На первом курсе нашим преподавателем японского языка была энергичная, весёлая и румяная Александра Петровна Орлова (1906-2002). Говорили, что она родом из казаков и этим можно было объяснить её весьма неформальный стиль ведения занятий. Она могла свободно сесть на стол и по-простецки обращаться к студентам на «ты».
Помню, как она однажды сделала мне такое замечание:
− Ефимов, ну ты же толковый мужик, так чего же навалял такие элементарные ошибки!
Вообще, она относилась к своим питомцам, как курица-наседка: опекала, помогала, защищала.
Её мужем был Пётр Павлович Топеха − известный специалист в области рабочего движения Японии. В отличие от супруга А.П.Орлова не оставила почти никакого литературного или педагогического наследства. Но помимо личного вклада в японоведение её наследие трудно переоценить. Она была матерью четверых детей, одна из которых − Татьяна − стала подлинной жемчужиной отечественной науки. О ней речь будет ещё впереди, а пока только отмечу, что учились мы с ней вместе на одном курсе (но в разных группах), вместе участвовали в разных студенческих гуляньях и спортивных соревнованиях. Таня полностью отвечала идеалу товарища Саакова: «Комсомолка, спортсменка и вообще красавица!».
В одном из своих многочисленных трудов. Татьяна Петровна, вспоминая о матери, написала, что «она была Преподавателем от Бога». Я абсолютно согласен с этой характеристикой.
Созданная стараниями Н.Конрада советская школа востоковедения основывалась на комплексном изучении страны. Поэтому с первых же дней обучения нам преподавали самые разные предметы − филологию, историю, литературу, экономику, и географию. Мы учили грамматику, иероглифику, искусство перевода от синхронного до военного и т. д. Соответственно и преподавателей в течение пяти лет было много и очень разных.
Считалось, что в стенах МИВа собрался цвет советского востоковедения. Там преподавали многие видные учёные, крупнейшие специалисты по странам Азии. Тем более, как гром среди безоблачного неба прозвучало решение правительства о его закрытии. Это произошло в 1954 году, спустя два года после моего окончания. Прошло много лет, тайное стало явным, и мы узнали подлинную причину этого странного решения.
Оказалось, что тучи стали сгущаться ещё за несколько лет. Причины были разные. Одна из них лежала в несовершенстве системы планирования. Так, например, в год моего поступления – 1947-й − на японское и китайское отделения набирали по 25-3о студентов. Никому, даже из самых-самых гениальных руководителей Госплана СССР не могло придти в голову, что спустя два года на главной пекинской площади Тяньаньмэнь председатель Мао провозгласит создание Китайской Народной Республики. Но, как нельзя родить через два месяца ребёнка, так нельзя также стремительно выпестовать китаеведа. Через два-три года набор увеличился сначала до двухсот, а потом и трёхсот абитуриентов! Вскоре конвейер подготовки китаистов заработал на полную мощность и со временем стал выбрасывать на рынок труда избыточное количество специалистов, поскольку Н.Хрущёв поссорился с Мао Цзэдуном и китаеведы стали никому ненужными.
Но непосредственным поводом, решившим судьбу МИВа, было письмо руководителя компартии Таджикистана Б.Гафурова от 11 мая 1950 г., в котором он писал: «В 1947–1948–1949 гг. в Таджикистан на практику приезжали группы выпускников этих Учебных заведений. Почти все они не могут разговаривать на хиндустани, урду и пушту, только при помощи словарей в состоянии перевести легкий текст. Выпускники Института востоковедения и восточных факультетов плохо знают географию, историю, этнографию восточных стран и современное положение в них. Я считаю, что сейчас крайне необходимо предпринять целый ряд неотложных мер по исправлению создавшегося положения».
Это письмо долго петляло по кабинетам на Старой площади, где размещался главный штаб партии, пока не попал на стол первого лица. 1-й секретарь ЦК КПСС Н.С. Хрущев дал поручение заведующему отделом административных и торгово-финансовых органов ЦК КПСС А.Л. Дедову разобраться с положением в МИВ. 28 марта 1953 г. А.Л. Дедов внес предложения о мерах по устранению выявленных в МИВ недостатков, касавшихся в основном организационно-финансовых вопросов: «Поручить Министерству иностранных дел, Комитету государственной безопасности при Совете министров СССР, Министерству обороны, Министерству внешней торговли, Министерству внутренних дел, ТАСС, Комитету радиовещания, Главному управлению гражданского воздушного флота совместно с Министерством высшего образования СССР внести в ЦК КПСС необходимые предложения об использовании выпускников института на работе в центральных и местных органах этих министерств и ведомств».
Выйдя из стен высшего партийного органа, «улита» поползла по столам министерских начальников. Сохранилась протокольная запись, что 31 октября 1953 года Н.С.Хрущёв был проинформирован о ходе подготовки решения, наконец, 1 июля 1954 г. Совет министров СССР принял постановление № 1341 «Об упорядочении подготовки специалистов по международным отношениям, а также по филологии и истории стран зарубежного Востока», которое предусматривало закрытие Московского института востоковедения и перевод его студентов пятого курса, а также преподавательского состава в Московский государственный институт международных отношений (МГИМО) Министерства иностранных дел. Вот такая получилась «Finita la comedia».
Но это уже другая история, а пока вернёмся в аудитории МИВа.
Среди всех моих преподавателей-японоведов особенно выделялась небольшая группа, которую я бы назвал «онна-но тэ» по аналогии с «женской рукой» в японской литературе в период средневековья. Её составляли любимые ученицы Н.Конрада, которые были им выпестованы и составили в середине прошлого века цвет советского востоковедения. Назову их поименно, поскольку все они преподавали в МИВе, а некоторые даже возглавляли кафедры: Наталья Исаевна Фельдман (1903-1975), Евгения Львовна Наврон-Войтинская (1806-1981), Вера Николаевна Карабинович (1907-1995) (литературный псевдоним Маркова) и Марианна Самойловна Цын (1905-2002). К ним, естественно, следует добавить уже упоминавшуюся выше А.Е.Глускину.
Наталья Исаевна вела у нас теоретический курс японской грамматики. Признаюсь, что занятия проходили довольно скучно − то ли по причине сухости самого предмета, то ли, как отражение характера преподавателя − женщины строгой, замкнутой и никак не располагавшей к себе аудиторию. Видимо весь жар своего сердца и души она отдала своему учителю, вскоре став его законной супругой и добавив к своей фамилии через чёрточку — Конрад.
Евгения Львовна тоже преподавала японский язык и тоже, кажется, заведовала кафедрой. Мне она запомнилась, как очень чёткий и хороший организатор. К ней подошёл бы ныне очень модный термин «менеджер». Она была удивительно эрудированным и требовательным педагогом. А о её врождённой интеллигентности, пожалуй, лучше всего свидетельствовал такой маленький эпизод.
Однажды на занятиях она вызвала к доске нашего товарища Сергея Харина. Он был постарше нас, прошёл войну против Японии и по натуре был человеком несколько грубоватым. Она попросила назвать его свою фамилию
− Харин. — По-военному ответил Серёжа. − От слова «харя».
− Ну зачем же так, − Возразила Е.Наврон. − Будем считать от «хару» − «Весна».
Мужем Евгении Львовны был Григорий Наумович Войтинский (1893-1953) − известный китаевед, который тоже преподавал в нашем институте. Он автор нескольких книг по экономике Китая, но в историю больше вошёл, как деятель Коминтерна, который внёс большой вклад в создание и становление компартии КНР.
Вера Николаевна была удивительной женщиной. Она у нас вела занятия по японской литературе. Тогда ей было около сорока лет. У неё болели ноги, и она передвигалась очень медленно, тяжёлой походкой. А ещё мне запомнилось, что она в сумке всегда носила словари и, если требовалось уточнить какой-нибудь текст, она открывала толстенные книги прямо на нужном слове.
Она носила фамилию Карабинович, и как Маркову её никто не знал. Известность к ней пришла несколько позже, когда в 1954 году вышла её книга «Японская поэзия». Как Левша смог подковать заморскую блоху, так она смогла переложить арифметику семнадцати японских слогов в алгебру русской изящной словесности. Уже спустя много лет я узнал прекрасного поэта Веру Маркову, автора многих лирических, наполненных флёром загадочности и мистики стихотворений. Именно ей удалось научить великого поэта Мацуо Басё писать по-русски такие шедевры:
Как разлилась река!
Цапля бредёт на коротких ножках
По колено в воде.
В.Н.Карабинович родилась в 1907 году в Минске в семье железнодорожного инженера. На вступительных экзаменах в Петроградский университет она получила двойку по математике, и ее не приняли. Набравшись смелости, она пошла к наркому просвещения Луначарскому: «Я хочу учить японский язык, а получила двойку по математике…» Она была такая худенькая, тоненькая девочка, довольно робкая, во всяком случае, внешне робкая. Луначарский сказал: «Наверное, и в голове ветер». Потом они два часа говорили об Озерной школе («Lake School of Poetry») − группе английских поэтов-романтиков Х1Х века) после чего нарком написал на её заявлении: «Принять в университет, но не на математический факультет». Так перед ней открылись двери в востоковедение, и это было великое счастье, потому что ее учителями стали такие люди, как Н. Конрад и Н.Невский. Именно их талантами был огранён этот алмаз.
Она не писала академических трактатов о японской литературе, но её эссе открыли смысл читаемого. В советской японистике она создала уникальные подражания японской поэтической миниатюре (хокку, танка, вака и др.) − афористичные верлибры, переходящие в белые стихи. Переводами стала заниматься с начала 1950-х годов. В 1954 г. опубликовала сборник «Японская поэзия». В 1981г. издала книгу переводов стихов американской поэтессы Эмили Дикинсон (1830−1886) − первую на русском языке. В 1993 году на собственные средства выпустила сборник стихов «Луна восходит дважды».
Японское правительство высоко оценило труд Веры Николаевны, наградив её Орденом Священного сокровища в 1993 году.
Долгие годы В. Карабинович была одинокой. По воспоминаниям её друзей она очень любила детей и даже в годы войны, находясь в Фергане вместе с эвакуированным туда МИВом, всегда была желанным гостем в многодетных семьях своих коллег. Не случайно все называли её «Добрышом».
Вот как вспоминала о В.Марковой её ученица − профессор Т.Григорьева: «После войны она жила в убогой полуподвальной комнатушке в Рахманиновском переулке, где ютилась среди книг. Небольшой стол, пара стульев − всё её богатство. Обычная участь русской интеллигенции в те годы».
Лишь на пятом десятке Вера Николаевна обрела личное счастье в лице великолепного художника Л.Фейнберга. Не зря утверждают, что браки заключаются на небесах. Иначе, как могли бы найти друг друга эти удивительно похожие друг на друга души!
Приведу скупые строки из энциклопедической биографии избранника В.Марковой:
«Леонид Евгеньевич Фейнберг (1896−1980) − российский и советский художник, теоретик искусств. Член Союза художников СССР. Брат пианиста и композитора С. Е. Фейнберга, муж переводчицы японской поэзии В. Н. Марковой. Дети − переводчик Сергей Северцев и детская писательница Софья Прокофьева, внук Сергей Олегович Прокофьев − поэт, член правления Всемирного Антропософского общества, внук русского композитора Сергея Прокофьева.
Л.Ф. дружил с М. А. Волошиным и М. И. Цветаевой, о которых потом написал книги воспоминаний».
Только вчитайтесь в эти имена! Не иначе, как Судьба связала вместе людей, составивших славу и гордость отечественной литературы, музыки и искусства!
В последние годы жизни Вера Николаевна погрузилась в православие и её духовником стал отец Александр из храма Николы в Пыжах. Именно ему принадлежат слова, что «в её душе соединились ребенок и гений».
Марианна Самойловна принадлежала к этой же плеяде преподавателей − талантливых и преданных учениц Н. Конрада. И жизненный путь её сложился примерно по тому же лекалу: родилась 20 декабря 1905 г. в Чите в купеческой семье. После переезда в Ленинград во время учебы в университете жила в семье академика С.Ф.Ольденбурга (1863-1934) . Выходец из старой Макленбургской дворянской семьи, предки которой переселились в Россию ещё при Петре I, Сергей Фёдорович был министром просвещения временного правительства, а также основателем российской школы индологии. Его жена − Елена Григорьевна − была родом из Читы и приютила у себя свою землячку. В 1921-1926 годах М.Цын училась в Ленинградском институте живых восточных языков, где ее учителем был Н.И. Конрад. Специализировалась на истории и литературе Японии. Впоследствии из 12 человек ее выпуска не были арестованы только трое. Переехала в Москву. В 1930-1937 годах преподавала в МИВе. Работала редактором в журнале «Новый Восток». В 1926-1930 годах − научный сотрудник Всероссийской научной ассоциации востоковедов при ЦИК СССР. Работала педагогом-переводчиком в НКВД СССР. Вышла замуж за Р.Н.Кима (1899-1967), писателя и контрразведчика.
В 1937 году была арестована и осуждена на 8 лет лагерей как член семьи изменника родины. Пятилетний сын остался со своей бабушкой. Отбывала срок на лесоповале в Коми АССР. В 1942 году после пересмотра дела приговор был отменен, в марте 1943 года была освобождена. Вскоре скончался малолетний сын. После выхода на свободу Марианне Самойловне сообщили о смерти мужа. Спустя некоторое время она вторично вышла замуж.
В 1943-1953 годах снова преподавала в МИВе. Участвовала в составлении «Большого японско-русского словаря», за что в 1970 году в составе его авторов была удостоена Государственной премии СССР. В годы «борьбы с космополитизмом», которые как раз пришлись на время моей учёбы в МИВе, неоднократно предпринимались попытки уволить ее из института. М.С.Цын пришлось переквалифицироваться и перейти в Московский энергетический институт, где она преподавала до 1958 года … русский язык и, не дождавшись положенного по закону срока, ушла на пенсию в 53 года. Достойный пример кадровой политики в стране победившего социализма!
В отличие от других коллег-японоведов М.Цын вела свои занятия довольно редко. Мне лично они запомнились тем, что проводила она их увлеченно и слушали её с интересом. Но мы не знали, что её супругом был Роман Ким, как не ведали, естественно, и о том, что лагерные страдания не обошли её стороной. Так что некоторые страницы её жизни я узнал много позже.
Это сейчас, когда по всем телеканалам с утра до вечера крутят сериалы о продажных ментах, коррумпированных генералах и депутатах, в те годы − перед войной и после Победы − авторы дедективного жанра были наперечёт. Очень популярными были писатель − «важняк» Лев Шейнин со своими «Записками следователя», Лев Овалов, «породивший» майора Пронина − супергероя того времени, Вас.Ардаматский и может кто-нибудь ещё, уже позабытые. После 70х уже взошла звезда Юлиана Семёнова.
На этом фоне фигура Романа Кима выглядит особенно монументальной. Его повести «Тетрадь, найденная в Сунчоне», «Агент особого назначения», «Кобра под подушкой» и другие многократно переиздавались и пользовались огромной популярностью. Понятно, что никто из читателей не мог знать, что Роман Николаевич двадцать лет служил в советской контрразведке и участвовал во многих сложнейших операциях по разоблачению японских шпионов. Пока его самого не арестовали!
Это случилось 2 апреля 1937 года. 9 июля 1940 г. осуждён по самой популярной тогда статье 58-1а на 20 лет. Во время войны находился в тюремной камере на Лубянке, делая то же самое, что до ареста, только без выхода на улицу − выполнял задания по дешифровке и переводу перехваченных японских радиограмм. В конце 1945 г. его дело было пересмотрено, и срок сокращён до уже отбытого. Освобождён 29 декабря 1945, реабилитирован в феврале 1959 года. Между прочим, среди полученных им наград есть медаль «За Победу над Японией». Как говорится, она нашла своего героя, хотя в это время он сидел в тюрьме (!). Но видимо даже на нарах он её заслужил по праву.
Заслуги Р.Кима перед отечественной литературой не исчерпываются только написанными ими произведениями. В 20е годы он очень тесно сотрудничал с известным писателем Б.Пильняком, когда тот писал свой роман о Японии. Кроме того, он в прямом смысле дал путёвку в жизнь молодым авторам − братьям Стругацким (если кто не знал, Аркадий — выпускник ВИИЯКА с японским языком), рекомендуя их в члены Союза Писателей СССР и помогая в издании их «Улитки на склоне». Наконец, Роман Николаевич стал прообразом одного из героев романа Ю.Семёнова «Пароль не нужен».
Увы, по понятным причинам в литературное наследство не вошла переписка Романа Николаевича с Марианной Самойловной, которую они вели, находясь в тюрьмах. Зато сохранились воспоминания М.Цын — «Ухтарка. Из моей жизни в сталинских тюрьмах и лагерях 1937−1943 гг.» Приведу маленький отрывок из этой книги, который очень хорошо передаёт чувства автора в застенке.
«Я бегу по лесной дорожке, наслаждаясь сказочной красотой природы, и, к счастью, не встречаю ни одной сгорбленной фигуры в серой одежде лагерника, который бы спугнул все это очарование божьей благодати и вернул бы меня в безысходность своего положения. Но я радостная и счастливая, у меня в кармане бушлата письмо от мамы с фотографией моего сынишки, от которого меня увезли, когда ему только что исполнилось 5 лет! Вот он уже пишет сам печатными буквами: «Приезжай скорей, я жду тебя, мамочка, каждый день. Твой сын Вива, который любит тебя больше всех на свете». Я радуюсь, вглядываюсь в дорогие лица, заливаясь слезами. <…> В конце рабочего дня я возвращаюсь в зону в свой барак вместе с двумя женщинами, с которыми работаю в одной комнате, и с которыми мы рядом живем на нарах в двухъярусном бараке. В бараке жарко, в середине большая железная печка, кипит котел с водой. Вокруг печки сушится одежда, подмокшая в лесу, тех заключенных, кто работает на общих работах. Наши нары находятся в самом конце барака, там пьем чай, у каждой из нас сохраняется один кусочек черного хлеба на вечер, можно весь съесть. Утром дадут на день целую пайку хлеба. Потом я снова читаю вслух письмо, рассматриваем фотокарточку. Сбегаются соседки посмотреть. У каждой второй остались осиротевшие дети, разбросанные по родственникам или детским домам. Тоска меня гложет, слезы льются, все меня утешают: ведь мой ребенок остался с бабушкой и дедушкой, а вот у «кулачки» Вари трое маленьких детей, старшему Федьке 6 лет, Степе 4 с половиной, а Аниське, девочке, всего-то было полтора года. Всех отправили в детский дом, мужа забрали и о нем ни слуху ни духу, корову и лошадь увели в колхоз, а Варе дали 10 лет. И статья ей непонятная, все спрашивает меня, что это за статья КВРД? Это она путает с КРД − контрреволюционная деятельность. Говорила, что в колхоз не хотела идти и корову отдавать. Я сейчас уж не помню, из какого края нашего отечества ее забросили в Коми АССР. А уж крестьянка Варя только Богу молилась, уразуметь ничего не могла, хотя уже просидела почти половину срока. Уже пора ложиться спать, дневальная выключает радио, которое почти ежедневно детскими голосами кричит: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство». Боже мой, как горько нам слушать эту ложь, нам, матерям, поруганным в своих материнских чувствах, как страшно думать о том, что наши маленькие дети остались в шоковом состоянии от потери своих родителей, горько плачут и зовут нас!»
Историю Японии у нас вела доцент (впоследствии профессор, доктор наук) Эсфирь Яковлевна Файнберг (1908 −1972). Она тоже была ученицей Н.Конрада, но сильно отличалась от своих коллег не только сферой научных интересов, но и по своему характеру и методике преподавания. Войдя в аудиторию, она садилась за стол, обкладывалась разными книгами и записями и монотонным голосом, не глядя на присутствующих, читала свои лекции. У неё была сильная близорукость, и она носила очки с толстыми линзами. Но слушали её мы с большим вниманием и интересом, поскольку многое из того, что читала нам Эсфирь Яковлевна она сама раскопала в архивах, а вовсе не было пересказом учебников. Она безусловно была учёным с большой буквы и очень много нового внесла в изучение истоков взаимоотношений России и Японии.
Э.Я.Файнберг родилась в г. Бобруйске Минской губернии. Впоследствии, уже в «нулевые» годы этот неоспоримый факт позволил поставить её имя в ряды основоположников… белорусского востоковедения. Мне, как выпускнику МИВа, который на протяжении нескольких лет слушал курсы лекций Эсфирь Яковлевны, такой посыл показался очень странным. С таким же успехом уроженца Риги академика Н.Конрада или родившегося в Тбилиси блистательного лингвиста Б.Лаврентьева можно причислить соответственно к представителям латвийского или грузинского востоковедения. Да были ли они вообще?
Более того, в «заслугу» Э.Файнберг поставили то, что она впервые установила историческую роль И.А Гошкевича, как первого консула в Японии. Якобы определяющим в работе Эсфирь Яковлевны было то, что Иосиф Антонович родился в селе Стреличев Речицкого уезда Минской губернии и посему был белорусом. Насколько я помню, в трудах Э.Файнберг вообще отсутствуют какие бы то ни было ссылки на первородство этого деятеля. И вовсе не потому, что она хотела как-то ущемить свою малую Родину. Просто И.А.Гошкевич вошёл в историю, как первый русский консул в Японии. Что касается принадлежности Э.Файнберг к т. н. белорусской школе востоковедения, то, как и всякая научная школа, она определяется не записью в метрике, городской управе или у местного раввина, а наличием того или иного научного центра − института, академии, кафедры и т.п − где на протяжении многих лет формировались кадры учёных. Уверен, что именно МИВ был одним из таких центров наряду с ленинградским и дальневосточным, где формировалось советское востоковедение.
В отличие от представительниц слабого пола в составе наших преподавателей, мужская часть в основном состояла из бывших сотрудников разных министерств и ведомств имевших отношение к Японии. Особенно мне запомнились преподаватели японского языка Борис Владимирович Родов (1901 — 1967) и Степан Федотович Зарубин (1908-1998).
Борис Владимирович был драгоманом посольства. Высокий, сухощавый, всегда безупречно одетый, он представлял собой достойный образец представителя дипломатической службы. Никогда не повышал голос, избегал категорических формулировок и твердо придерживался «генеральной линии партии». Уроки он проводил по-военному четко, но… скучновато. Впрочем, возможно только мне так казалось. Мы учились на первом курсе, когда он защитил кандидатскую диссертацию. Видимо на её основе он написал книгу о том, как США и Япония готовили и развязали войну на Тихом океане. Для тех лет, когда недавние союзники по Антигитлеровской коалиции стали злейшими врагами, а бывшие противники строили военные союзы, такой подход к истории был закономерен.
1-й ряд (слева направо): С.Андросов, Л.Итунина, Р.Курникова, С.Ф.Зарубин, Т.Топеха, Л.Мастерков, ?
2-й ряд: ?, А.Попов, В.Прохоров, С.Вербицкий, Ю.Нуждин, Г.Юрьев
3-й ряд: А.Филиппов, А.Дмитриев, М.Ефимов, И.Устинов, А.Пушков, И.Барковский
Если бы надо было выбрать преподавателя, пользовавшегося наибольшими симпатиями студентов, то одним из них наверняка стал бы Степан Федотович. Он был автором нескольких словарей и прекрасным знатоком японского языка. Свои занятия он вёл динамично, легко, с юмором. Да и весь он был «свой»: одевался скромно, в общении был очень демократичным. Особенно он запомнился тем, что был единственным на моей памяти, кто в институт приезжал на собственном… мотоцикле.
Несколько иначе выглядела фигура преподавателя по военному переводу Ивана Ивановича Шлёнкина. На нём ладно сидела форма капитана третьего ранга, а о крепости здоровья свидетельствовал красный цвет лица, что, кстати, давало повод для разных предположений касательно его вредных привычек. Занятия он проводил весело, и время пролетало на них быстро, вопреки специфики самих текстов военных уставов и донесений. Учились мы по составленному им же пособию, которое нам раздавали перед уроком. Не могу умолчать и такой поразительный факт: спустя более двадцати лет (!) Иван Иванович преподавал тот же предмет моему сыну в Институте Азии и Африки при МГУ, правда, уже в чине капитана второго ранга, а вместо старых пособий студенты считывали корректуры нового учебника, автором которого был он же.
Географию Японии нам преподавал Константин Михайлович Попов (1900-1982). Это была очень колоритная личность, хотя внешне он ничем не выделялся: среднего роста, седеющая шевелюра с аккуратным пробором, круглая оправа очков с толстыми стёклами, выдававшие сильную близорукость. Внешне он мог бы быть школьным учителем, бухгалтером, инженером и даже врачом. А был он… впрочем, трудно сказать, кем был доктор наук профессор К.М.Попов.
Он написал несколько серьёзных монографий по экономической географии Японии, ставшие основополагающими трудами в этой области, по которым училось несколько поколений наших востоковедов. Японского языка Константин Михайлович по существу не знал. Лекций, в общепринятом понимании, он не читал. Свои занятия (или, вернее, время, проведённое в аудитории) он использовал для неформального общения со студентами. По его словам, для сдачи экзаменов и зачётов достаточно было внимательно читать написанные им труды. Надо признать, что на экзаменах он был строг, но, как правило, никогда не «заваливал».
Зато на уроках он рассказывал много интересного о своих многочисленных поездках, в том числе и в Японию, куда он часто выезжал в составе разных делегаций. Помнится, однажды я опоздал на урок и появился после звонка.
Как принято, я спросил разрешения преподавателя занять своё место. Константин Михайлович любезно разрешил и тут же рассказал следующую историю.
Однажды, на каком-то международном симпозиуме председательствующий объявил во время дебатов кофе-брэйк на 30 минут. Попов опоздал на четыре минуты и, когда пришёл в зал, то никого не застал. Оказалось, что последний докладчик отказался от прений, и заседание было объявлено закрытым. Отсюда вывод − опаздывать нельзя!
Близорукость Константина Михайловича породила разные забавные истории. Например, такую.
В конце апреля посольство Японии в Москве традиционно отмечало День Рождения императора. На очередном занятии К.М. делился своими впечатлениями о прошедшем приёме. Он был в восторге от гостей и закусок, но обратил внимание, что почти не было японцев. Потом выяснилось, что по ошибке он попал в посольство Нидерландов, которое было расположено в соседнем особняке и где тоже проводился приём.
В конце 60-х годов я работал в Японии. Как-то, поднимаясь по широкой мраморной лестнице на второй этаж (это было в старом здании посольства, построенном ещё при после А.А.Трояновском и снесённом его сыном послом О.А.Трояновским!), я столкнулся с Константином Михайловичем. Мне, действительно, было очень приятно после долгого перерыва встретить своего сэнсэя. Мы очень тепло поздоровались и К.М. , услышав мою фамилию, тоже выразил радость по поводу такого события. Примерно через час я был вызван к послу и застал в его кабинете профессора. Олег Александрович представил меня своему гостю, а тот, в свою очередь, снова выразил полный восторг от встречи со своим студентом, которого он, дескать, не видел уйму лет. В этот момент я понял, что такая реакция вовсе не выражение врождённой вежливости, а просто в силу близорукости Константин Михайлович плохо ориентировался в своих собеседниках.
В общем, прошло уже более семи десятилетий, как я не бывал в здании под номером 13а в Ростокинском проезде. Много воды утекло в Яузе. Давно уже нет ни МИВа, ни даже страны, которую он снабжал достойными кадрами востоковедов. Увы, в памяти не сохранилось множество имён, как преподавателей, так и студентов. Но некоторые всё-таки остались. Среди них Михаил Филиппович Лепешко (1901-1969).
Он вёл на первом курсе занятия по японскому синтаксису и на всю жизнь я запомнил, что «Тори-ва тобу» означает, «Что касается птицы, то она летает», а «Тори-га тобу» − «Птица летает». Научно-практическую ценность работ М.Лепешко может показаться сомнительной для любого человека и даже специалиста. Но не зря существует такая наука как языкознание, которая изучает историю языков, их происхождение, строение и т. п. Работы в этой области имеют не только теоретическое значение, но без них нельзя себе представить деятельность переводчика или педагога-лингвиста. Короче говоря, М.Лепешко многие годы изучал вопросы, касающиеся синтаксиса, и написал кандидатскую диссертацию на тему «Учение о предложении японского языка проф. Ямада Ёсио в свете истории японской грамматики».
Уверен, что эта работа соответствовала всем требованиям, которые предъявлялись в те годы соискателям научной степени кандидата филологических наук. Завершив все необходимые формальности и пройдя горнило предварительного обсуждения на кафедре, Учёный совет института назначил дату предстоящей защиты.
И надо же было такому случиться: незадолго до этой даты, а именно 20 июня 1950 года газета «Правда» опубликовала труд великого Вождя и мудрого Учителя, лучшего Друга физкультурников и писателей Иосифа Виссарионовича Сталина «Марксизм и вопросы языкознания».
С позиции сегодняшнего дня может показаться странным, что спустя всего пять лет после окончания опустошительной войны, которую ещё не знала история человечества, у страны есть более важные проблемы, чем вопросы языкознания. Но оказалось не так! Все советские люди от мала до велика − сталевары и кочегары, гинекологи и маркшейдеры, физики-атомщики и капитаны дальнего плавания обязаны были досконально изучить этот гениальный труд и руководствоваться им в своей деятельности.
Естественно, что «Учение о предложении японского языка» должно было быть основано на постулатах товарища Сталина, хоть сам Ямада Ёсио (1873-1958) создал свою «грамматику» задолго до их появления. В силу создавшегося положения М.Лепешко решился на весьма опасный шаг: в тексте диссертации он заменил фамилию Н.Марра (1894-1934) (этого известного российского филолога Вождь заклеймил последними словами) на Сталина. Подмена была столь очевидна, что на кафедре произошёл жуткий скандал, и защита диссертации была отменена. Кандидатом филологических наук Михаил Филиппович стал только через два года после смерти Иосифа Виссарионовича. Вот такая была история.
Хотелось бы помянуть ещё Якова Александровича Певзнера (1914-2003), известного специалиста по экономике Японии, который читал нам лекции на старших курсах, хоть и не работал в МИВе. Более того, все мы внимательно следили за бескомпромиссной дискуссией с его участием.
Поводом для этой дискуссии стал выход в свет в 1950 году его книги «Монополистический капитал Японии (дзайбацу) в годы второй мировой войны и после войны» Диспут проходил в отделе Японии Института востоковедения АН СССР (ИВАН), возглавлявшемся в то время заместителем директора института, тогда еще членом-корреспондентом АН СССР Жуковым Е.М.
Главным инициатором этой дискуссии выступила старший научный сотрудник института М.И. Лукьянова. Следует иметь в виду, что незадолго до этого локального научного события в стране развернулась широкая кампания против «безродных космополитов». Этот эвфемизм по существу скрывал позорный антисемитизм государственного масштаба. Формально повсеместно подвергались уничижительной критике все, кто пренебрегал открытиями русских учёных и низкопоклонствовал (популярный термин тех лет!) перед Западом. Естественно человек с фамилией «Певзнер» изначально был обречён на провал. На стороне М.Лукьяновой были не столько научные аргументы, сколько «правильная» фамилия. Много позже оказалось, что она избиралась секретарем партийной организации Института экономики, а в 1937-1939 годах прослыла тайным доносчиком на тех сотрудников названного института, кто чем-то не понравился ей. А главное − она готовила к печати одноименную рукопись и собиралась защищать ее в качестве докторской диссертации.
Удивительным в этой дискуссии было другое. Даже тогда несколько учёных мужей, в том числе профессор К.М.Попов, нашли смелость выступить в защиту Я.Певзнера. Правда, тщетно.
Научный диспут завершился публикацией статьи в «Правде» большого партийного начальника, в которой было указано на крупные ошибки Я.Певзнера. Но никаких более серьёзных мер, как обычно бывало в подобных случаях (увольнения, ареста, казни и т. п.), не последовало, а через двадцать лет после кончины Сталина он даже получил Государственную премию.
Слава богу, судьба, хоть и была порой жестока по отношении к Якову Александровичу, но в самые трудные минуты оказывалась милостивой. Она и раньше его берегла. Так, перед войной после окончания МИВа и защиты кандидатской диссертации он в 1941 году был мобилизован и направлен в военно-морскую разведку. Под прикрытием работал в Китае и был арестован японской жандармерией. После двух лет пыток его в конце концов обменяли, и он вернулся на родину. Свою научную карьеру он начал в далёком 1943 году и вплоть до упомянутой дискуссии она развивалась вполне успешно.
Незадолго до смерти Яков Александрович выпустил книгу «Вторая жизнь», которую он определил, как «записки». Позволю себе процитировать её: «Процентов 25-30 того, что я писал в своих книгах и статьях, было правдой… но эту правду я мог давать, только обрамляя её ложью… Были диссиденты, были умственные рабы, и были люди, державшие кукиш в кармане. Я, видимо, отношусь к последним». Вот такие были времена.
Наверное, у каждого ученика бывали любимые учителя. У меня тоже был. В институте я не видел ни одного живого носителя языка. Где-то на третьем или четвёртом курсе разговорную практику у нас вели корейцы. Никакого педагогического образования у них не было, а японский язык они знали, поскольку на нём говорили оккупанты, захватившие их страну. Мало того, что они очень плохо понимали по-русски, но и лексика у них была специфическая. Видимо по своей профессии многие из них были простыми рабочими. Это всё равно, если бы в Сорбонне русский язык преподавал бы слесарь-водопроводчик из нашего ЖЭКа.
Но в один прекрасный день в аудиторию вошёл молодой человек аккуратно одетый, по виду наш соотечественник. На лице его была застенчивая улыбка, и он сразу вызвал к себе симпатию.
Он представился и сказал, что будет вести у нас японский разговорный язык.
Так мы познакомились со Святославом Витальевичем Неверовым (1924-1991). Много лет спустя я узнал его биографию и убедился, что даже сами японцы не верили, что так может владеть их языком инородец.
Он был одним из тех японистов, родители которых после Гражданской войны в СССР оказались в Китае. По-разному сложилась их жизнь, но все они прошли через тяжелейшие испытания и на чужбине, и на исторической родине. Многие стали переводчиками и даже весьма успешными. К их числу безусловно можно отнести и С.Неверова.
Он родился в Харбине. Отец его служил бухгалтером в автобусном парке. С.В. учился в городской школе, потом перешёл в училище, а закончил среднее образование в 1-й Правительственной гимназии. В 1942 году он получил диплом об окончании местного университета и был приглашён туда же на должность преподавателя… японского языка (беспрецедентный случай!). Но вскоре обстоятельства заставили его перейти на работу в государственный банк.
По окончании войны с Японией в 1945 году С.Неверов попал в Советский Союз «по каналам» НКВД в качестве переводчика военнопленных. В этом же качестве он работал на процессе над главными военными преступниками, проходившем в Токио. С 1948 г. Святослав Витальевич учился экстерном в МИВе и одновременно работал на кафедре у академика Н.Конрада. После ликвидации института он перешёл в МГИМО, где дослужился до профессора. Любопытно, что докторскую диссертацию на тему «Основы культуры речи современной Японии» Святослав Витальевич защитил уже будучи лауреатом Государственной премии за участие в составлении Большого японо-русского словаря.
После окончания мною МИВа наши пути с С.Неверовым разошлись и встретились мы с ним спустя двадцать лет на Всемирной выставке в Осака, куда он приехал в командировку. Лично я был очень рад увидеть вновь своего любимого учителя.
Он скончался совершенно нелепо в расцвете сил и полный творческих замыслов: в 1991 году его сердце остановилось во время хирургической операции. Чтобы не заканчивать свой рассказ на этой печальной ноте, добавлю, что его сын Игорь Святославович унаследовал лучшие черты своего родителя, сделал блистательную карьеру на дипломатической ниве, был послом в Швеции, а сейчас занимает высокий пост в Администрации Президента РФ.
Но вернусь в 1952-й год. У меня в руках так называемый «красный диплом» (на самом деле он был обычного темно-синего цвета с припиской «с отличием») и направление в аспирантуру филологического факультета МГУ. Для меня такое решение выпускной комиссии стало полностью неожиданным. Во-первых, я хотел работать и вносить свой посильный вклад в семейный бюджет (у меня уже была жена и предполагался ребёнок), а во-вторых, на протяжении всех лет учёбы не проявлял интереса к филологии, а диплом писал на историческую тему.
Но повторюсь — шёл 1952-й год, побеждённая Япония лежала в руинах, и практически никаких отношений (политических, экономических, культурных туристических) не существовало. А посему «Страновед (Япония)» (такая профессия была указана в моём дипломе) был никому не нужен. Со всего нашего японского выпуска двое-трое остались в аспирантуре МИВа, примерно столько же куда-то исчезли (полагали, что ими заинтересовалась, как тогда шутили, «контора глубокого бурения»), а остальные разбрелись по разным местам. Одна девушка (симпатичная с ямочками на щёчках) стала дежурной по этажу в гостинице «Савой» (на встрече выпускников через пару лет рассказывала, что за ней ухаживал их постоялец… Ли Харви Освальд. Тот самый!), другой устроился инструктором по физкультуре, а третий был даже избран первым секретарём Сокольнического райкома комсомола. Кстати, несколько лет спустя я случайно разговорился с одним урологом из Центральной клинической больницы и он сказал, что учился в МИВе на японском отделении!
Короче говоря, я не без страха и сомнений отправился на Моховую улицу в старое здание Московского Университета имени М.В.Ломоносова − подлинный храм отечественной науки.
Продолжение следует.
