Этот путь с честью и достоинством прошёл советский полпред в Японии Константин Константинович Юренев (1888-1938).
Начнём с того, что настоящая фамилия нашего героя − Кротовский. У него были ещё псевдонимы − Илья Юренев, И.И.Юренев и, наконец, К.К.Юренев. Он родился в семье железнодорожного сторожа на станции Двинск. Рядом был Динабург − древний город-замок, основанный в 1275 году рыцарями-меченосцами.
С той поры здесь правили многие, начиная с ливонцев. Были тут и шведы, и поляки, и литовцы, а город назывался то Борисоглебском, то снова Динабургом. В 1772 году после очередного кровавого передела он вошёл в состав Российской империи, а в 1893 году Александр Ш повелел называть его Двинском. В нём тогда проживало, по сведению Википедии, 69675 человек, из них: евреи − 32064 чел., русские − 19153 чел., поляки − 11420 чел., немцы − 3126 чел., латыши − 1274 чел. Коль скоро мы обратились к статистике, то добавим, что, когда родился Костя Кротовский, в городе было 38 заводов и фабрик, на которых трудились 1915 рабочих, 3 библиотеки, 2 читальни, одна газета, 2 театра, цирк, 28 учебных заведений (в том числе реальное училище и женская гимназия), 125 городовых во главе с полицмейстером и 289 извозчиков.
К сожалению, многие страницы жизни и деятельности К.К. остались неизвестны. Сохранились скупые сведения, что по национальности он был латыш, а по вероисповеданию − католик, что вроде бы родился в разорившейся крестьянской семье и с малых лет связался с опасными элементами, которые занимались грабежами банков и почтовых поездов, чтобы пополнить кассу революционной партии. Но всё-таки самым надёжным источником информации осталась его автобиография, опубликованная в 41-м томе энциклопедии «Гранат» в разделе «Деятели СССР и Октябрьской революции».
Автобиография начиналась так: «Я родился в 1888 г. в г. Двинске Витебской губернии. Отец служил сторожем на станции. Образование я получил в Двинском реальном училище. В 1904 г. впервые вошел в нелегальные кружки учащихся и посещал отдельные собрания местной социал-демократической организации». Двинск − это не только родной город Юренева (ныне Даугавпилс Латвийской ССР), но и название его первой большой работы, опубликованной в журнале «Пролетарская революция» в 1922-1923 годах.
К 1904-1905 годов в Двинске уже была довольно крупная кожевенная промышленность (заводы Грилихеса, Закгейма и т. д.), здесь также производили спички (фабрика Закса) и табак. Крупные коллективы рабочих были сосредоточены в Риго-Орловских железнодорожных мастерских (3,5 тысячи рабочих) и в железнодорожном депо. С точки зрения революционной работы Двинск являлся важным пунктом еще и потому, что в нем квартировалась пехотная дивизия и дивизионы крепостной и полевой артиллерии. Важен был Двинск и как узел железных дорог на Варшаву, Петербург, Ригу.
О своем вступлении в социал-демократическую организацию Юренев не пишет, но в упомянутой работе есть примечательная фраза: «В 1904 году (конец) в работу вошла целая группа интеллигентной молодежи. Часть ее работала активно в качестве организаторов, агитаторов и пропагандистов; часть оказывала пассивную помощь (хранение литературы, явочные квартиры)». О себе Юренев здесь не говорит, но из последующего изложения можно понять, что он принадлежал к первой, активной части.
Как вспоминал впоследствии Юренев, «Двинская организация к тому времени насчитывала в своих рядах несколько сот человек. По своему социальному составу она была пролетарски-ремесленной. Верховодили всем «профессиональные революционеры, вынесшие на своих плечах всю тяжесть организационной работы в годы массового революционного подъёма». Особую роль в судьбе молодого подпольщика сыграл один из «профессионалов» − Д. З. Мануильский (1883-1959), направленный ЦК РСДРП в Двинск в ноябре 1905 года и работавший там под именем Мефодий. По словам Юренева, он пользовался наибольшей популярностью в массах среди всех членов комитета; не случайно его называли «обер-агитатором» Двинска.
В январе 1906 года в город была возвращена из Маньчжурии боевая дивизия. Подпольщикам очень скоро удалось наладить хорошие связи с солдатами, познавшими горечь поражения в минувшей войне… Не только в каждом полку, но даже в ротах работали агитаторы-подпольщики. Основной скрепой организации был «ротный комитет».
Настроение солдатской массы было очень революционное. Почти все солдатские вожаки были, если не большевиками по убеждению, то по настроению. Они рвались в бой.
Было еще одно направление в партийной работе, опыт которого пригодился К.Юреневу в 1917 году. Осенью 1905 года при Двинском комитете РСДРП была организована так называемая «боевая дружина». К декабрю она насчитывала около 200 боевиков, главным образом рабочих железнодорожников и кожевенников. Как вспоминал впоследствии Юренев, «боевая дружина разбивалась на «десятки», во главе которых стоял «десятский». Высшей организационной единицей «боёвки» была сотня с «сотским» во главе. Всей дружиной руководил «профессиональный революционер», через которого она была связана с комитетом. Этот опыт оказался впоследствии весьма полезен.
В конце 1906 года Юренев был избран членом Двинского комитета РСДРП, который направил его своим представителем в «военный центр», где он работал вплоть до ареста − весны 1908 года. Юренев (которому едва исполнилось 20 лет) был арестован на улице, но так как прямых улик против него не было, то после почти пятимесячного заключения его без суда отправили на 3 года в административную ссылку в Архангельскую губернию. В 1911 году, отбыв ссылку в Пинежском уезде, Юренев вернулся в Петербург, где сотрудничал с газетой «Звезда». Чтобы скрываться от полиции, он переезжал из города в город.
Так он жил до Февральской революции 1917 года. Кстати, именно в это время и возникает Илья Юренев − литературный и партийный псевдоним К. К. Кротовского, который затем становится его фамилией.
Строки, посвященные периоду между Февралем 1916 года и Октябрем 1917 года, в автобиографии Юренева весьма скупы: «После революции был избран членом Исполкома Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. Позже − членом ЦИК. С сентября месяца по поручению Исполнительного Комитета работал над организацией Красной гвардии. Был председателем Главного штаба ее».
До начала Октябрьского восстания оставалось уже мало времени… В эти последние тревожные дни Юренев занимался не только его непосредственной подготовкой, но и созывом П Всероссийского съезда Советов, который должен был объявить о победе революции. 18 октября Петроградский Совет на своем пленарном заседании избрал делегатов на съезд. Было избрано 5 большевиков, 2 эсера и 1 меньшевик, и рядом с именами видных деятелей партии большевиков − В. Володарского, Л. Б. Каменева, М. М. Лашевича и Л. Д. Троцкого − мы видим и фамилию К. К. Юренева.
Юренев возглавил в качестве председателя Центральную комендатуру, оставаясь одновременно членом Исполкома Петроградского Совета и руководителем одного из его отделов. Кроме общего руководства, на Юренева было возложено руководство отделом вооружения Центральной комендатуры.
Он вспоминал: «Оружие − винтовки − мы получали с Сестрорецкого завода, и я как сейчас помню негодование буржуазной прессы, узнавшей об этом «преступлении» большевиков, «готовящих гражданскую войну.»
В конце ноября после того, как власть взяли в свои руки большевики, Красная гвардия стала вооруженной опорой пролетарского государства. Возглавлявший Главный штаб Юренев руководил еще и его иногородним отделом, который осуществлял связи с другими городами России. Для тесной координации действий командующий войсками Петроградского военного округа К. С. Еремеев (1874-1931) (известный революционер и журналист, ставший впоследствии первым редактором сатирического журнала «Крокодил») был кооптирован в члены Главного штаба Красной гвардии, а К. К. Юренев, был назначен помощником командующего войсками округа. К. С. Еремеев часто отлучался из Петрограда, и в эти недели, рассказывал позже Юренев, «мне приходилось быть и «главнокомандующим», и председателем Главного штаба Красной гвардии. Особенно тяжело было «главнокомандовать». Я ежедневно и подолгу выслушивал доклады начальников управлений штаба − старых спецов, просматривал ворох «входящих», клал на них свои резолюции, подписывал «исходящие». Положение мое было не из легких, ибо в специальных вопросах я ничего не смыслил. Выезжал на здравом смысле и на революционной интуиции». В конце 1917 — начале 1918 года Красная гвардия Петрограда, численность которой достигла 35-40 тысяч человек, выступала как одна из основных вооруженных сил революции. «Текущая работа,− вспоминал впоследствии Юренев,− была самая разнообразная, ибо Красная гвардия была в те дни и воинской силой, и чрезвычайной комиссией, и милицией».
Красная гвардия производила частые облавы на Александровском рынке, в первоклассных ресторанах, клубах, игорных притонах. Ей же пришлось потратить много энергии на борьбу с погромщиками. Главным штабом Красной гвардии к этому времени был организован так называемый «особый отряд» силой около 1500 штыков. Этот отряд разоружал демобилизованные войсковые части Петроградского гарнизона, участвовал в боях под Нарвой в дни немецкого наступления.
Известен случай, когда контрреволюционные заговорщики задумали провести якобы мирную демонстрацию, которая должна была перерасти в военный переворот. Благодаря организаторской деятельности Юренева, вовремя подготовившего «Летучие отряды», вооружённые пулеметами, планы вооруженного восстания были сорваны.
Юренев стоял у истоков невероятно трудного процесса: рождения новой армии из остатков старой. Он лично имел дело со старыми спецами, прилагал много сил, чтобы помочь им адаптироваться в новых условиях. 19 декабря ЦК РКП(б) создал специальную комиссию в составе Я. М. Свердлова, И. Н. Смирнова, И. В. Сталина и К. К. Юренева для организации в Красной армии партийной работы.
Однажды в работе К.Юренева произошёл серьёзный «прокол»: по его приказу незаконно был арестован некий П. Г. Савочкин. Об этом инциденте узнал Ленин и после личного изучение дела − освободил невиновного. Юреневу это дорого обошлось − его арестовала ЧК. Только былые заслуги перед партией и революцией спасли его от строгой кары. Ограничились тем, что его освободили от занимаемой должности, но потом всё-таки восстановили и, более того, 15 апреля 1918 года ввели в состав тридцати членов РевВоенСовета (высший коллегиальный орган военной власти в Советской России в период Гражданской войны и в первые послевоенные годы). Последующие два года Юренев входит в состав командования сначала Восточного, а потом Западного фронтов.
5 января 1920 года его неожиданно отзывают и назначают членом Московского комитета РКП(б), а 17 мая − председателем Курского губисполкома. С этой сложной работой по практическому строительству нового общества и новой экономики Константин Константинович успешно справлялся. Тем не менее, почти ровно через год он получает совершенно новое назначение в доселе абсолютно незнакомую ему сферу деятельности − в дипломатию: его посылают полпредом в Бухару.
Открывается новая страница в биографии К.Юренева.
Высказывались предположения, что «охота к перемене мест» возникла у него в результате слишком тесного общения с Л.Троцким. Но эта версия не нашла своего подтверждения. Более того, К.Юренева никак нельзя было заподозрить в тесных связях с Львом Давидовичем, с которым у него были очень натянутые отношения.
По словам Г.Чичерина, он сам слышал, как Юренев сказал: «Троцкий не имеет шансов на победу.»
Среднеазиатский регион был мало знаком вновь назначенному полпреду, и поэтому перед отъездом в Бухару он упорно готовился. Прежде всего он попросил Генштаб направить к нему офицеров, владевших восточными языками. Далее, вместе с Г.Чичериным разработал целую программу действий, направленную на создании в этом своеобразном государстве советской власти. Дело в том, что в начале сентября была ликвидирована власть эмира и провозглашена Бухарская Народная Советская Республика, которую признал СССР. Само государство по своему национальному составу представляло любопытное зрелище: страну населяли таджики, узбеки, татары, туркмены и казахи, создавая тем самым своеобразную «Лоскутную империю». Все решения местная власть принимала под контролем Москвы, хотя формально эмир там сохранился. Но спустя некоторое время он вопреки всем клятвам и договорённостям ликвидировать враждебные националистические формирования (советская историография назвала их «басмачами») объединил их и выступил против СССР. В задачу полпреда входило помочь местным руководителям защитить власть.
Первое восстание потерпело неудачу, но уже через пару лет под руководством Михаила Фрунзе (1885-1925 цель была достигнута, и страна получила статус в Коминтерне как сочувствующая коммунизму. Успех мог бы разделить и полпред Юренев.
Здесь следует оговориться. К.Юренева можно наверняка причислить к рекордсменам «Гиннеса»: за 16 лет своей дипломатической деятельности он был советским полпредом в 8 (восьми!) странах, но, понятно, нигде кроме Бухары перед ним не ставили задачу силовой смены существующего режима. Он вручал верительные грамоты королю и канцлеру, эмиру и шаху, микадо и даже фюреру.
Помимо количества стран пребывания можно отметить также краткосрочный характер его пребывания в зарубежных столицах: в трёх странах он пробыл менее года, а в одной − всего три месяца.
Из Бухары через год он прямо переехал в Ригу (1922 г.), оттуда − в Прагу (1923 г.), далее − в Рим (1924 г.). Здесь, в Вечном Городе с ним произошёл дипломатический казус, который едва не поставил крест на его карьере.
Здесь хотелось бы немного остановиться… Сразу после революции поддержание общепринятых, цивилизованных контактов с «проклятыми империалистами» вообще казалось чем-то несуразным. Пренебрежительное отношение к дипломатической службе Л.Троцкого − первого наркома по иностранным делам − хорошо известно. Он говорил: «Вот издам несколько революционных прокламаций к народам и закрою лавочку». В самом деле, кому нужна дипломатия, если «весь мир насилья» будет вот-вот разрушен «до основания»? У советских представителей за рубежом есть только одна задача − разжигать революционный пожар.
В 1918 году Ленин инструктировал советского представителя в Швейцарии Яна Берзина (1889-1938): «На официальщину начхать: минимум внимания». Не удивительно, что через полгода Берзина со всеми его коллегами выдворили за ведение революционной пропаганды и попытку подрыва внутренней стабильности, которой швейцарцы очень дорожат и поныне.
Ситуация изменилась в начале 1920-х годов, когда стало ясно: перспективы мировой революции весьма туманны, и с буржуями придётся как-то сосуществовать. Волна признаний подтвердили это. Одной из первых западных держав, которая установила политические и торговые отношения с большевиками, стала Италия. В декабре 1921 года де-факто, а в феврале 1924 года − то есть уже после прихода к власти фашистов− де-юре.
Отношение к дипломатической службе со стороны руководства страны стало меняться и появились новые требования: скромность в одежде, при проведении официальных мероприятий избегать роскошь, а главная задача − всячески поддерживать и содействовать деятельности коммунистических и других левых партий.
В Италии положение было особым, там правил фашистский режим, считавшийся самым страшным врагом рабочего класса и его знаменосца − СССР. Правда, с ним успешно развивалось торгово-экономическое сотрудничество (как потом и с гитлеровской Германией), но крайне важным было чётко проводить обе генеральные линии − интересы развития советского государства и приверженность к догмам марксизма. Лавирование Одиссея между Сциллой и Харибдой − детская забава по сравнению с тем, что требовалось от советских дипломатических представителей.
Многоопытный К.К.Юренев с этой задачей по существу не справился.
Как и положено, по прибытии в Рим советский полпред вручил свои верительные грамоты королю Виктору-Эммануилу Ш, после чего начал устанавливать связи с официальными лицами.
Вскоре К.Юренев пригласил на обед премьер-министра Муссолини, который к тому же занимал ещё несколько министерских постов, в том числе и министра иностранных дел. Но проблема была в том, что он ещё носил титул «дуче» − то есть главы правящей фашистской партии. Само по себе такое приглашение было правомерно и не выходило за рамки дипломатической практики.
Муссолини приглашение принял, но визит тогда не состоялся, потому что разразился политический кризис, связанный с тем, что фашистские молодчики похитили и убили депутата-социалиста Джакомо Маттеоти (1885-1924). Весь мир возмутился этим преступлением. Италия бурлила от негодования. Но режим устоял, страсти улеглись, и Муссолини вспомнил о приглашении, заявив, что готов посетить советскую миссию.
И вот тут-то полпреду следовало ещё раз подумать: можно ли в новых условиях, когда все левые и демократические силы были возмущены действиями фашистов, принимать дуче. Итальянские коммунисты и либералы обратились непосредственно к Юреневу с требованием, чтобы он отказался от приглашения. Такого же мнения были и сотрудники представительства, исходя из того, что дни фашистов у власти сочтены. Центр, который видимо ориентировался на сообщения своих секретных источников, был того же мнения.
Но полпред устоял под таким нажимом. Его анализ внутриполитического положения в Италии и расклада сил впоследствии оказался верным. Юренев сумел правильно оценить действия оппозиции, ее ограниченность и нерешительность. Он видел, что созданные фашистским режимом партия и бюрократический аппарат достаточно сильны, чтобы выдержать любые нападки и не хотел подвергать опасности межгосударственные итало-советские отношения, которые в тот период были вполне нормальными. Он считал, что Москва и Рим стремятся к взаимному сближению, и, исходя из государственных интересов, ему, как дипломату, не следует лишний раз демонстрировать свою преданность идеям мировой революции и клеймить главу страны пребывания за то, что тот фашист.
«Мои гости, ‒ докладывал Юренев в центр, ‒ явились во фраках, с лентами и всяческими орденами на белоснежных жилетах и на бортах фраков. Мы были в смокингах. Муссолини имел очень усталый вид. Постепенно он оживился, много рассказывал о итальянской опере, разговор носил отвлеченно-салонный характер». Потом «за кофе поговорили более серьезно». Муссолини «уверял, что Румыния никогда не получит санкцию Италии на аннексию Бессарабии» (потом все-таки получила) и «было сказано еще много других приятных слов». Дуче пообещал устроить дружественный прием советскому крейсеру «Воровский» ‒ в ответ на визит в СССР итальянского крейсера «Мирабелло».
После этого «обеда» на Юренева в Москву полетела жалоба коммунистов, которые обвинили его в том, что он поддерживает Муссолини, предал идеалы социалистической солидарности и в других смертных грехах.
Тут же последовал реприманд от М.Литвинова, заявившего в своём письме Юреневу от 14 марта 1924 г.: «К сожалению… с первых же шагов Вы взяли неправильный тон по отношению к Муссолини… Мне представляется нетрудным оставаться в пределах вполне корректного тона по отношению к буржуазным правительствам и их представителям, избегая ненужной лести и похвал, составляющих яркий контраст с оценкой, даваемой этим деятелям революционными рабочими организациями».
Этого показалось мало и вопрос «Об обеде с Муссолини» поставили на политбюро. Юренев в депешах в центр как мог оправдывался и объяснял, что он принимал «министра иностранных дел и его ближайших сотрудников, а не лидера фашистов и его сподвижников». Дополнительно указывал, что, несмотря на фраки с лентами и смокинги, «обед был очень скромен» и «обычного на приемах у итальянцев шампанского у меня не было».
Несмотря на эти аргументы, в начале июля 1924 года политбюро приняло постановление, категорически осуждавшее Юренева и ему было велено представить свои объяснения. Чичерин, который не находил действия полпреда столь уж неуместными, вступился за него, обращая внимание на «смягчающие обстоятельства». 14 июля он направил Сталину, Зиновьеву, Каменеву и другим членам политбюро письмо, в котором говорилось: «Полученное мною вчера постановление Политбюро о т. Юреневе показывает мне, что Политбюро не было ознакомлено с уже имеющимися в нашем распоряжении обстоятельствами дела. Ознакомившись с ними, оно, я думаю, по крайней мере, дополнит свое постановление».
Упор делался на том, что Муссолини, дескать, «сам себя пригласил», «основываясь на разговорах, имевших место в момент приезда в Рим т. Юренева». Чичерин сообщал, что он «тут же послал телеграмму т. Юреневу с вопросом», нельзя ли «пустить» это известие в буржуазную прессу, чтобы придать «совершенно другой характер всему инциденту» и в этом случае «вместо укрепления престижа Муссолини, получится, наоборот, признак слабости: он-де сам напрашивался к обеду». Завершал свое послание нарком так: «Что касается истребования объяснений у т. Юренева, то… отказать Муссолини значило бы нанести ему личное оскорбление и ухудшить наше международное положение».
Не сработала и вторая записка Чичерина в Политбюро, отправленная в тот же день. В ней он давал понять, что проблема состояла не в конкретном решении Юренева, а в том, что в СССР все еще не было четкого видения протокольных правил для советских дипломатов. Нарком указывал, что «вопрос о правилах поведения советских представителей заграницей довольно-таки сложен и относится не только к этикету, но в гораздо большей мере к развитию контакта с правительственными, торговыми и банковскими сферами каждой страны», предлагал основательно его проработать и для этого проконсультироваться с Христианом Раковским (1873-1941) (этого известного революционера и политического деятеля в 1923 году направили полпредом в Великобританию). «Будучи в столице сильнейшей мировой державы, − писал Чичерин. − он лучше всего может на практике оценить, что именно требуется от нашего представителя практическими соображениями, и что именно может считаться излишним и даже вредным».
23 октября 1924 г. Политбюро приняло заключительное постановление по вопросу об «обеде для Муссолини». Приглашение дуче «на приемы, обеды и т.п. в течение ближайших месяцев» признали недопустимым. В этой связи отменили в полпредстве в Риме официальный прием по случаю очередной годовщины Октябрьской революции (туда Муссолини уж точно пришлось бы позвать). А для маскировки, чтобы избежать нежелательного резонанса, поскольку итальянцы с легкостью могли сложить два и два, отменили аналогичные приемы и в других странах, с которыми у СССР имелись дипломатические отношения.
Никаких «оргвыводов» сразу же не последовало. Видимо было признано, что стабилизация фашистского режима в дипломатическом плане оправдала занятую полпредом позицию. Определённую роль сыграло и то, что ему удалось установить деловые связи с представителями крупного итальянского бизнеса (например, с «Фиатом» и Торговой палатой).
Можно вспомнить и такой любопытный инцидент: однажды прямо у здания советского представительства в Риме какой-то фашист сорвал с автомобиля Юренева красный флаг. Этого молодчика поймали, посадили за решётку, а Муссолини лично принёс свои извинения.
Тем не менее, НКИД было велено «заменить Юренева на посту полпреда в Риме», и в 1925 году на эту должность назначили Платона Керженцева (1881-1940), занимавшего в то время пост председателя Особого совещания по научной организации работ на транспорте и состоявшего в редколлегии газеты «Правда». Новый глава миссии сразу убедился в том, что решение Политбюро оказалось опрометчивым. Уловкой с повсеместной отменой официальных приемов итальянцев провести не удалось. А Константин Константинович сменил свою «локацию» на Тегеран, где «задержался» аж на два года.
Прежде всего, надо отметить, что Персия (ныне Иран) издревле была одной из самых привлекательных для России стран. Во-первых, это был путь в Индию и к Южным морям, а, во-вторых, надёжный партнёр для взаимовыгодной торговли. Если посмотреть на карту мира, легко убедиться, что наши страны − соседи. Но в политической жизни между нами всегда стояла Англия, которая на протяжении веков, загораживала дорогу между Москвой и Тегераном.
18 июня 1925 года новый советский полпред в Персии вручил свои верительные грамоты шаху Реза Пехлеви. Эта рутинная церемония прошла с помпой, которая присуща Востоку. Юренев прибыл во дворец в карете, а за ней в качестве почётного сопровождения в парадном марше следовала личная гвардия шаха.
Однако столь радушный приём не смог скрасить ту острую ситуацию, которая наблюдалась в то время в Персии. Только что пришедший к власти Реза-шах вынужден был лавировать между враждовавшими между собой кланами и разными социальными группами, решать острые экономические вопросы и вести сложную дипломатическую игру со странами Запада, каждая из которых преследовала в бурлящей Персии свои интересы. К этому следует добавить, что к моменту появления в Тегеране К.Юренева в стране ещё было введено военное положение.
Покидая Москву, он получил от заместителя наркома Л.Карахана наказ всячески соблюдать нейтралитет, не ввязываться в местные конфликты, но при этом использовать любой повод для укрепления советского влияния. Следуя этим директивам, полпред принял активное участие в создании смешанного советско-персидского общества по добыче нефти в Северной Персии. Но оказалось, что при этом были нарушены разные инструкции вышестоящих советских ведомств. Кончилось тем, что на совещании 14 августа 1926 года Секретариата Центральной Контрольной Комиссии (ЦКК) ВКП(б) этот, казалось бы, успех был признан серьёзной ошибкой. Некоторым утешением для полпреда было то, что высокая партийная инстанция одной из причин назвала нечёткость указаний, поступавших из НКИД.
Дальше − больше. Реза Пехлеви в какой-то момент изменил своё отношение к СССР и занял более проанглийскую позицию. Это вызвало неудовольствие у руководства наркоминдела, уже объявившего шаха новым Ататюрком, который превратит свою страну в республику, дружественную Советскому Союзу. Впоследствии по этому поводу стало известно содержание письма К.Юренева своему коллеге, где он обвинял «банду Литвинова с их куриными мозгами» в том, что ему направляли столь глупые указания, которые насторожили Шаха и испортили наши хорошие отношения и наши планы».
Но в одном полпред был, действительно, виноват. Дело в том, что, когда в Тегеране происходили важные события, он отсутствовал (!?) по причине, которую трудно назвать уважительной: он на несколько дней уехал на охоту. Короче говоря, думаю, что о своей работе в Персии Константин Константинович вспоминал без особого удовольствия. Как очень точно сказал Поэт, «Была без радостей любовь,/разлука будет без печали».
Вернувшись из Тегерана, Юренев пробыл на родине недолго и 13 октября 1927 года уже вручил свои верительные грамоты канцлеру Австрии. Наверное, после персидской круговерти работа в Столице Вальсов показалась ему спокойной. Не удивительно, что в Вене он пробыл почти шесть лет и в январе 1933 года вернулся в Москву. Но через 5 (пять!) дней он уже получил назначение ехать полпредом в Токио!
Ныне сказали бы: «Фигаро отдыхает».
В момент прибытия К.Юренева в Токио Япония переживала очень сложный период своей истории. У власти стояли военные, вынашивавшие планы расширения империи на весь Дальний Восток и Юго-Восточную Азию. Год назад Японии удалось практически оторвать от Китая огромный кусок − Маньчжурию и создать там марионеточное государство со столицей в Синьцзине (ныне Чанчунь). Оно называлось Маньчжоу-го, во главе которого посадили последнего китайского властителя Пу И (1906-1967), назвав его императором. С первого и до последнего дня своего существования (это государство было фактически стёрто с лица земли гусеницами советских танков в августе 1945 года, когда была разгромлена и пленена Квантунская армия Японии) − это был плацдарм для нападения на Китай и Советский Союз.
Главной задачей нового полпреда было добиться от Японии заключения пакта о ненападении, а «разменной монетой» Москва готова была сделать КВЖД − железную дорогу, построенную в 1897−1903 годах. Она принадлежала России и обслуживалась её подданными, а в 1904 году стала одним из поводов для начала Русско-японской войны.
После очень сложных переговоров 23 марта 1935 года полпред К.Юренев и заведующий 2-м Дальневосточным отделом НКИД Б.Козловский от имени СССР подписали с Маньчжоу-го соглашение о продаже КВЖД. С японской стороны переговоры курировал министр иностранных дел Коки Хирота (1878-1948), вскоре ставший премьером.
Основным пунктом разногласий была цена. Советская сторона первоначально назвала 650 млн иен (250 млн золотых рублей) без суммы выходного пособия для увольняемых сотрудников. Покупатель давал только 50 млн иен (20 млн золотых рублей).
О ходе переговоров убедительно говорят письма советского наркома путей сообщения, многолетнего члена политбюро Л.М.Кагановича − верного друга и приспешника Сталина. В одном из них он писал:
«1. Поручить т. Юреневу заявить Хироте ((1878-1948) − был министром иностранных дел в 1936-37гг. — М.Е.), что совпра (советское правительство. — М.Е.) пошло уже далеко навстречу Хироте и Маньчжоу-Го в переговорах о КВЖД, однако, ввиду того, что последняя цена Хироты является слишком низкой и при том как бы ультимативной, совпра, рассмотрев вновь по просьбе Хироты этот вопрос, не видит возможности принять последнее предложение Хироты.
2. Поручить т. Козловскому вечером того же дня, когда т. Юренев сделает изложенное заявление Хироте, в подходящей частной беседе с Того (Того Сигэнори − японский посол в СССР − М.Е.) или другими влиятельными японскими деятелями, по выбору нашей делегации в Токио, заявить в качестве своего личного мнения, что он, Козловский, ища выхода из новых затруднений, созданных в переговорах о КВЖД япономаньчжурской стороной, готов был бы от своего лично имени рекомендовать и защищать в Москве предложения о продаже КВЖД за 150 миллионов рублей, если бы таковое новое предложение было сделано Хиротой».
В конце концов было согласовано, что в денежном выражении Маньчжоу-Го уплатит ⅓ суммы, а оставшиеся ⅔ будут погашены в течение трёх лет поставками японских и маньчжурских фирм по заказам СССР в Японии. После подписания сделки Маньчжоу-го внесла 23,3 млн иен.
А вот депеша из Токио от К.Юренева:
«Посетил министра иностранных дел г. Сато (занимал этот пост с марта по май 1937г. − М.Е.). Выполнил поручение наркома и зачитал текст заявления Максима Максимовича (Литвинова. — М.Е.) Сато спросил меня, не могу ли я оставить ему эту декларацию в письменном виде. Я ответил, что мне поручено сделать ему это заявление в устном виде (должен отметить, что разговор велся один на один на французском языке). Выслушав меня, Сато сказал, что он лично всемерно стоит за улучшение отношений между Японией и СССР, однако он просит учитывать то обстоятельство, что он «не один». Указав на это, он обещал ознакомиться со всеми затронутыми наркомом вопросами и вызвать меня к себе через несколько дней для разговора. Никаких конкретных вопросов Сато не касался, не делал этого, разумеется, и я. Министр лишь вскользь заметил, что, по его сведениям, отношение маньчжурских властей к нашим гражданам улучшилось, на что я ответил, что у меня таких сведений не имеется, а то, что имелось, нашло достаточную оценку в заявлении наркома».
Сато просил передать М. М. привет и благодарность за высказанное им откровенное и обнадеживающее его, Сато, мнение. Сато был весьма любезен, сдержан и осторожен в выражениях».
Тем временем, над миром сгущались предвоенные тучи. Неспокойно становилось и на Дальнем Востоке. Милитаристские круги в Токио не скрывали своих амбиций и нашли своих единомышленников в лице руководителей Германии и Италии. В этих странах укрепились фашистские режимы, а их лидеры Адольф Гитлер (1889-1945) и Бенито Муссолини провозгласили своей целью борьбу с коммунизмом. К ним готова была присоединиться и Япония. Начались переговоры по созданию «Оси Рим-Берлин-Токио».
В феврале 1936 года после путча реакционной организации «молодых офицеров» к власти пришло правительство во главе с Хиротой, связанное с махрово шовинистическими кругами. Были распущены все левые организации, на компартию обрушилась волна арестов. Программа нового кабинета целиком отвечала требованиям военных. Ассигнования на прямые военные расходы превысили 40 процентов бюджета. Правительство разработало стратегический план агрессии под названием «Основные принципы национальной политики». Конечная цель его – установление господства Японии на Дальнем Востоке и в Юго-Восточной Азии. В нем намечалось увеличить контингенты войск, расположенных в Маньчжоу-го и Корее, для нанесения удара по советскому Дальнему Востоку.
О характере советско-японских отношений, на наш взгляд, достаточно убедительно свидетельствуют прилагаемые ниже документы.
Из переписки между заместителем наркома иностранных дел СССР Б.С.Стомоняковым (1882-1941) и полпредом К.Юреневым.
«Вне очереди 6 июля 1935 г.
Посетите немедленно Хирота и сделайте ему следующее заявление. «Советское Правительство внимательно следит за происшествиями на монголо-маньчжурской границе и за переговорами, происходящими на ст. Маньчжурия, в которых деятельное участие принимают представители квантунского командования. Советское Правительство убеждено в совершенном миролюбии Монгольского народного правительства и в его готовности уважать маньчжурскую границу. Монгольское правительство дало яркие доказательства своего миролюбия как при инциденте занятия маньчжурскими властями Халхин-Сумэ, так и при недавнем задержании двух граждан, которыми интересовалось маньчжурское правительство. У Советского Правительства, к сожалению, создалось впечатление, что со стороны маньчжурских властей или скорее квантунского командования имеется определенная тенденция вызывать инциденты на монгольской границе, осложнять их предъявлением ультимативных требований, навязывать монгольскому правительству неприемлемые условия с угрозой нарушения монгольской границы и занятия монгольской территории.
В частности, требование квантунского командования, предъявленное монгольскому правительству 4 июля, вызывает у Советского Правительства серьезные опасения, что эти требования имеют в виду создание предлога для занятия японо-маньчжурскими войсками территории Монгольской Народной Республики в районе Тамсаг-Сумэ. Советское Правительство, заинтересованное с точки зрения зашиты собственной границы в неприкосновенности территории Внешней Монголии, чрезвычайно озабочено образом действий японо-маньчжурских войск, который может привести к нежелательному обострению советско-японских отношений.
Советское Правительство выражает уверенность в том, что Японское Правительство, озабоченное, как и Советское Правительство, сохранением существующих нормальных мирных отношений, не преминет дать соответственные указания квантунскому командованию, обеспечивающие мир и порядок на маньчжуро-монгольской границе. Советское Правительство считает необходимым напомнить Японскому Правительству официальное заявление, сделанное от его имени 14 февраля 1935 г. Поверенным в Делах Японии в Москве г. Сако Заместителю Народного Комиссара по Иностранным Делам г. Стомонякову, в котором говорилось, что «маньчжурская сторона не имеет намерения нарушать территорию Внешней Монголии хотя бы даже на один вершок».
Со своей стороны Советское Правительство готово всячески содействовать мирному улаживанию возникших или могущих возникнуть инцидентов на границе».
Стомоняков
Телеграмма Полномочного Представителя СССР в Японии К.К.Юренева в Народный Комиссариат Иностранных Дел СССР:
«Вне очереди 6 июля 1935г.
Выполнил поручение в 10 час. 25 мин. по токийскому времени. Выслушав меня, Хирота сказал, что он хотел бы знать, на каком основании я обращаюсь к японскому правительству по вопросу, возникшему между Маньчжоу-Го и Внешней Монголией Я ответил, что сделал это по поручению моего правительства, находящегося в тесных дружеских отношениях с Монголией. Вместе с тем я напомнил ему о разговоре замнаркома с Сако. Хирота взволнованно спросил, что значит «дружеские отношения с Монголией», и добавил, что он ничего не знает о словах Сако. Я ответил, что вопрос о характере нашей дружбы с Монголией отклоняется − это наше и монгольское дело. Мое правительство обратилось к японскому правительству не без ведома и согласия монгольского правительства. Во всяком случае я прошу министра отнестись к моему заявлению со всей серьезностью. Хирота спросил, обращается ли Советское правительство к нему по просьбе монгольского правительства, и добавил, что если это даже так, то у нас все же нет оснований обращаться к японскому правительству и мы должны говорить с Маньчжоу-Го. Я ответил указанием на специальный характер отношений между Японией и Маньчжоу-Го и на то, что Квантунская армия играет решающую роль в монгольских событиях, является армией Японии и не подчинена Маньчжоу-Го. На это Хирота заявил, что ввиду того, что Маньчжоу-Го является самостоятельным государством, он не может принять мое заявление, тем более что ему неясно, на каких основаниях мы говорим с ним о монгольских делах. Я ответил, что сожалею об его отказе принять мое заявление, но должен сказать, что это не меняет дела и Япония является ответственной за изложенные в моем заявлении события. Затем я напомнил Хирота о том, что по всем серьезным вопросам, внешне относящимся к Маньчжоу-Го, мы всегда обращаемся к японскому правительству и что поэтому я прошу его взять обратно решение о непринятии заявления. В результате сравнительно длинной дискуссии, во время которой Хирота требовал у меня «оснований» этих обращений к японскому правительству по вопросам монголо-маньчжурских дел, а я, подчеркивая тесную дружбу между СССР и Монголией, доказывал необходимость дачи просимых нами указаний Квантунскон армии н серьезно создающегося положения, Хирота сказал, что, не зная, по какому праву мы обращаемся к нему, он не может вступать с нами в дискуссию по вопросам, касающимся МаньчжоуГо и Монголии, и не принимает моего заявления. На мой вопрос, чем объяснить появившиеся в прессе сообщения о том, что мы якобы дали согласие на учреждение «трехчленной» пограничной комиссии, когда я ясно не один раз сказал ему, что мы имеем в виду «двучленную». Хирота ответил, что газетчики, очевидно, вспомнили о прошлом, когда речь шла о «трехчленной», и поместили указанное мною сообщение».
25 октября 1936 года в Берлине был подписан военно-политический союз между Германией и Италией, который получил название Ось Берлин-Рим. Ровно через месяц − 25 ноября того же года между Германией и Японией был заключён Антикоминтерновский пакт.
Примерно за неделю до этого К.Юренев по указанию Центра, который уже знал из информации Рихарда Зорге о содержании пакта, включая его секретные статьи, встретился с японским министром иностранных дел Хатиро Арита (1884-1965). Вот запись их беседы.
– Мне поручено, – сказал тогда Юренев,– срочно выяснить, соответствуют ли действительности циркулирующие сведения о японо-германском соглашении.
– Я об этих слухах знаю,– ответил министр,– но все это неверно. Япония боится распространения коммунизма у себя в стране и принимает меры внутри страны. Мы сочли нужным договориться с теми государствами, перед которыми тоже возникла угроза со стороны коммунизма. Я могу конфиденциально сообщить вам, что сейчас такие переговоры происходят, но, с каким государством, не могу сказать без его согласия. Весьма сожалею. Но заверяю вас, что речь не идет ни о союзе, ни о взаимной помощи. Любой договор не будет направлен против Советского Союза. Он может быть направлен только против Коминтерна. Наша политика в отношении СССР нисколько не изменилась.
–Но, господин министр, – сказал Юренев, – все понимают, что создание «антикоминтерновского пакта» направлено против СССР. А Коминтерн – независимая международная организация, за которую мы ответственности не несем.
– Раз Коминтерн – международная организация, – ответил Арита, – то ей также нужно противопоставить международную организацию и международные полицейские меры против коммунизма. Япония не ставит своей задачей спасение всего мира от коммунизма, как это делает Германия. У нас одно желание – спасти от коммунистической опасности Японию и Азию. Антикоммунистическая борьба – это не значит борьба против Советского Союза.
– Борьба против Коминтерна,– возразил Юренев – это маскировка антисоветских планов Германии и Италии, которые готовят войну. Участие Японии в блоке с Германией будет означать ее участие в антисоветской комбинации. В этом мы видим политический смысл японо-германского соглашения. Хочу предупредить, что оно нанесет тяжелый удар отношениям СССР с Японией. Если соглашение еще не подписано, то я просил бы господина министра серьезно подумать над тем, что мы говорим.
Арита не поправил Юренева, когда тот прямо назвал японо-германское соглашение. Более того, министр заявил:
– Не веря моему правительству, вы толкаете его в объятия Германии. Япония и Германия сейчас как молодой человек и девушка, которые, сохраняя свою невинность, совершенно несправедливо подозреваются в особых отношениях.
– У нас есть все основания подозревать, что отношения этой пары отнюдь не невинны. А такие подозрения, как известно, опровергнуть очень трудно. И, наконец, не собирается ли эта пара тайно обвенчаться, задним числом объявив о свершившемся?
В заключение Арита попросил считать беседу конфиденциальной. Однако Советское правительство, чтобы разоблачить готовящийся сговор, немедленно поручило ТАСС заявить:
«Переговоры с третьим государством, которые признал господин Арита, велись с Германией и привели к парафированию соглашения. Хотя в тексте его, подлежащем опубликованию, говорится о борьбе с коммунизмом, на самом деле это соглашение является прикрытием для секретного японо-германского договора о согласованных действиях Японии и Германии в случае войны одной из них с третьим государством».
Юреневу же НКИД телеграфировал: «В ответ на претензии Ариты по поводу заявления ТАСС скажите, что это якобы произошло из-за непредвиденных технических затруднений: аппарат НКИД сообщил ТАСС содержание вашей беседы до того, как была получена, ваша следующая телеграмма с просьбой Ариты сохранить беседу в тайне. Поскольку японское правительство постарается скрыть от прессы и общественности сообщение ТАСС, примите меры, чтобы его содержание стало известным».
Полпред сделал все от него зависящее. Из-за подписания Антикоминтерновского пакта были сорваны советско-японские рыболовные переговоры. Япония хотела не оглашать текст пакта до самого последнего момента: она надеялась за несколько дней до этого заключить новую рыболовную конвенцию с СССР, выговорив для себя благоприятные условия. Но благодаря усилиям дипломатов этот план рухнул. А вскоре, в феврале, пало правительство Хироты. Новый кабинет сформировал генерал Хаяси. Портфель министра иностранных дел получил Наотаке Сато.
По сообщениям Юренева, Сато представлял крупную буржуазию, которая считала рискованным быстрое сближение с Германией: у нее были тесные связи с США и Англией. А английские и американские промышленники и банкиры, забеспокоились, поскольку у них были крупные инвестиции в Китае и в Юго-Восточной Азии, к которой подбиралась Япония. В этих условиях токийские политики, связанные с крупной буржуазией, стали выступать за умелое маневрирование, чтобы не допустить ухудшения отношений с США и Англией, а, быть может, и поладить с ними. Поощрение агрессии Германии со стороны Англии и США, не без оснований считали они, это не только европейская политика, это стратегия. Значит, и у Японии есть возможность договориться с Лондоном и Вашингтоном.
В японской прессе замелькали резкие антигерманские высказывания. Дело дошло до того, что один из фашистских руководителей Г. Геринг (1893-1946) заявил даже официальный протест японскому послу. Отношения Токио с Берлином стали натянутыми. В парламенте Сато вновь подчеркнул необходимость согласия с Англией и даже позволил себе слегка покритиковать пакт, явно рассчитывая, что его услышат в Лондоне и Вашингтоне.
Дальнейшие события хорошо известны. Японское правительство продолжило курс на войну и захват Китая, делая при этом разные фигуры, чтобы запутать международную общественность. 7 июля 1937 года произошёл печально известный инцидент на мосту Лугоу (16 километров от Пекина), где произошло столкновение между китайским отрядом и японской воинской частью. Некоторые историки считают это началом П Мировой войны. Но К.Юренев успел уже покинуть Токио и узнал об этом в Москве. Впереди его ждало очень странное и оказавшееся судьбоносным задание: он получил назначение представлять «Родину Социалистической революции» в самом логове смертельного врага − фашистской Германии.
21 июля 1937 года К.Юренев вручил Адольфу Гитлеру свои верительные грамоты в его альпийской резиденции «Орлиное гнездо» (Берхтесгаден). Сохранилась запись полпреда такого содержания: «Моя поездка в Берхтесгаден к Гитлеру, не явившаяся для нас дискриминацией, произвела как в Германии, так и за границей значительную сенсацию. Сенсация заключалась как в самой поездке, так и в моей и Гитлера речах, произнесенных во время вручения мною ему верительных грамот. Признание Гитлером необходимости установления нормальных отношений с нами также произвело сенсацию. На словечко относительно невмешательства в политических кругах обратили гораздо меньше внимания, нежели на его согласие со мной о необходимости установления нормальных отношений между нашими странами. Здешняя печать подала сообщение о наших речах на видных местах с заголовками, набранными крупным шрифтом. Некоторые мои коллеги припоминают в беседах, что в 1934 г. речи т. Сурица и Гитлера, произнесенные при вручении первым верительных грамот, не были опубликованы в печати».
Не прошло и двух месяцев (!), 21 сентября К.Юренев был уже отозван в Москву и арестован. Так закончилась его дипломатическая карьера. Впереди его ждали допросы, пытки, судилище и казнь.
Прежде чем начать последнюю трагическую часть биографии Константина Константиновича хотелось бы предварить её следующим отступлением.
Этот период истории советского государства по сей день вызывает разные споры, называются разные цифры жертв, много кривотолков о роли самого Сталина и его ближайшего окружения. В данном контексте хочу сразу же оговориться, что не располагаю никакими новыми, доселе секретными данными и не собираюсь выступать ни в роли обвинителя, ни защитника. Стараюсь придерживаться только фактов и ссылаться лишь на высказывания авторитетных лиц.
Итак, 26 сентября (по другим сведениям 23 сентября) 1937 года полпред СССР в Германии К.Юренев был арестован в Москве органами НКВД.
К этому времени уже состоялись два показательных процесса (третий был в марте 1938 года), на которых судили сначала участников «Троцкистско-зиновьевского террористического центра», затем «Параллельного антисоветского троцкистского центра» и, наконец, «Право-троцкистского блока». Подавляющее число обвиняемых − а все они были участниками революции, старыми членами партии и руководителями правительства − были приговорены к расстрелу, а несколько человек к длительным срокам заключения. Эти процессы привлекли внимание всего мира. Вот, что писал присутствовавший на них в качестве почётного гостя знаменитый немецкий писатель Л.Фейхтвангер, отмеченный в 1953 году Государственной премией ГДР.
«Людей, стоявших перед судом, ни в коем случае нельзя было считать замученными, отчаявшимися существами. Сами обвиняемые представляли собой холеных, хорошо одетых мужчин с непринуждёнными манерами. Они пили чай, из карманов у них торчали газеты… По общему виду это походило больше на дискуссию… которую ведут в тоне беседы образованные люди. Создавалось впечатление, будто обвиняемые, прокурор и судьи увлечены одинаковым, я чуть было не сказал спортивным, интересом выяснить с максимальной степенью точности всё происшедшее. Если бы этот суд поручили инсценировать режиссёру, то ему, вероятно, понадобилось бы немало лет, немало репетиций, чтобы добиться от обвиняемых такой сыгранности…»
А вот, что писал много лет спустя ещё более известный русский писатель, лауреат нобелевской премии, который познакомился с системой сталинского правосудия не в качестве почётного наблюдателя, а лично пройдя через все её жернова.. Слово − А. Солженицину.
«Если бы чеховским интеллигентам, гадавшим, что будет через двадцать-тридцать-сорок лет, ответили бы, что через сорок лет на Руси будет пыточное следствие, будут сжимать череп железным кольцом, опускать человека в ванну с кислотами, голого и привязанного пытать муравьями, клопами, загонять раскаленный на примусе шомпол в анальное отверстие («секретное тавро»), медленно раздавливать сапогом половые части, а в виде самого легкого − пытать по неделе бессонницей, жаждой и избивать в кровавое мясо, − ни одна бы чеховская пьеса не дошла до конца, все герои пошли бы в сумасшедший дом. Да не только чеховские герои, но какой нормальный русский человек в начале века, в том числе любой член РСДРП, мог бы поверить, мог бы вынести такую клевету на светлое будущее? То, что еще вязалось при Алексее Михайловиче, что при Петре уже казалось варварством, что при Бироне могло быть применено к 10-20 человекам, что совершенно невозможно стало у Екатерины, − то в расцвете великого двадцатого века в обществе, задуманном по социалистическому принципу, в годы, когда уже летали самолеты, появилось звуковое кино и радио − было совершено не одним злодеем, не в одном потаенном месте, но десятками тысяч специально обученных людей-зверей над беззащитными миллионами жертв».
И ещё одна цитата. Это выдержка из письма Всеволода Мейерхольда − великого реформатора сцены ХХ века, которое он написал главе советского правительства В.М.Молотову из Бутырской тюрьмы:
«Как же меня здесь били − меня, больного, 65-летнего старика! Меня клали на пол лицом вниз и резиновым жгутом били по пяткам и по спине. Когда я сидел на стуле, той же резиной били по ногам − от колен до верхних частей ног. В последующие дни, когда эти места были залиты обильным внутренним кровоизлиянием, били по этим красно-синим кровоподтекам − и боль была такая жуткая, что, казалось, на меня лили кипяток. Я плакал и кричал от боли. А меня все били этим страшным резиновым жгутом − по рукам, по ногам, по лицу и по спине. Истязатели специально били по старым синякам и кровоподтекам: так гораздо больнее, а ноги превращаются в кровавое месиво. В промежутках между экзекуциями следователь еще и угрожал: не станешь подписывать протоколы, будем опять бить, оставив нетронутыми голову − чтобы соображал − и правую руку − чтобы было чем подписывать,− остальное превратим в кусок бесформенного, окровавленного мяса. И я все подписывал».
Позволю себе небольшое авторское отступление. В своё время я работал над книгой, посвящённой моему родному дяде − Михаилу Кольцову, которого в довоенные годы называли «Журналистом номер один». Он был сотрудником главной газеты страны «Правда» и прошёл в ней путь от корреспондента до редактора. В ноябре 1938 года Сталин, хорошо знакомый с Кольцовым на протяжении многих лет, лично попросил его выступить с докладом перед писателями на тему о значении выхода книги «Краткий курс истории ВКП)б)», автором которой был сам.
Кольцов, естественно, выполнил эту «просьбу» Вождя, и выступил в Доме Литераторов. По единодушному мнению, доклад получился интересным и убедительным. После выступления дядя вернулся в редакцию «Правды», где его уже ждали. На листке настольного календаря стояла дата «13 декабря 1938 года».
Впоследствии его секретарь рассказывала, что увидев в своём кабинете ожидавших, Кольцов побледнел и потянулся к телефону-«кремлёвке». Один из них произнёс: «Неужели вы думаете, что вопрос не согласован в самом верху?» Больше Михаила Ефимовича никто не видел.
Мне довелось читать ксерокопии его допросов. Трудно передать словами чувства, возникавшие при виде этих документов. Было ощущение словно страницы забрызганы кровью, и ты слышишь стоны избиваемого человека.
На первых допросах Кольцов полностью отрицал все обвинения, тем более, что они носили просто смехотворный характер: дескать в годы Гражданской войны сотрудничал с контрреволюционными газетами и т. п. Спустя некоторое время он начал «сотрудничать со следствием», переписывая своей рукой безграмотные черновики, состряпанными его истязателями. Он признался в том, что создал антисоветскую группу в редакции «Правда» и что его вербовал в качестве агента И.Эренбург.
А вот выдержка из его «признаний» :
«От Мальро (французский писатель, будущий герой Французского Сопротивления, министр культуры в правительстве де Голля. — М.Е.) я узнал, что А. Толстой (известный советский писатель, автор романа «Хождение по мукам» и сказки «Золотой ключик или Приключения Буратино», его называли любимым писателем Сталина. — М.Е.), в период своей эмиграции, тоже был завербован французами и англичанами и, кроме того, используя поездки за границу, поддерживает свои прежние связи с русскими белогвардейцами, в частности, во время конгресса (имеется в виду Международный антифашистский конгресс писателей в Париже в 1935 г. — М.Е.) Толстой поселился отдельно от других советских делегатов и принимал у себя белых. Придя к нему один раз без предупреждения, я застал у него семью Шаляпиных, француза Вожеля (журналист, издатель, левый по своим убеждениям. — М.Е.) и H.A.Пешкову (невестку Горького)».
Даже страшно представить себе, что в гости к писателю А.Толстому пришла семья великого русского певца и близкая родственница основоположника советской литературы. Не может не восхищать проницательность следователей, которые смогли распутать сложнейший шпионский узел, связавший воедино Кольцова, А.Мальро и А.Толстого с белогвардейским подпольем.
Но вскоре характер допросов изменился, и следователи стали требовать от заключенного показания, изобличающие в подрывной деятельности видных руководителей НКИД и известных дипломатов. Видимо готовились материалы для нового процесса.
Приведу отрывок из допроса М.Кольцова, который состоялся в начале 1939 года.
«Заговорщицкая организация в Наркоминделе ставила задачей добиться сдвигов вправо в международной, внутренней и культурной жизни СССР, т.е. толкать СССР по пути буржуазного развития.
Для этой цели данная организация использовала свое влияние и положение на фронте международной политики, стремясь создать обстановку вокруг СCCP, соответствующую целям и намерениям организации, чтобы соответственно используя этy обстановку, заставить правительство СССР предпринять те или иные шаги, желанные для организации.
В названную организацию входили: Литвинов М.M., Суриц Я.З, Потемкин В. Д, Майский И.М., Штейн Б.Е. Уманский К. А. Из неработающих в Наркоминделе к ней примыкали Кольцов М.Е., Штерн Г..M., Эренбург И.Г., Кин В., Луи Фишер. О данном составе организации мне известно от Литвинова, Потемкина, Уманского, Сурица. Когда точно она создалась − не знаю. Столкнулся и связался с ней в 1935 году − будучи до того связан лишь с Уманским и Гнединым».
Кто же эти люди, которые составили «параллельный НКИД»?
Литвинов М.М.– член партии с 1898 г., близкий соратник Ленина, распространял газету «Искра», с 1918 г. работал в НКИД на разных постах, с 1930 по 1939 гг. − был наркомом, после того, как его сменил на этом посту В.М.Молотов, он стал замнаркома и послом в США.
Суриц Я.З. – участник революционного движения, дипломат, возглавлял посольства в Дании, Афганистане, Норвегии, Турции, Германии, Франции и Бразилии. Потёмкин В.Д. – дипломат, академик. Был послом в Италии, затем наркомом просвещения и президентом Академии Педагогических наук.
Майский И.М. – дипломат, историк, академик, представлял СССР в Финляндии и в Великобритании.
Штейн Б.Е. – дипломат, учёный, историк, был послом в Италии.
Штерн Г.М. – один из ведущих советских военных специалистов, воевал на фронтах Гражданской войны, участвовал в военных противоборствах с японцамии и финнами, главный военный советник в Испании, генерал-полковник, Герой Советского Союза, кавалер многих боевых орденов.
Следует иметь в виду, что все выше перечисленные лица после того, как следствие получило казалось бы неопровержимые свидетельства их подрывной и шпионской деятельности, продолжали с успехом трудиться на самых высоких государственных и дипломатических постах, которые им доверяли. Исключение составил только Г.М.Штерн, который после возвращения из Испании занимал видные командные должности в Красной армии и принимал участие в переговорах в Берлине по военно-техническому сотрудничеству с фашистской Германией после подписания пакта Молотов-Риббентроп. В октябре 1941 года в составе 20 высших военных командиров и руководителей отечественной промышленности, имевших контакты с германскими представителями, был расстрелян без всякого суда по личному приказу Берия (естественно, выполнявшего приказ своего Хозяина). Но это была уже другая история, до сих пор покрытая тайной.
А в 1939 году эти люди должны были стать основными действующими лицами в планировавшемся громком процессе. Главная роль здесь отводилась Максиму Максимовичу Литвинову – руководителю НКИД, человеку, пользовавшемуся огромной популярностью в мире, известному своими острыми выступлениями в Лиге Наций. Но видимо планы организаторов процесса изменились. Возможно, решающую роль в этом сыграл определённый поворот в советской внешней политике и, в частности, заключение пресловутого Пакта о ненападении с Германией, визиты В.Молотова в Берлин и И.Риббентропа в Москву.
М.Кольцов был расстрелян 2 февраля 1940г. Через двадцать минут в том же Расстрельном доме (рядом с гостиницей «Метрополь») возможно теми же палачами был убит В.М.Мейерхольд, еле стоявший на перебитых ногах
Естественно, что К.Юренев об этом уже ничего не знал, как и не знал о существовании «параллельного НКИД». Но ему пришлось узнать о заговоре маршала Тухачевского и даже участвовать в его разоблачении. В этом полпреда тоже обвиняли, хотя когда он вручал фюреру свои верительные грамоты, обладатель всех высших боевых наград и званий, ветеран всех войн, которые вела Россия − маршал Советского Союза Михаил Николаевич Тухачевский был уже расстрелян, как враг народа.
Более того, эта показательная казнь, как выстрел сигнальной ракеты возвестила начало массового истребления командирских кадров Красной армии. По архивным сведениям, только с 27 февраля 1937 года по 12 ноября 1938 года НКВД получил от Сталина, Молотова и Кагановича санкции на расстрел 38 679 военнослужащих. Если же к этим данным прибавить более трех тысяч уничтоженных командиров Военно-Морского Флота и учесть, что истребление военных кадров имело место и до 27 февраля 1937 года, и после 12 ноября 1938 года, то число безвинно погибших одних лишь военнослужащих командного состава приблизится к 50 тысячам.
Чтобы понять масштабы этой трагедии, приведу несколько авторитетных свидетельств.
Один из опытных и влиятельных военных советников Гитлера – генерал-фельдмаршал Вильгельм Кейтель – на Нюрнбергском процессе показал, что некоторые немецкие генералы пытались предостеречь фюрера от преждевременного, по их мнению, нападения на СССР, считая Красную Армию весьма сильным противником. Однако у того в конце 30 х годов сложилось о РККА совершенно иное мнение. Он неоднократно заявлял тому же Кейтелю и другим военным чинам из своего ближайшего окружения: «Первоклассный состав высших советских военных кадров истреблен Сталиным в 1937 году. Таким образом, необходимые умы в подрастающей смене еще пока отсутствуют.
Похожей точки зрения с Гитлером придерживается и занимавший в разные годы должности начальника Генерального штаба Красной армии и министра обороны СССР Маршал Советского Союза А.М. Василевский: «Без тридцать седьмого года, возможно, не было бы вообще войны в сорок первом году. В том, что Гитлер решился начать войну в сорок первом году, большую роль сыграла оценка той степени разгрома военных кадров, который у нас произошел…»
Нарком обороны СССР член политбюро К.Е. Ворошилов в своем докладе об итогах советско-финляндской войны 1939 года, вынужден был отметить: «…Боевая подготовка стрелковых войск, была в большинстве случаев на низком уровне. Молодые, недавно развернутые до штата военного времени дивизии, имевшие и без того слабые кадры, были пополнены призванным из запаса начсоставом, который еще больше расслабил кадровый костяк. Такому начсоставу не под силу было, разумеется, за короткое время добиться и хорошей организованности, и нужной выучки вверенных ему подразделений и частей. Во многих случаях дивизии, полки, батальоны и роты становились боеспособными только в процессе боевых действий. …Не на должной высоте оказались и многие высшие начальники. Ставка Главного военного совета вынуждена была снять многих высших командиров и начальников штабов, так как их руководство войсками не только не приносило пользы, но и было признано заведомо вредным».
Но словно сорвавшиеся с цепи чекистские палачи глумились и уничтожали цвет Красной армии. Получивший орден Ленина за разгром итальянской дивизии ещё во время гражданской войны в Испании, где он считался советником, прорвавший блокаду Ленинграда в Отечественной войне и разгромивший хвалённую Квантунскую армию маршал Советского Союза К.Мерецков по злобному навету тоже был арестован и попал в лапы НКВД перед началом войны. Каким-то чудом он уцелел, хотя и прошёл все круги ада. Он вспоминал, как следователи, устав от пыток, в качестве отдыха мочились с гоготом ему на голову.
Но вернёмся к К.Юреневу. В августе 1937 года Сталин ознакомился с показаниями торгпреда в Японии В. Н. Кочетова (1890-1938), по заявлению которого предыдущий посол СССР в Японии К. К. Юренев проводил политику в интересах японских милитаристов. Естественно, что одного этого утверждения было достаточно для ареста К.Юрнева. Пожалуй, это был единственный случай, когда подследственный, возмущенный абсурдностью обвинений, предпринял попытку застрелить Ежова. Допрос Юренева следователи начали с выяснения обстоятельств применения им давшего осечку оружия. Так же как и Карахан, Юренев являлся членом фракции «межрайонки», где ведущую роль играл Троцкий. Вся дипломатическая деятельность Юренева согласно материалам, подготовленным следователями НКВД, заключалась в создании и поддержке троцкистских групп в странах, где он возглавлял советские посольства. В Чехословакии в 1923 году Юренев встречался с К. Радеком, который был там проездом по пути в Германию. На основании этого от Юренева на допросе потребовали признания, что главной целью этой встречи было обсуждение директив Троцкого о создании троцкистских групп и оказании им материальной помощи. Следователи придумали историю о передаче денег Троцкому в период продажи КВЖД. Якобы Юренев договорился о 142 миллионах иен, а советское правительство получило всего 140 млн. Из них 1,5 миллиона якобы было передано японскому посреднику, а 500 тысяч иен получил Троцкий. В протоколе допроса Кочетова Сталин отметил фамилии работников торгпредства, которые «содействовали» японцам в увеличении до 500 человек количества рабочих для заготовки леса, якобы для того, чтобы было легче внедрить среди них японских агентов. Судьба этих сотрудников понятна.
Но следствие нашло в деятельности К.Юренева, как советского полпреда в Японии, ещё один криминал. Речь идёт об И.А.Ринке, который был военным атташе в Токио с 1932 по 1937 год. Помимо того, что он был креатурой начальника Политуправления Красной Армии Я.Гамарника (сам по себе этот факт явно не «тянул» на криминал!) в материалах дела есть ссылки на показания Юренева. По его словам, якобы основные сведения о наших базах японцы получили от Ринка, который был в 1936 году на маневрах ОКДВА (Особой Краснознамённой Дальневосточной Армии) и хорошо обо всем информирован, Кроме того полпред и военный атташе были тесно связаны антисоветской деятельностью.
И того, и другого расстреляли в 1938 году, Ивана Александровича на пять месяцев раньше Константина Константиновича. И тот, и другой были оправданы.
Завершая свой рассказ о К.Юреневе, помимо чувства горечи, вызванным его трагической и совершенно незаслуженной кончины, невольно задумываешься, как много мог бы ещё сделать для родины этот незаурядный человек. Он не узнал, ни о нападении Гитлера на Советский Союз, ни о Пирл-Харборе, ни о Сталинградской битве, ни о Великой Победе, ни о трагедии Хиросимы и Нагасаки, ни о процессах над военными преступниками в Нюрнберге и Токио, ни о полёте Гагарина, ни, наконец, о рождении новой страны − Российской Федерации. Вот только отношения между нашими странами недалеко ушли от той поры, когда он сидел в кабинете в том же районе Мамиана.
