателей уверенно шли в сторону политики, идеологии, стремились в разряд гуру и учителей. Окружали себя молодыми учениками-поклонниками и обзавелись личными армиями. Пытались делать революцию, поднять восстание. Был важен не фактический успех, а порыв, слава, игра на метафизической границе. Достаточно? В их художественном мире сходств не меньше. А различие, если о кардинальных вещах, одно, но весьма существенное. Лимонов допускает в свою эстетическую систему пусть совсем небольшой, но этический элемент. А вот эстетика Мисимы ее абсолютно не приемлет, отталкивает даже. Так что получается, что циничному герою, едкому старику, позволявшему себе, например, регулярно говорить о мертвых не хорошо, а жесткую правду (серия лимоновских некрологических книг), далеко еще до Мисимы – от того вообще веет космическим холодом и блеском разящего меча.
– Лимонов был до преклонного возраста активным путешественником, в последние годы я видел его, например, среди верблюдов в Монголии. А до Японии он добрался? Сопоставлял ли он сам себя с Юкио? Отзывался ли как-то на вашу компаративистику?
– У него, насколько я знаю, была запланирована Индия, но смертельная болезнь заставила сдать билеты. Его ехидные (не восторженные же! Доля восторга, особенно под старость, у него выделялась только на себя самого) заметки о Японии я бы, конечно, с удовольствием почитал.
Где-то в «Харьковской трилогии», по-моему, есть фраза, что Эди-бейби любил создавать себе кумиров. А Мисима, самурай современных времен, запросто и так эффектно убивший себя ради вечного сияния славы, был изрядным кандидатом в кумиры. Позже, став великим, Лимонов этого уже помнить не хотел. Посему о моей книге сказал фи, что да, Мисиму знает хорошо, читал его еще на английском (раньше всех в нашей стране: фашист, милитарист и шовинист Мисима тогда был у нас под жестким запретом). Но степень влияния исследователь сильно преувеличил. Книгу он тем не менее купил буквально в первые дни после ее выхода. Заходил тут, сообщили мне в «Фаланстере», один из героев вашей книги.
– Лет 20 назад меня впечатлил в одном глянцевом журнале лонгрид одного япониста об антропологическом сдвиге у японцев: к концу XX века они повадились расти в высоту и при этом утончаться костью плюс тенденция к долихокефалии. Сейчас, по прошествии четверти века, сохраняются ли эти тенденции «европеизации без метисации»? Что ученые говорят об этом сегодня?
– Тенденции есть, однако будет и метисация. Вечная закрытая Япония из-за проблемы старения общества вынуждена уже завозить иностранную рабочую силу, будь это обслуживающий персонал из ЮВА или топ-менеджмент с Запада. Япония очень долго жила в слишком комфортных условиях, которые были достигнуты путем слишком жесткой работы, сверхусилий под прессингом. А нынешняя японская молодежь совсем не хочет вкалывать, как их отцы и деды. В конце концов все империи клонятся к закату. Удастся ли Японии сломать это правило еще и в этом веке, как во время Реставрации Мэйдзи в позапрошлом и во время экономического чуда после поражения в войне в прошлом, сможет ли она прыгнуть выше головы? Или же станет красивым ностальгическим заповедником своего былого величия – уже сейчас туризм чуть ли не вторая статья доходов в бюджете. Довольно скоро увидим.
– Японский язык сегодня – вице-чемпион мира после английского по числу распространяющихся неологизмов. Есть гипотеза, что главной тому причиной стало плодотворное столкновение архаичных элементов японской культуры с нюансами бытового применения технологий будущего. Что вы думаете по этому поводу как автор Словаря культуры XXI века и как японист? Усматриваете ли вы сегодня какие-то еще – невербальные – элементы влияния японской культуры на глобализирующуюся мировую? А на российскую?
– Японская культура, кстати, уже не первое столетие успешно влияет на западные. То направление Japonaiserie в живописи, то мода на японскую поэзию – в Европе позапрошлого века, то на театр – у нас в начале прошлого века, то на дзен и боевые искусства – во второй половине века и повсеместно… Процесс этот взаимный. В японском, в свою очередь, зашкаливающее количество заимствований из английского. И то, что с ним происходит сейчас, это просто мечта лингвиста или готовый язык для киберпанк-романа из далекого будущего, когда к старинным иероглифам добавляются заимствованные слова или даже на основе всего этого изобретаются какие-то неологизмы, английские выражения, которых нет в самом английском…
А вообще, как говорят сами японцы, суси в Москве едят чаще, чем в Токио, там-то это все же не ежедневная, а более уикэндовая, праздничная еда. Японских анимэ и манга, вполне возможно, употребляют у нас в сходных пропорциях. В бизнесе носятся с кайдзен, TPS и прочим бережливым производством… Японцам, право, стоит заняться изобретением чего-то нового, а то имеющиеся их находки и обыкновения скоро станут во всем мире чем-то совсем обыденным и инкорпорированным, все и копирайт позабудут.
По сути, мы наблюдаем сейчас процесс, обратный тому, чем занимались и прославились сами японцы, – они ведь всегда умели заимствовать, приспосабливать и «дорабатывать» чужое, начиная с буддизма и иероглифики до бонсая, чайного действа и того же рамэна, завезенных из Китая. Очень мало можно найти у них действительно автохтонных, оригинальных вещей. Колесо сансары повернулось, и нужно отдавать кармические долги.
– Отбросим банальный вопрос про творческие планы, спрошу про то, что вам интересно сейчас писать. Что сильнее всего волнует из делаемого сейчас?
– Есть такое действительно. Моя рубрика в журнале «Дружба народов», которую я веду уже несколько лет, называется non-Fiction Pro. Я пишу в ней про философские, религиозные, теологические книги, действительно какой-то необычный нон-фикшен. А тему формулирую для себя как «альтернативно-религиозное». Ведь взять хотя бы Даниила Андреева – а персонажей у рубрики, в истории если покопаться, много и очень разных. Можно считать его сумасшедшим и жертвой лагерей или духовидцем и вестником, даже неважно. Но нельзя отрицать, что он, вот совсем недавно еще, предложил новую картину мира, этого и того, новую модель веры. Которую я бы охарактеризовал как такое сверххристианство, шаг немного дальше христианской веры. Или та же идея воскрешения мертвых Николая Федорова – она ведь не ушла, мне только недавно попались два современных западных фантастических романа точно о том же. Или… В общем, все это как минимум безумно интересно и загадочно даже.
