Не знаю, когда
Я снова увижу столицу
В весенних цветах.
Мое время прошло, отныне
Стану бедным жителем гор…
(«Гэндзи-моногатари», глава «Сума»)
«Гэндзи-моногатари»… При этих словах в воображении встает образ изысканной эпохи, картины императорского двора Старой столицы, вспоминаются имена поэтов, творящих во времена жизни Блистательного Гэндзи, многочисленные любовные похождения главного героя романа Мурасаки Сикибу – первого романа в истории японской и мировой литературы.
Но… Помимо описания любовных встреч Гэндзи и его друзей, в этом произведении можно найти немало строк, описывающих состояние печального одиночества. Причины подобных переживаний могли быть самыми разнообразными и зависели от обстоятельств и характеров героев, но вне зависимости от контекста, описаны они были всегда точно.
Если вспомнить полемику Рюноскэ Акутагава с Танидзаки Дзюньитиро по поводу того, что в «японской прозе больше всего недостает созидательной силы, таланта геометрически соединить все сюжетные линии», можно повторить вслед за Акутагавой: «Нет, еще с древних времен, когда появилась «Повесть о Гэндзи», она обладает таким талантом». Это можно отнести и к способности создавать тонкие психологические портреты героев на страницах японской прозы.
Филолог и историк культуры Е.М. Мелетинский отмечал преобладание буддийских идей в произведении Мурасаки Сикибу. С одной стороны, это неудивительно, ведь написана «Повесть о Гэндзи» была во время утверждения в японском обществе буддизма: он проявился в повести на всех уровнях – композиционном, сюжетном и на уровне персонажей, их характеров и судеб. С другой, как считал востоковед академик Н.И. Конрад, в «Гэндзи-моногатари» нельзя видеть исключительно скрытую проповедь буддийского учения: «буддизм, – религия в самом полном значении этого слова, был воспринят родовой знатью поверхностно, внешне и при этом преимущественно – в эстетическом преломлении» [1]. Так что душевные переживания людей эпохи Хэйан определялось отнюдь не только религиозной составляющей.
Так как «Роман о Гэндзи», наряду с произведением Сэй-Сёнагон «Макура-но соси» («Записки у изголовья») является величайшим образцом хэйанской прозы, его изучение позволяет современным исследователям древней японской культуры составить представление об атмосфере того времени, пожалуй, даже в большей степени, чем любые другие дошедшие до нас документы той эпохи. И, пожалуй, стоит принять во внимание точку зрения академика Конрада, относительно того, что представители аристократического общества – герои повести Мурасаки, еще не видели в буддизме строгой философской системы (за редким исключением), а воспринимали его мистическую сторону, полную внешней обрядности.
Хэйанскими дамами и кавалерами, утонченными придворными императорского дворца, буддизм был воспринят большей частью с чисто внешней стороны – он добавил в их существование массу новых «мистических» ощущений: на страницах «Гэндзи-моногатари» читатель то и дело встречается с проявлениями потусторонних сил, с которыми приходилось достаточно эффектно (и эффективно) «сражаться» сторонникам новой религии. Да и в других, более житейских ситуациях, которых в повести немало, то и дело приходилось обращаться к их помощи. Но потусторонние силы и посмертные муки еще не внушали жителям Древней Столицы столь благоговейного ужаса (это придет намного позже, в конце блистательной эпохи), чтобы они перестали предаваться чувственным наслаждениям [2].
Принимая несправедливые муки – вынужденную ссылку в удаленные провинции, внезапную болезнь, невыносимые душевные страдания, дамы и кавалеры (и в реальной жизни, и на страницах художественных произведений) видели в них скорее результат козней завистников и злопыхателей (или потусторонних сил), чем справедливое наказание за свои собственные неблаговидные поступки. Читая произведения Сикибу или Сёнагон, складывается впечатление, что все описываемое в них предназначено только для того, чтобы «невинные» герои лишний раз могли продемонстрировать красоту и силу своих чувств и страданий. И это можно считать одним из важных характеристик хэйанской литературы – герои предстают на страницах дневников и повестей живыми, полными эмоций и страстей людьми: они совершают ошибки и расплачиваются за них; они влюбляются в тех, кого любить не должны; они жертвуют всем, ради близких; они встречают на своем жизненном пути немало разочарований и потерь…
В чем же ищут они успокоение душе? В установленном – «созданном» – богами существующем порядке вещей и особенностью японского мировосприятия: «Мотоори Норинага считал, что основное идейное содержание романа Мурасаки Сикибу раскрывается через чисто японское понятие «моно-но аварэ» («печальное очарование вещей») принципиально чуждое, по его мнению, буддизму. Здесь также присутствует, как мы видим, стремление к преимущественной «эстетизации» мировоззренческой основы романа» [1], и новой религии, пришедшей с материка.
Теперь рассмотрим несколько отрывков из повести Мурасаки Сикибу для подтверждения вышеизложенного.
Одни из них хорошо иллюстрируют причины, по которым утонченные дамы (прежде всего) отрекались от своего прошлого и покидали суетный мир. Уже в одной из первых глав, «Дерево-метла», мы находим такие строки: «Бывают женщины нежные и робкие, которые в любых обстоятельствах стараются подавлять жалобы и притворяться спокойными и беззаботными. Такая не упрекнет мужа даже тогда, когда он этого заслуживает. Все обиды копит она в сердце, когда же чаша терпения переполнится, изольет душу в невыразимо горьких словах или в трогательной песне и, оставив мужу дар, на который глядя должен он, о ней вспоминая, мучиться угрызениями совести, скрывается в горной глуши или на диком морском побережье и живет там, отрекшись от всякого сообщения с миром. <…> А ведь, воодушевленная похвалами окружающих («Ах, как глубоко умеет она чувствовать!»), такая женщина может даже постричься в монахини. Решаясь на столь опрометчивый шаг, она искренне верит, что сердце ее совершенно очистилось и ничто больше не привязывает ее к бренному миру. <…> В самом деле, человек, отказавшийся от мира, но не освободившийся от суетных помышлений, наверняка попадет на одну из дурных дорог гораздо быстрее, чем тот, кто живет, погрязнув в мирской суете». [4, стр. 30-31]
Действительно, что оставалось бедной женщине, как не оставить дом, семью, службу и не поселиться в уединенном месте в одиночестве? Следуя порыву и затаив обиду, она рвала все связи и оставалась один на один с собой. И здесь автор повести о блистательном Гэндзи, выражает мысли, и скорее всего, не только свои, но и большинства своих современников – личные неудачи являются весомым поводом для начала отшельнической жизни. И это не осуждалось и даже принималось – «Ах, как глубоко умеет она чувствовать!», а вот следующий шаг – постриг в монахини не встречал однозначного понимания. В словах Мурасаки мы слышим осуждение столь легкомысленного поступка: не изжив в своей душе даже самых тонких привязанностей к мирскому, человек не имел права ступать на Путь Будды и заниматься духовными практиками.
Читая эти строки сейчас, конечно понимаешь, что великая писательница была чрезмерно категоричной: можно найти немало примеров из судеб людей, которые отринув земное, так и не смогли победить в себе человеческое…
А вот другой пример из главы «Вечерний лик»: «В те дни, когда Гэндзи тайно посещал некую особу, жившую на Шестой линии, он как-то раз, возвращаясь из Дворца, решил навестить свою кормилицу Дайни, которая занемогла тяжкой болезнью и приняла постриг» [4, с. 61] и там же: «Монахиня жила в месте, которое производило весьма мрачное впечатление, но само жилище – крытая деревом хижина и небольшая молельня рядом – было полно неизъяснимого очарования. Сквозь стены пробивались отблески священного огня. В хижине одиноко плакала женщина, а снаружи несколько монахов беседовали и нарочито приглушенными голосами шептали молитвы Будде. В окрестных храмах уже закончились вечерние службы и было тихо. Только у храма Киёмидзу мерцали огоньки и виднелись человеческие фигуры» [4, с. 80].
И тут перед нами усилиями писательницы воссоздается совершенно иной женский образ – образ женщины, которая, чувствуя свой скорый уход в мир иной, хочет обрести покой в душе. Дайни, прежде вхожая в императорский дворец (она была кормилицей сына императора, хоть и незаконнорожденного) и бывшая дамой не низкого происхождения, теперь поселилась в месте «мрачном», пустынном, совершенно не достойном ее. Но вся неприглядность места скрашивается образом ее нового жилища – небольшой хижины с небольшой молельней. Перед внутренним взором таки встает картина: поздний вечер, глубокая тишина, изредка доносящиеся издалека голоса монахов и прохожих, а на первом плане – одинокая хижина, слабый свет внутри нее и негромкий женский голос, творящий молитвы. И мы вслед за Мурасаки можем воскликнуть – «Аварэ!»
В отличие от первой героини романа, бывшая кормилица Дайни вступила на Путь Будды совершенно осмысленно (примеров подобных этому мы, наверняка, найдем немало в литературе как того, так и более позднего времени), и дело тут, как нам кажется, не только в ее болезни и возможной скорой гибели. Скорее всего, это послужило лишь последним поводом, чтобы она решилась на столь серьезный шаг. Трудно что-либо сказать о прошлой жизни этой женщины, скорее всего, она пользовалась уважением со стороны окружающих, но краски придворной жизни наскучили ей и она, не сожалея ни о чем, покинула ее и поселилась в уединении.
Желания, подобные этому, можно встретить на страницах и других произведений – например, в «Записках у изголовья» Сэй-Сёнагон, на страницах дневниковой литературы: их героини, соскучившись по одиночеству, часто покидали шумную столицу и проводили несколько недель в своих загородных имениях, слушая звуки природы и предаваясь размышлениям. Однако вскоре их возвращали во дворец, к их привычной жизни. Бывшей же кормилице, возможно, в силу ее возраста или болезни, позволили остаться жить в ее маленьком домике…
Увидев вновь своего молодого хозяина, Дайни говорит, что теперь она готова спокойно умереть, и в этих простых словах скрыт глубочайший смысл. Отдав большую часть жизни воспитанию молодых господ, что в последствие должны были определять в той или иной мере будущее страны, выполнив свой долг, она решила посвятить остаток жизни своей духовному «очищению», подготовке к жизни «в свете будды Амитабхи».
В главе «Священное дерево сакаки» можно прочитать следующее: «…миясудокоро все же решилась покинуть этот безрадостный мир. …Иногда миясудокоро ненадолго возвращалась в свое прежнее жилище, но окружала это такой тайной, что господин Дайсё и не ведал о том. <…> Весьма ненадежный на вид тростниковый плетень окружал разбросанные там и сям крытые тесом хижины, непрочные, как всякое временное пристанище. Храмовые ворота «тории» из невыделанного дерева своим неожиданно торжественным видом повергали в смущение. …было безлюдно и тихо. Гэндзи представил себе, сколько долгих дней и лун провела здесь эта снедаемая душевной болью женщина, и сердце его защемило от жалости. <…> Размышляя о горестной судьбе своей, об окончательно опороченном имени, она, словно впервые осознав, что скоро покинет столицу, денно и нощно кручинилась» [4, с. 192, 193, 195]
Знакомые с произведением прекрасно помнят образ этой честолюбивой, темпераментной Рокудзё-но миясудокоро, возлюбленной Гэндзи. Она то появляется, то исчезает со страниц повести – также, как и в жизни своего возлюбленного. Образ Рокудзё привлекает читателя своим неким несоответствием эпохе: проза того времени создала образ современниц Мурасаки – благовоспитанных, сдержанных в эмоциях, утонченных поэтесс и исполнительниц, красавиц, скрытых за ширмами. Рокудзё-но миясудокоро прекрасно образована, обладает всевозможными достоинствами, но нрав свой обуздать она не может…
Эта женщина (а подобных ей и в реальности, вероятно, было достаточно) должны была либо усмирить свою страсть, либо прослыть сумасшедшей или одержимой демонами. Потерпев неудачу в любви, снедаемая ревностью, Рокудзё решается оставить прежнюю жизнь. В чем-то это схоже с первым примером – с поступком «сохранить лицо», она решилась «переменить обличье».
И, наконец, в этой же главе мы читаем следующее: «В последний день, давая личные обеты, государыня-супруга заявила о намерении принять постриг. Для всех это явилось полной неожиданностью, а принц Хёбукё и господин Дайсё были просто потрясены. Не дожидаясь конца церемонии, принц поднялся и прошел в покои сестры, но она лишь подтвердила, что таково ее окончательное решение, а в заключительный день чтений призвала главного настоятеля с горы Хиэ, дабы он наложил на нее соответствующие обеты. Когда монах Содзу из Ёкава, приходившийся государыне дядей, подошел, чтобы обрезать ей волосы, печаль сжала сердца присутствующих, и у всех на глазах навернулись слезы, не сулившие в такой день ничего доброго. Даже когда никчемные дряхлые старики разрывают связи с миром, и то нельзя не кручиниться, а уж в этом случае… <…>
Горестей
Не снеся, отвернулась
От этого мира,
Но когда от него сумею
Полностью отрешиться? [4, с. 212, 213]
Как мы видим из всех представленных выше отрывков из романа «Гэндзи-моногатари», женщин – и молодых, и старых – толкало на столь решительный шаг, как отречение и постриг, личные мотивы: неудачи в любви, потери и разочарования, а также желание обрести успокоение перед лицом неизбежного. В них сильна эмоциональная составляющая.
В случаях отречения, добровольного или вынужденного ухода от мира мужчин, причины были иными. Хотя первоначальные мотивы этого тоже следует искать в сфере эмоций. В главе «Юная Мурасаки» читаем: «…и вот однажды кто-то сказал: – Я слышал, что в Северных горах, Китаяма, при каком-то монастыре живет некий премудрый монах – свершитель молитв. Минувшим летом, когда по миру ходили болезни и оказались бессильными заклинания других врачевателей, многих сумел он исцелить. Следует немедля прибегнуть к его помощи, нельзя допускать, чтобы недуг совершенно овладел господином. Монастырь же тот находился далеко в горах. Третья луна была на ущербе, и в столице давно миновала пора цветения, но горные вишни стояли в полном цвету. Чем дальше в горы уводила путников дорога, тем прекраснее становились очертания стелющейся по склонам дымки, и Гэндзи наслаждался пленительными пейзажами, совершенно новыми для него, ибо, будучи человеком высокого звания, он почти никогда не покидал столицы. Вид самого монастыря тоже был полон очарования. Досточтимый отшельник жил высоко среди горных вершин и диких утесов» [4, с. 89-90].
Исходя из приведенного отрывка можно предположить, что, во-первых, в среде придворной аристократии Хэйанской эпохи сложился образ святых людей, которые благодаря вере обрели высокие душевные и духовные качества. Во-вторых, что люди, слагая о мудрецах-отшельниках истории, наделяли не только их самих удивительными способностями, но и все, что их окружало – людей и природу: рядом с ними и деревья благоухали как-то по-особенному, и горные склоны были живописнее, и солнце сияло не так как в Столице мира и спокойствия. Подобная романтизация жизни удалившихся от мира способствовала популяризации монастырской либо отшельнической жизни. Многие молодые люди, проводившие дни в покоях императорского дворца или в стенах столичных усадеб, плененные живописными описаниями, готовы были оставить наскучившую привычную жизнь.
Вот и Гэндзи, разочаровавшись в жизни и желая обрести душевное спокойствие, решил удалиться в безлюдное место, прихватив с собой только самое необходимое: «Гэндзи слышал, что побережье Сума, некогда служившее пристанищем для вполне достойных людей, ныне представляло собой глухую, безотрадно унылую местность, где даже хижины рыбачьи нечасто встречались. <…> Он распорядился, чтобы подготовили самую скромную утварь, без которой не обойтись в горном жилище, и среди прочего – ларец с избранными произведениями китайского поэта и другими сочинениями, а также семиструнное кото. Ничего, кроме этого, – ни роскошной утвари, ни богатых нарядов – не взял он с собой, решив во всем уподобиться бедному жителю гор» [4, с. 226, 232].
Тут следует вспомнить советника высшего ранга, известного поэта IX века Аривара-но Юкихира. Он был также отправлен в ссылку в Сума близ современного Кобэ:
Если спросят тебя,
Что делаю я в этом мире, —
Отвечай, что в Сума,
Орошая рукав слезами,
Соль из водорослей добываю… [5]
Возвращаясь к Гэндзи, мы делаем вывод из выше изложенного отрывка, что на добровольное отшельничество в далекой безлюдной провинции его толкнули не столько эмоции – хотя и они имели место быть в некоторой степени, а желание укрепить свои внутренние душевные ориентиры. Вдали от двора и его интриг, многочисленных любовных похождений Блистательный Гэндзи собирался сосредоточиться на музицировании и чтении, предаться размышлениям. Он не был разочарован в любви, не был стар или болен – главный герой романа Мурасаки Сикибу стремился, если можно так сказать, к «духовному перерождению», достигнуть которое он мог только вдалеке от своих многочисленных возлюбленных и многочисленных обязанностей.
Но не всегда реальная жизнь в уединении оправдывала ожидания – привыкших к роскоши молодых аристократов ждало горестное разочарование. В главе «Сума» читаем: «С моря доносятся грубые песни рыбаков. Их лодки кажутся с берега маленькими морскими птицами, качающимися в волнах, и нельзя не печалиться, на них глядя. По небу вереницей тянутся дикие гуси, их крики так легко можно принять за скрип весел… Задумчиво глядя на них, Гэндзи отирает невольные слезы… <…> Чем дольше жил Гэндзи в Сума, тем мучительнее становилась его тоска. Разумеется, будь с ним госпожа… Но, представив ее себе в этом бедном жилище, с которым даже ему трудно было мириться… Все на этом диком побережье казалось Гэндзи чужим, непривычным, он наблюдал, как живут бедняки, о существовании которых и не подозревал прежде, и слишком многое в их жизни неприятно изумляло его и заставляло роптать на судьбу, занесшую его в столь неподходящее место» [4, с. 244, 248].
Далее в «Акаси»: «Шли дни, но по-прежнему лил дождь и бушевал ветер, не смолкая гремел гром. Гэндзи, совершенно пав духом, не мог более выносить своих несчастий, жизнь сделалась для него тягостным бременем, безотрадным казалось прошлое, и не оставалось надежд на будущее» [4, с. 255]. И тут перед нами открывается совсем другая проблема – проблема неготовности (а, может, и невозможности) принятия молодыми людьми тягот отшельнической жизни. Только «примерив» на себя одеяние отшельника, Гэндзи понял, что эта полная лишений жизнь не подходит ему; что все то, о чем он читал ранее, о чем слышал от других – об одухотворенной жизни монахов на лоне прекрасной природы – это вымысел и реальная жизнь в отшельничестве подходит далеко не многим. Только люди определенного психического склада способны на это: познакомившись с биографиями поэтов-отшельников Рёкана, Сантока Танеда и других, мы видим, что всех их объединяет небрежение социальными нормами – своим образом жизни они бросали вызов обществу.
В отличие от отшельников древности Гэндзи и другие представители придворной аристократии эпохи Мурасаки Сикибу не могли пренебречь общественной моралью, они большое внимание уделяли тому, как их внешний вид и поведение соответствуют идеалам времени, они нуждались в «зрителях» для того, чтобы демонстрировать свою музыкальность, начитанность, всевозможные таланты…
Можно прийти к заключению, что мужчины желали при помощи жизни в уединении достигнуть духовного просветления, также как сделали это когда-то подвижники духа, описанные в преданиях, и тем самым повысить свой социальный статус. Возможно, они желали доказать самим себе, что ничуть не хуже тех старцев, что прославили свои имена, встав на путь религиозного подвижничества. Женщины же искали душевного успокоения, открыть в себе новые душевные качества и, конечно же, отомстить доказать своим «обидчикам».
В завершение хотелось бы рассмотреть степень воздействия буддистской идеологии на людей – и мужчин, и женщин – хэйанской эпохи.
У исследователей сложилось две противоположные точки зрения по этому вопросу. Например, И.А. Боронина считала: «Для нас бесспорно, что такие важнейшие доктрины буддизма Махаяны, как учение о карме и бренности бытия, прочно вошли в сознание хэйанца» [7, с. 55]. Н.И. Конрад полагал, что «хэйанцы скорее скользили по поверхности знания, чем углублялись в его недра. Взамен глубочайшей проблемы человеческого существования, поставленной буддизмом, только легкая игра мотивом Кармы, темой “причин и следствий”, идеей “возмездия”, и то понимаемыми в чрезвычайно схематическом виде» [8, с. 83]. Трудно не согласиться с этими двумя мнениями, приняв и то, и другое отчасти: да, были люди, которые искренне хотели постигнуть суть новой континентальной религии, но большинство не воспринимали ее глубин.
Возможно, тут следует также сослаться на слова Мотоори Норинага о романе Мурасаки Сикибу: «Это всего лишь история человеческой жизни, вовсе не претендующая на решение вопроса о добре и зле, затрагивающая лишь хорошие стороны в тех людях, которое постигли печальное очарование жизни. Цель написания “Гэндзи-моногатари” можно уподобить цели человека, который, вознамерившись вырастить лотос, любимый им цветок, должен предварительно набрать в водоем мутной илистой воды. Грязь – описание греховных любовных похождений в “Гэндзи” – предназначена вовсе не для того, чтобы наслаждаться ее созерцанием, а для того, чтобы напитать цветок постижения моно-но аварэ» [6, с. 230]. Норинага считал, что в тот ранний период формирования японской ментальности, идеи буддизма были доступнее для понимания, если они перекликались с синтоистскими представлениями: идея «печального очарования вещей» перекликалась с буддийской идеей бренности и зыбкости бытия, прекрасный лотос становится предметом эстетического любования и символом чистой незагрязненной души.
Близким к истине можно считать мнение Т.Л. Соколовой-Делюсиной, которая писала: «…сложное переплетение буддийских идей с народными верованиями и элементами китайских гадательно-магических систем, характерное для эпохи Хэйан, легло в основу своеобразного национального мировоззрения и определило особенности дальнейшего развития всех областей духовной жизни страны» [1]. Эпоха Хэйан была эпохой становления японской культуры и государственности, и жители Столицы мира и спокойствия занимались поиском истины и находили ее в том, что было им более близко.
Утонченные придворные, описанные в великом романе, предстают перед нами обычными людьми, со своими радостями и горестями, стремящимися к личному счастью и душевному спокойствию, ищущими справедливости, желающими достичь просветления насколько это возможно.
Список литературы:
- Лепехова Е.С. Отображение и интерпретация буддийских концепций в ранней хэйанской литературе (На примере «Повести о Гэндзи»). – Электронный ресурс: http://www.dslib.net/literatura-mira/otobrazhenie-i-interpretacija-buddijskih-koncepcij-v-rannej-hjejanskoj-literature.html
- Горегляд В.Н. Японская литература VIII-XVI вв.: Начало и развитие традиций СПб., 1997
- Григорьева Т.П. Дао и логос (Встреча культур). – М.: Издательство «Наука», 1992
- Мурасаки Сикибу. Повесть о Гэндзи: В 3 т. / Мурасаки Сикибу; пер. с яп., вступ. Ст., приложение и коммент. Т.Л. Соколовой-Делюсиной. – Изд. 2-е, перераб. и доп. – Т. 1. – СПб.: Гиперион, 2010. – 592 с. – (Японская классическая библиотека, XXIV).
- Сказание о годах Хогэн // Электронный ресурс: https://www.rulit.me/books/skazanie-o-godah-hogen-read-204004-5.html
- Кин Д., Японская литература XVII-XIX вв. – Издательство «Наука». Главная редакция восточной литературы. – М., 1978.
- Боронина И.А., Классический японский роман. («Гэндзи-моногатари» Мурасаки Сикибу). – Издательство «Наука», Главная редакция восточной литературы. – М., 1981.
- Конрад Н.И., Очерки японской литературы. – Москва «Художественная литература», 1973.
Автор статьи: Юлиана Данилова, руководитель Курганского отделения ОРЯ
Иллюстрации взяты со страницы https://zenso.ru/dzen-iskusstvo/zhivopis/gendzi-monogatari-emaki (Гэндзи-моногатари-эмаки)
