Недавно, на протяжении нескольких месяцев на сайте ОРЯ частями публиковалась книга «Путь к Цусиме. По неопубликованным письмам вице-адмирала З.П. Рожественского. Автор − Саркисов Константин Оганесович, известный японовед, историк.
Сегодня мы предлагаем вашему вниманию воспоминания К.О. Саркисова о своей интересной, красочной и насыщенной событиями жизни…
… Я недавно отметил три четверти века. Порог, который не все переступают, особенно в нынешние времена. К нему я отношусь, вернее, стараюсь относиться философски, пытаюсь настроить себя на японское «саби» − эстетику светлой печали увядания. П’атина (ударение, наверное, на первый слог, так как оригинал не французский, а итальянский/латинский, да и в английском это первый слог) памяти − воспоминания о прошлом с налетом, как на старых монетах, придает им ощущение подлинности и непонятной грусти о том, что уже повторится. Патина появляется и в голове (в этом случае она уже смахивает на паутину) − желтеют страницы памяти, и пока они не опали, нужно успеть прочитать, что на них еще можно разглядеть.
Я родился в Ереване в 1942 г. Память сохранила образ темного неба, освещенного блуждающими по небу прожекторами. Но детство, средняя школа − все это в Баку. В атмосфере советского, русскоязычного восточного города, в самом воздухе и орнаменте домов, в лицах и многоголосье уличного шума, присутствовал скорее Ближний, а не Дальний Восток. Рождение в этом городе Зорге, прославленного разведчика в японской столице, тоже не могло повлиять на мой жизненный выбор в пользу Японии. В ту пору о его существовании никто не догадывался. Причудливый барельеф «доктора Зорге» с глазами то ли волка, то ли орла, появился в столице Азербайджана только в 1981 г. Этот «шедевр» лауреата Ленинских и Сталинский премий Цигаля по какой-то причине сохранился после советской власти.
И теперь я имею косвенное отношение к Зорге − живу в городе Коганэи, в 25 км от Токио в районе Тама, где на кладбище могила героя Советского Союза. От меня до нее − 20 минут езды на велосипеде. Более 35 лет назад во время моей работы в советском посольстве здесь принимали в пионеры мою дочь. А сейчас, если это удается, 7 ноября в день казни советского разведчика, когда деревья раскрашиваются в желто-красный цвет и кладбище становится особенно красивым, вместе с японскими учеными-энтузиастами посещаю эту могилу.
Выбор Японии как профессии был случайностью, или, вернее, дань моде. Я учился на первом курсе филологического факультета ЛГУ на кафедре немецкого языка, хотя подавал на факультет журналистики, куда я не попал − нужно было иметь два года практической работы. Говорят, есть путеводная звезда, она же судьба, что ведет человека по жизни. На самом деле все было проще. В одном здании с филфаком располагался восточный факультет. Общими порой были и аудитории, и компании. В одной из таких компаний друзья из востфака убедили меня расстаться с немецким − великим, но не очень перспективным с точки зрения карьеры в будущем. Не в той мере, как сейчас, но и тогда мы стремились к успешной карьере.
Переход из одного факультета на другой измерялся 10 — 15 метрами − расстоянием от одного деканата до другого, где нужно было подать заявление о своем желании. Это не возбранялось, но было условие − перейти можно было на тот же курс, в моем случае на второй. Бесплатное обучение предполагало, что я не мог злоупотребить народными деньгами, продлив свое обучение на один год, что случилось бы, если бы я пошел на первый курс.
Оставался выбор языка. За отсутствием «голубой мечты» по поводу определенного языка, хотелось выбрать что-то экзотическое и перспективное. Страсть к экзотике проявилась еще в школе, где один из тридцати девчонок я осваивал стенографию, что значительно позднее помогло в научной работе − быстро переписывать архивные документы, копии с которых нельзя было снимать
Наиболее популярными из экзотичных тогда языков были суахили и японский. Это странное, особенно сейчас, сочетание отражало политические реалии тех лет: пробуждающиеся после колониализма Африка и Япония, поднимавшаяся с колен после жестокого поражения войне.
В освоении японского языка сложным оказалось не произношение или грамматика, а иероглифика. Казалось, что запомнить иероглифы невозможно. Со временем чувство отчаяния (я должен был догнать сокурсников) исчезло. Во-первых, я понял, что есть логика в каждом написании: ключи и фонетики. А со временем проникся и эстетикой иероглифического письма. А главное, я понял, что без нее нет японского языка, а значит и японской культуры и идентичности.
Неловко говорить прописные для японоведов истины, но по сравнению с Китаем культура Японии − малое дитя. Когда пробудилось японское самосознание, рядом был Китай, насчитывавший уже несколько тысячелетий развития. Впитывание важнейших элементов китайской культуры шло по закону сообщающихся сосудов. Из трех главных заимствований − государственность (рицурё), религия (буддизм) и иероглифическое письмо (кандзи) − последнее имело самое глубокое и долговременное влияние. Недаром «слово» − начало всего сущего. Можно было бы сказать о буддизме, как о «системообразующем элементе», но благодаря своей внутренней нравственной и философской мудрости, он не уничтожил исконную языческую веру древних японцев, а стал с ней сосуществовать, порой сливаясь воедино.
Иероглифика пришла вместе с литературой религиозного и этико-философского содержания и использовалась не только для письменного выражения устного оригинального языка Ямато («ваго»). Она породила огромный пласт новых слов, ставших органической частью языка − китаизмов («канго»). На сегодняшний день в словаре нормативного японского языка китаизмов («канго») около половины, а исконно японских «ваго» − меньше трети. Несмотря на преобладание «канго», язык нельзя считать китаизированным. Грамматика как сердцевина языка, остается «ваго». Иероглифы − основа фонетического письма «кана».
В Корее, где абсорбция китайского языка шла похожим путем, в 70-е прошлого столетия иероглифы выбросили на свалку, утешая национальное самолюбие и представление о самодостаточности, нанеся при этом, как мне кажется, огромный ущерб своей культуре. В Японии в конце 19 века и начале 20-го были попытки отказаться от иероглифов, но все они были провальными. После нескольких волн незначительного упрощения написания иероглифов, они сохранились в плоти языка. В Китае провели радикальную реформу по сокращению числа строк, и теперь многие иероглифы выглядят как общипанные куры. На праздновании 25-летия нашей Ассоциации японоведов я рискнул в длинном рифмованном тосте выразить свое восхищение тем, что Япония, несмотря на все соблазны упростить иероглифы или заменить их на фонетическое письмо, чтобы сделать доступным для широких масс, сохранила иероглифику, сделав ее органически своей:
…Для нас* иероглифика
Как крест для понтифика
Япония ее сохранила
Китай исковеркал, Корея убила…
* российских японоведов
В Токио несколько лет назад в Национальном центре искусств на Роппонги я попал на выставку картин, где иероглифы были расписаны вольной рукой и фантазией художника.
Иероглифику на кафедре японской филологии Восточного факультета Ленинградского университета преподавал доброй памяти Михаил Федорович Хван. Он, как и большинство японоведов на Дальнем Востоке, в Москве и Ленинграде, подвергся сталинской «чистке». 20 лет лагерей не сломили его воли. Фанат иероглифического письма, он разработал систему прочтения японской скорописи. Помню защиту его кандидатской в Актовом зале Института востоковедения в Москве. В зале скромно сидели, поддерживая его морально, его старые друзья-коллеги академик Николай Иосифович Конрад и его жена Наталья Исаевна Фельдман, автор фундаментального Японо-русского учебного словаря иероглифов.
В изучении языка мне очень помогли преподаватели японской кафедры. Со мной дополнительно и безвозмездно занималась заведующая кафедрой Евгения Михайловна Пинус. Обаятельный, в высшей степени интеллигентный человек, с лицом, как ни странно, героинь японских гравюр. Она свою жизнь посвятила переводу Кодзики (древнейший памятник японской культуры). Такими же интеллигентными и доброжелательными были и остальные преподаватели кафедры. Добрым словом хочу вспомнить Андрея Андреевича Бабинцева. Он читал грамматику японского языка. Тогда не было учебника, и он трепетно перелистывал страницы своей тонкой тетрадки, листы которой были в большой части оторваны.
Нас было четверо на курсе в японской группе, потом осталось двое. Потом к нам присоединилась Ирина Мотобрывцева. Мы тогда не знали, что ее в 1964 г. исключили из Московского университета за отказ давать показания по т.н. «делу на площади Маяковского», и по просьбе Ирины Львовны Иоффе Е.М. Пинус зачислила ее в нашу группу. Нас стало трое. Мой близкий друг Боря Пищик в 70-е г. был корреспондентом «Нового времени» в Японии.
Лекции профессоров перемежались с веселой и безалаберной студенческой жизнью на скудную стипендию и деньги, которые присылала моя мама из своей не менее скудной пенсии. Питание на полтора рубля в день в университетской «Академичке» и разбросанных по городу «Сосисочных», где крохотный салатик «Оливье» с толстой сарделькой были по карману и казались пиршеством. Запомнились и пирожки с капустой, нежнейшие и ароматные, в «Пирожковой» на Невском, если идти к Зимнему по правой стороне.
Сейчас я понимаю, каким великим было счастье учиться в Питере. Из окна факультетской библиотеки через Неву − «Медный всадник» и купол Адмиралтейства. Нас учил и воспитывал сам город, его красота, величие и гармония форм. Помню первые пробы на поприще переводчика с японскими туристами и делегациями, практику в «Интуристе». Мы все переводчики с разными языками сидели в одной общей комнате, и как-то меня позвали к телефону, чтобы я переговорил с японцем. Все, затаив дыхание, ждали, как прозвучит это редкий для слуха язык. Помню грохот смеха, когда я произнес «моси-моси«.
Была практика на Камчатке на судах советской рыбоохраны по контролю за ловлей японцами лососевых в «конвенционных водах». По несколько суток невыносимая килевая качка, о которой еще писал Гончаров во «Фрегате Паллада». Постепенное отвращение к красной икре, которую можно было есть ложками. Несколько дней отдыха в Петропавловске-Камчатском среди сопок и убогих домов, и снова выход в море − острова Беринга и Медный. Температура воды в разгар лета около 4 градусов − если упадешь и не утонешь, то замерзнешь. Как нечто невероятное для себя теперь, вспоминаю свои отважные прыжки на волне с борта одного СРТ на другой.
Однажды инспектора и меня взял на борт наш советский эсминец. Красавец большой военный корабль с пушками мы, ни капельки не смущаясь, выдавали за судно рыбоохраны до смерти перепуганным японским рыбакам. Жили мы вместе с офицерами корабля, питались вместе с ними в кают-компании. Там стоял рояль и некоторые из офицеров музицировали. Меня это восхищало и наводило на мысль, что традиции русского флота были настолько сильны, что умудрились сохраниться и в советское время.
***
Переезд из Ленинграда в Москву по-своему был прыжком с одного борта на другой. Но здесь не было большого риска. Я вспоминаю Игоря Александровича Латышева. В ту пору энергичный, прогрессивный и активный, он приехал в Питер в поисках аспирантов. Выбор темы моей диссертации принадлежал ему. Она возникла после его общения с директором Института востоковедения. Бабаджан Бабаджановичем Гафуров был по-своему легендарной личностью. Продукт эпохи, номенклатурный ученый, он был мягким, мудрым человеком и даже прогрессивным. Еще первым секретарем Таджикистана он установил хорошие отношения с Сусловым и был недосягаемым для критических укусов со стороны партийных ортодоксов среднего калибра. Помню, как он защитил молодого доктора наук, ныне академика Нодара Симония от одного из таких со Старой площади.
Моя кандидатская была о Японии и ООН. Латышев был занятым человеком − секретарь Парткома Института, командировки по линии «Правды» в Японии. Я был предоставлен сам себе, чем и пользовался. Тянул с окончанием работы. Закончился срок аспирантуры, без ее защиты меня приняли в штат Института на должность м.н.с с зарплатой в 70 с лишним рублей. Моя жена, с которой мы уже прожили более 50 лет, никогда не роптала. Как и выбор специальности, так и жены, − главные удачи моей жизни.
Выручали переводы устные и письменные. Потом дар Небес − поездка почти на год на Всемирную выставку Экспо-70. После токийской Всемирной Олимпиады 1964 г. это было второе по счету самоутверждение страны, и уверенное движение к титулу «второй экономической державы». Теперь, когда это место уже около 10 лет принадлежит Китаю, перенесение олимпиады в Токио из-за коронавируса, родившемся в том же Китае, с неясной перспективой ее проведения в следующем году − удар, который трудно перенести.
В 1964 году начинался японский бум. Сколько потребительского счастья и материального благополучия дарили радиоприемники, магнитолы, комбайны, «Тосиба», «Хитати», «Сони», «Панасоник» и др. Теперь, когда их место заняли Самсунг, LG, китайские Lenovo и Huawei, утешаешься мыслью о технологической «пирамиде» − японцы просто ушли вверх, оставив нижние этажи своим соседям.
Диссертацию я защитил в 1974 г., а в следующем году вышла моя первая книга «Япония и ООН». Прошло еще немного времени. Гафуров умер, и с ним ушла целая эпоха Института востоковедения.
То было во сне или в сказке
Переулок звался Армянским
В полинявшей красоте
Старинного особняка
Жизнь текла как река
В благословенном храме науки
Все было, все кроме скуки
На лестницах, в коридорах
Споры, ученые разговоры
Два-три раза в неделю
Чередою годы летели…
Новым директором стал Евгений Максимович Примаков. Умный и деликатный человек, который, впрочем, при необходимости мог быть и жестким, он не трогал первое время традиции прежних времен. Так, например, при нем и при его огромной энергии и пробивной силе был, наконец, издан Большой русско-китайский словарь, за что коллектив авторов получил Государственную премию. Но, сохраняя фундаментальные исследования востоковедения, он их начал разворачивать в сторону современности и актуальности.
***
Одно из нововведений Евгения Максимовича было учреждение в советских посольствах за рубежом постов представителей Института востоковедения. По постановлению ЦК КПСС, они должны были быть в семи странах. На Ближнем Востоке, в Индии. Я был первым, кого в 1979 г. послали в Японию. Через четыре года на замену приехал Юра Кунадзе, а за ним − Андрей Кравцевич. В посольстве, где я работал в ранге первого секретаря, меня определили в группу по культуре. Эта сфера деятельности посольства была оголена после бегства журналиста Станислава Левченко, как раз за месяц до моего приезда. Стаса я знал − он был в аспирантуре у Латышева.
Культура это близко к науке и мне было вполне комфортно. Успевал писать аналитические записки для Института, принимать командируемых ученых, не только из ИВАН, добывать литературу по экономике и политике Японии и посылать диппочтой в Институт. Одно из достижений − соглашение о безвалютном обмене с Университетом Кэйо, кузницей командных кадров для японского бизнеса. В памяти картина тех дней. В старинном здании административного корпуса университета из красного кирпича в духе европейских замков Евгений Максимович Примаков и ректор университета Исикава Тадао, известный японский китаист, ставят свои подписи под этим документом.
Посольство, куда я попал, возглавлял Дмитрий Степанович Полянский − выходец из высшей партийной номенклатуры добрежневского периода. Япония была почетной ссылкой для него, и его любимым занятием были воспоминания о прошлом. Он охотно встречался со всеми, кого бы я к нему ни приводил из заезжих ученых. Всем рассказывал о том, как Хрущев в свое время из-за того, что Полянский якобы выступал против разделения партии на сельские и промышленные обкомы, прозвал его «турком рязанским». В посольстве ходил анекдот, как в небольшом садике рядом с резиденцией посла, его, нового человека, враждебно встретила обитавшая на одном из деревьев ворона. Она норовила сесть ему на голову и больно клюнуть. Нужно знать японских ворон − они чуть крупнее наших, с острым загнутым клювом и иссиня-черные. Посол интересовался у спецслужб, представленных в посольстве, не провокация ли это японской полиции. Его успокоили, как могли, у ворон, мол, сильно чувство собственной территории, которую они защищают от чужаков.
Работа в посольстве заканчивалась осенью 1983 г. В моей командировке мне «повезло»: я приехал после скандала с бегством Левченко, а уезжал после инцидента с южнокорейским самолетом, в котором погибло около 40 японцев. Атмосфера вокруг посольства была тяжелой. Именно в это время в Токио на Всемирную конференцию востоковедов приехала наша делегация во главе с Георгием Федоровичем Кимом.
Востоковедение в Японии неофициально «опекал» младший брат императора принц Микаса (Такахито). Четвертый сын императора Тайсё был не только самым младшим, но его отделяли от старшего брата, императора Хирохито, целые 15 лет. Принц Микаса скончался в 2016 г. в возрасте 101 года. От своих братьев он отличался большей демократичностью и свободой взглядов − в предвоенные годы выступал с резкими замечаниями в адрес военных, их зверств в Китае. После войны, как простолюдин, ездил в городском транспорте, дружил с неименитыми людьми. Один из них − мой старый друг и коллега профессор университета Окаяма, видный японский русист Ясуда Коити. Они с принцем учились вместе, в послевоенном Токио ходили по «идзакая» − японским закусочным. По просьбе Ясуда принц принимал советских востоковедов − Георгия Кима и еще несколько человек. В посольстве по этому случаю мне выделили гостевой «Мерседес», на котором не без труда и волнений я привез делегацию в резиденцию принца в районе Аояма.
Я сохранил эту уникальную связь с принцем. Его гостем был и Примаков, в более поздние годы Ростислав Борисович Рыбаков. В ответ на подарок принцем японских книг по востоковедению наш институт преподнес ему коллекцию книг своих ученых с авторскими подписями.
***
Я вернулся в Институт, но не в родной Отдел Японии, а в подразделение, которое занималось международными отношениями. Примаков хотел, чтобы я расширил свой кругозор и ушел от чисто японской тематики. Это был полезный опыт. Взгляд на Японию как часть региона и глобального мира. Но скоро в ИМЭМО ушел сам Примаков, Латышев уехал в очередной раз в Японию, и Георгий Федорович Ким, одна из светлых личностей на моем жизненном пути, перевел меня в Отдел Японии.
Отношения с Примаковым сохранились. Как-то в кабинете у Кима, тогда врио директора ИВАН, Евгений Максимович пригласил меня на беседу. Он предлагал перейти в ИМЭМО. Я согласился и даже уже прошел партком этого института. Его возглавлял Сережа Благоволин, известный и как специалист по военно-стратегическим вопросам, и как один из нескольких мужей Виктории Федоровой, дочери советской актрисы Зои Федоровой и американского адмирала Тейта.
В последний момент я передумал и остался в ИВАНе. В МГИМО пришел вернувшийся из Японии Юра Кунадзе. Примаков простил мое «вероломство» и я сохранил с ним теплые отношения. Несколько раз сопровождал его в поездках в Японию, а в нулевые годы, когда я уехал в Японию на долгие годы, сопровождал его в поездках по стране. Он приезжал в качестве председателя ТПП, но, несмотря на новую должность, не имевшую прямого отношения к политике, его принимали всегда на высшем уровне.
С Евгением Максимовичем мы побывали в Кагосиме, в храме моего близкого знакомого Икэгути Экана, Великого Мастера эзотерического буддизма школы Сингон Миккё.
Неподалеку от Кагосимы в курортном местечке Ибусуки, известном своими «песочными ваннами» (вас «закапывают» в горячем песке с лечебными свойствами) «по секрету» мне показали альбом с фото Ельцина, его жены и дочери во время частного визита давно ушедшего в отставку российского президента.
По своему опыту негласных контактов в решении ближневосточного кризиса, Примаков пытался найти влиятельных людей в Японии, с которыми можно было бы без «слива» в прессу обсуждать территориальную проблему − найти компромиссное решение, приемлемое для обеих сторон. Но каждый раз его ждало разочарование. На следующий день какая-нибудь из газет публиковала заметку о «конфиденциальной встрече». «С твоими японцами нельзя говорить откровенно«, выговаривал он мне.
У Евгения Максимовича была невероятная аура, энергетика экстрасенса. Как-то в кабинете на 7-м этаже белого одиннадцатиэтажного здания советского посольства в токийском районе Адзабу в нескольких сотнях метров от Токийской телевизионной вышки его принимал посол Петр Абрасимов. Встретив вначале сухо, по-чиновьичьи, он потом чуть ли не обнимал Примакова и крепко жал ему руку у самого порога своего кабинета. По ходатайству профессора Симотомаи Университет Хосэй, партнер ИВ РАН присудил ему звание почетного доктора наук.
Аура помогала Примакову наладить контакт с идейными и политическими противниками. Были тесными отношения с одним из японских «куромаку» (влиятельный человек, держащийся в тени) японской политики − Суэцугу Итиро. Они возникли еще в период, когда Примаков был заместителем у Иноземцева, начинавшего по заданию ЦК советско-японский диалог по «второй дорожке».
Выпускник знаменитой школы военной разведки («Накано гакко») Суэцугу как-то подарил мне тонкую тетрадку зарисовок в Москве, в том числе детально выписанных стен Московского Кремля. В школе тренировали их зрительную память, которая заменяла фотоаппарат. Не раз доводилось переводить беседы Примакова и Суэцугу один на один по островам. Суэцугу говорил то спокойно, то взрывался, но «Максимыч» оставался невозмутимым и все заканчивалось мирно. Бывший военный разведчик был откровенным, деловым и верным своему слову. Кстати, Суэцугу опекал и приехавшего как-то в Японию Геннадия Зюганова и через друзей организовал финансирование издания в Японии книги лидера российских коммунистов. По ходатайству Примакова Суэцугу − одного из организаторов движения в Японии «За возвращение Северных Территорий» − наградили орденом Дружбы Народов. В этом был Примаков: дать понять японцам − проблему нельзя решать с позиций врагов, бывших или настоящих, ее решать можно только с позиции «дружбы», нынешней и будущей.
Награду Суэцугу вручали в российском посольстве в знаменитом зале на втором этаже с хрустальными люстрами и огромным серебристым панно филигранной чеканки с изображением Москвы работы Зураба Церетели. Суэцугу благодарил, но потом говорил окружавшим, что вместо ордена предпочел бы получить «острова». В один из приездов в Японию, узнав от меня о смерти Суэцугу, Примаков в первый же день утром поехал на кладбище. В присутствии вдовы он принял участие в ритуале омовения могильного камня на кладбище в районе университета Васэда.
Георгия Кима, как говорили, из-за его национальной принадлежности, так и не поставили во главе Института, как, впрочем, до этого не сделали академиком. Кадровые вопросы решались не в Академии, а в ЦК, где считали, что одного Кима (Максим Павловича) для Академии достаточно. Но его национальность пригодилась в другом. В 1989 г. с Кимом и с его замом по международным делам Колей Васильевым мы должны были из Токио инкогнито лететь в Сеул на встречу с президентом Южной Кореи Ро Дэ У. Решение принималось на самом верху. На Старой площади в маленьком кабинете Георгия Шахназарова, заместителя заведующего Международным отделом, мы проходили собеседование. При нас Шахназаров по «вертушке» звонил Владимиру Крючкову по соседству на площадь Дзержинского. Говорил на «ты» − когда-то они работали вместе в команде у Андропова. Крючков поддержал идею установления отношений с Сеулом вопреки старой концепции «перекрестного признания» Вашингтоном и Токио − Пхеньяна, Москвой и Пекином − Сеула.
На глазах реализовывалась горбачевская дипломатия «нового политического мышления». Но отношения с Северной Кореей пока не менялись, и наш визит был засекречен. В Токио мы жили в Международном Доме Японии на Роппонги, ставшем для японоведов нашего Института и для многих других «отчим домом» с его маленьким, но роскошным в японском стиле садиком и столовой с неизменной в разных видах яичницей на завтрак.
Все шло идеально, но внезапно занемог Ким. С помощью наших старых и верных друзей из японской компании «Искра» сделали обследование и обнаружили тяжелое заболевание. Ему пришлось возвращаться. Но он уговорил нас с Колей продолжить путь в Сеул без него. Ставки были велики, и он не хотел, чтобы его болезнь стала помехой.
Как только было принято решение в Москве, мы перебрались в Отель Окура и я сразу почувствовал негласную опеку сотрудников южнокорейского посольства − нечто незримое и обволакивающее в духе рассказа Жванецкого о личной встрече с Путиным в театре своего друга Александра Калягина.
Сеулу был важен этот визит, и нас оберегали от возможных акций со стороны северокорейской агентуры. Но мы этого не боялись. Может быть потому, что до этого у нас были хорошие отношения с местной северокорейской диаспорой. В прежние годы вместе с Георгием Федоровичем несколько раз посещали Всеобщую Ассоциацию корейцев в Японии «Тёсэн Сорэн»: массивное многоэтажное здание в самом центре японской столицы в двух шагах от университета Хосэй.
Накрытый изысками корейской кухни стол в огромном зале под портретами во всю стену Ким Ир Сена и хозяин этого стола председатель Ассоциации Пак Док Су. Только его охране на приемах в советском посольстве позволялось иметь при себе огнестрельное оружие. Когда бываю в Токио, и сейчас в почтовом ящике нахожу конверты со штампом Ассоциации с приглашением на мероприятия. Стараюсь не упускать возможность побывать в этой неофициальной миссии КНДР в Японии. Ее нынешний председатель вполне разумный человек. В компании с общими знакомыми японцами с ним интересно беседовать.
На следующий год после неудачной попытки Ким все же приехал в Сеул и там встречался с президентом Ро Дэ У. Все это уже было при новом директоре Института Михаиле Степановиче Капице. Большого роста, с импозантной осанкой дипломата высокого ранга, он был яркой фигурой. Ему не были чужды слабости настоящего мужчины. К тому же он слыл «вольнодумцем» − позволял себе в разговорах отходить от «линии партии». После его лекций и выступлений в обкомах в ЦК сыпались письма и доносы «ортодоксов». Он был антиподом своему непосредственному начальнику Громыко. Но тот его покрывал и жаловал за свободу высказываний, которое себе не мог позволить.
В Институте Капице было скучно, но с нами, японоведами, он не скучал. С ним нередко мы ездили в Японию, где работали многие из его бывших подчиненных. Он не был «упертым» в отношении самого острого вопроса в двусторонних отношениях − территориального. Этот вопрос внезапно стал актуальным в связи с визитом Горбачева в Японию. С подачи Васи Саплина меня включили в состав подготовительной группы в Международном отделе ЦК. В кресле почти бессменного главы этого почтенного заведения Бориса Пономарева теперь сидел Валентин Фалин. Но работу с нами вел его заместитель Карен Брутенц. Аналогичная группа была создана в МИДе, где главную скрипку играл мой друг Саша Панов, сделавший очень много, чтобы найти компромисс, приемлемый для обеих сторон. И если до сих пор вопрос не решен, не его вина.
Тогда, не сговариваясь, в ЦК и МИД пришли к выводу, что единственным реальным вариантом является подход к проблеме с международно-правовой позиции. Исходной позицией должны служить договора, под которыми стоят подписи стран и ратифицированные Верховным Советом СССР и японским парламентом: для Японии − Сан-францисский мирный договор 1951 г. и Совестная советско-японская декларация 1956 г., для Советского Союза − Декларация 1956 г. По этому документу передача Японии двух островов после подписания мирного договора − обязанность для СССР.
Нынешние попытки ослабить этот непреложный факт утверждениями, что в тексте ничего не сказано об условиях передачи − рассуждения от лукавого. Раз не сказано, значит, никаких принципиальных условий нет и не может быть. Точно так же японцы лукавят относительно своего отказа от Курильских островов, мол, четыре в них не входят, в то время как Кунашир и Итуруп определенно относятся к ним. Если бы они не входили, это должно было быть зафиксировано в тексте. Раз не сказано, значит, отказ был от всех. Это закон договора. На эту тему можно было бы говорить еще много. В 2015 г. вышла российско-японская коллективная монография «Российско-японские отношения в формате параллельной истории». Там об этом подробно написано.
Во время визита Горбачева меня включили в состав делегации сопровождения − в ней были деятели науки, культуры, видные журналисты. На неофициальных пресс-конференциях по поручению директора ТАСС Игнатенко я изворачивался, как мог, отвечая на вопросы по территориям. В Токио принимающая сторона предоставила нам автомобили − один на двоих. Я попал в компанию Галины Волчек. Мне транспорт был не нужен, и она распоряжалась им одна.
Горбачев не пошел на признание обязательства вернуть два острова. Его популярность и влияние на политическую ситуацию в стране в тот период были, как говорят, ниже плинтуса. Но он согласился признать существование проблемы японских претензий на четыре острова, назвав их по именам, согласился, что решение этого вопроса является условием заключением мирного договора. В другой форме уже через год в 1993 г. в Токийской декларации то же самое сделал Ельцин.
Визит был в апреле 1991 г., а через несколько месяцев случился ГКЧП, который возглавил Янаев, который, кстати, был председателем комиссии по подготовке визита Горбачева в Японию. Я его помнил еще по Комитету молодежных организаций. Нормальный, взвешенный, простой без фанаберии. На заседаниях Комиссии он больше молчал.
Через год, когда власть в стране поменялась и президентом стал Ельцин, во второй половине апреля я снова ездил с Горбачевым в Японию. На этот раз это был простой гражданин своей страны. Нас было всего десять человек. В команду входил и главный научный сотрудник нашего Института Алексей Кива, тогда и сейчас видный политолог. По вечерам в многокомнатном номере Горбачевых в отеле «Тэйкоку» мы собирались на обсуждение прошедшего и предстоящего дней. Пили чай с виски. Ухаживала за нами Раиса Максимовна, в разговоры не вмешивалась. Она производила очень хорошее впечатление в резком контрасте с тем, что о ней говорили в обществе.
Везде, где бы ни появлялся бывший советский президент, сбегались люди − популярность «Горби» была огромной. На этом фоне казался диким и по сути варварским «бойкот» его со стороны российского посольства. Из МИД России пришла «указиловка» с ним не встречаться и не принимать. В той же гостинице «Тэйкоку» в это время проходила презентация фильма «Сны о России» по роману Иноуэ Ясуси о скитаниях по России японцев, которых морским течением занесло на Алеуты, и они были вынуждены добираться до Петербурга, чтобы получить разрешение на возвращение домой. Из блистательного состава актеров, снимавшихся в этом кино: Юрий и Виталий Соломины (граф Безбородко и Шелехов), Евгений Евстигнеев (придворный садовник) на презентации я видел только Марину Влади (Екатерина II) и Олега Янковского (Кирилл Лаксман). Они узнали, что в гостинице остановился Горбачев, и прислали депутацию с просьбой принять участие в банкете. Горбачев согласился и только здесь какой-то дипломат из нашего посольства осмелился подойти к бывшему президенту.
Японское правительство и МИД Японии, которых новая власть в Москве тоже просила не встречаться с Горбачевым, выполнили это требование лишь наполовину. Вице-премьер и министр иностранных дел Ватанабэ устроил обед в честь делегации, но премьер-министр Миядзава Киити не встречался. Японцев можно было понять. Начало 1992 г. − только договорились о визите Ельцина в Токио. В январе этого года Ватанабэ Митио приезжал в Москву. Он должен был встретиться с президентом новой России, но в последний момент встреча была отменена. Токио нервничал − не знал, что ожидать от «непредсказуемого» политика.
***
В 90-е годы в Институте возникла идея создания на базе отдела Японии Центра японских исследований. Меня сделали руководителем Центра на правах замдиректора. Зарплаты, славы и авторитета от этого не прибавилось.
Мы старались идти в ногу со временем. Монография «Японский феномен» − один из примеров попытки заглянуть чуть-чуть поглубже в особенности японской идентичности, не скатываясь в апологетику. В 2018 году к 200-летию нашего Института востоковедения под редакцией Ирины Лебедевой, моей боевой подруги все те годы, Саши Мещерякова и Димы Стрельцова вышел обновленный вариант. Писать предисловие к нему спустя 20 с лишним лет было труднее. Феноменальный рывок Китая, оставившего по количественным параметрам далеко позади не только Японию, но и все остальные страны за исключением США, заставил напрячься, чтобы еще раз доказать «феноменальность» ее послевоенного роста даже на фоне китайского скачка. Вот и сейчас в борьбе с пандемией все говорят о Китае и Южной Корее, а достижения Японии остаются в тени. Между тем, на 17 июня число заболевших в Японии менее 18 тыс , а в России более 550 тыс. С учетом близости Японии к очагу коронавируса − Китаю, скученности населения, его размеров, не уступающего России − 126 млн человек, это большой успех.
Сейчас стало, как кажется, легче с изданиями наших книг и вообще с работой Ассоциации − она получает щедрую помощь и финансирование со стороны Международного Фонда Шодиева. Главу Фонда Фаттаха я помню по первой командировке в Японию по линии Института. Он работал в Торгпредстве. Уже тогда выделялся своим безукоризненным японским. У нас с ним было много общих друзей. Несмотря на то, что Фаттах стал бизнесменом международного масштаба, он до сих пор сохраняет с друзьями по Японии самые тесные товарищеские отношения.
Финансовую помощь в «лихие 90-е» нам оказала японская компания «Искра». С ее помощью началось регулярное издание брошюр «Японский опыт для российских реформ». С теплотой вспоминаю всех своих коллег того славного времени. С благодарностью думаю о Владимире Николаевиче Еремине. Он меня вдохновлял на многие хорошие дела. Мы с ним занимались созданием Ассоциации японоведов, которая теперь и выросла, стала авторитетной и очень активной. Ее сейчас возглавляет Дима Стрельцов, и это большая удача. Он сам крупный ученый, специалист и прекрасный организатор коллективных работ.
В 1996 году я уехал в Японию на два года преподавать в университете Хосэй и стал «невозвращенцем»: остался в Японии на 16 лет. До сих пор я там провожу многие месяцы в году. После моего отъезда «на хозяйстве» в ИВАНе остался Андрей Кравцевич, но вскоре и он уехал и по тому же адресу. В Центре, который я покинул, меня не осуждали, по крайне мере в глаза − время было такое, но комментировать свой поступок как-то не хочется. Нечего сказать. В самые трудные годы Центр сохранялся, благодаря мужественной «борьбе» за выживание женского коллектива. Это Эльгена Молодякова, Ирина Лебедева, Мая Герасимова и Лена Катасонова, которая теперь его возглавляет.
Лена предложила мне вернуться в лоно Отдела. Когда-то я ее принимал в Отдел, где она обрела свою нишу − историю японских военнопленных в лагерях после второй мировой войны. Помню встречу с ее японским партнером − милым старичком, председателем Ассоциации бывших военнопленных. Но потом она стала заниматься культурой и писать большие хорошие книжки. Все защитились и стали докторами наук. Я так и остался кандидатом.
В японском центре была тоненькая прослойка мужчин, и один из них − мой старый товарищ и «просветитель» по новостям музыки, кино, книг и событий мире − Юрий Денисов, авторитет в области научно-технического развития Японии. Он знал, почему японские «Сони» и «Панасоники» уступили первенство «Самсунгам» и «Леново».
***
В Японии я читал лекции на японском языке в университете Хосэй, а также в таких престижных вузах как «Хитоцубаси» и «Кэйо». Потом я стал штатным профессором провинциального университета «Яманаси Гакуин». В последнем перед уходом на пенсию мне присвоили звание «почетного профессора». Это лестно − обычно «почетными» делают не всех и только при наличии 20 лет работы. Я там проработал всего половину этого срока.
Но это были насыщенные годы. Профессионально мне это дало много. Лекции составлял сам, на японском языке по обширной тематике «Япония и Азиатско-тихоокеанского региона». Это были отношения Японии с Китаем, Россией, США, Европой, ЮВА. Отдельной темой была Индия. Готовясь к ней, я обнаружил, что неподалеку от моего жилья на станции «Коэндзи» на территории буддийского храма находится могила одного из героев движения за независимость Индии Субхаса Чандра Боса. Когда-то заклейменный как коллаборационист в современной Индии, особенно бенгальцами, он почитается наряду с Ганди и Неру.
Были лекции по внешней политике Японии на английском языке для иностранных студентов. В форме семинарских занятий с ними посещал буддийские и синтоистские храмы, в том числе храм Ясукуни и Музей «Юсюкан» на его территории. Предлагал студентам самим определить, насколько искажена представленная в ней история Японии в войне с Китаем и во второй мировой войне.
В целях знакомства студентов с богатой японской историей организовывал посещение православного храма Вознесения (Николай-до) в районе Отяномидзу. У меня были добрые отношения с русскими служителями храма. Последний из них − отец Герасим. Замечательный, отзывчивый, он принимал нас в храме, проводя прямо к алтарю, знакомил моих студентов с православием в Японии.
Бывал со студентами и в католическом храме − Кафедральном соборе Пресвятой Девы Марии. Шедевр Тангэ поражает простотой голых бетонных сводов и торжественностью пространства, наполненного светом и воздухом. Храм в проекции имеет форму креста, и вступающего в его пределы встречает на полу огромный световой крест, излучаемый через узкие вертикальные витражи.
В составе японских делегаций ездил на Тайвань и в Южную Корею. Одна поездка в Сеул запомнилась встречей с премьер-министров Корейской Республики. Это был 1999 год. Президентом впервые после многих годов борьбы с авторитарными военными режимами стал один из лидеров демократической оппозиции Ким Дэ Чжун. Тот, которого в августе 1973 года южнокорейская разведка среди бела дня похитила из токийского отеля и увезла в Сеул. При диктаторе Пак Чон Хи премьер-министром в тот период был Ким Джон Пхиль. Сейчас, спустя 25 лет в том же качестве он принимал нас в своей официальной резиденции. Ким Дэ Чжун не только его простил, но даже назначил премьер-министром. Эта политическая толерантность была поразительной.
Было много поездок по Японии. Встречался с людьми, имевшими отношения с недавней и прошлой историей. Дочь Тодзё Хидэки, по решению Токийского трибунала осужденного к смертной казни через повешение, рассказывала об отце. Дэви Сукарно, японка Нэмото Наоко в 1962 году вышедшая замуж за индонезийского президента Сукарно и вошедшая в его гарем, убеждала, что это ЦРУ устроило события, в результате которых ее супруг был отстранен от власти и все кончилось истреблением миллионов людей.
В 2000 году с друзьями и коллегами по университету в Яманаси летел на Окинаву. С правого борта самолета появилась Фудзи. Ее красота была поразительной.
В Наха (столица префектуры Окинава) меня попросили выступить с рассказом о Николае Невском, замечательном лингвисте и филологе, авторе исследований по языку острова Мияко. Не моя область, но я подготовился и не без труда «вошел в тему». Теперь уже как «специалист» по Невскому из Наха я полетел на остров Мияко. Это чуть менее 300 км. к юго-западу. Здесь знали о Невском, и нас принимали как родных. На приеме, устроенном мэром столицы острова − Хирара (сейчас все мелкие городки объединены, и столица стала называться «Мияко»), я рассказывал ему о Невском. Речь зашла о Питере и Невском проспекте. Объяснял, что имя проспекта от названия реки, и как-то, скорее, для красного словца, предложил мэру назвать одну из улиц именем Невского, первого из европейцев, изучавших диалект острова Мияко.
«У вас будет свой Невский проспект«. Моя фраза, сказанная полушутя, мэру пришлась по душе. Мы стали поддерживать тесный контакт. Туристами жители острова приехали в Петербург, и в его пригороде мы навестили общую могилу расстрелянных в годы сталинского террора, жертвой которого стали ученый и его жена-японка. Трогательно выглядело импровизированные пение и танцы жителей острова Мияко на площади у могил.
«Невскому-сэнсэю, наверное, было приятно услышать слова и напевы народа Мияко, где он провел так много времени», объясняли они. Спустя два года в марте 2002 г. с дочерью Невского Еленой Николаевной, правнучкой Яной (спустя несколько лет ее и младшую сестру Женю мой университет в Яманаси пригласил на учебу в течение двух лет, взяв на себя проезд и выплачивая стипендию) и директором Ленинградского отделения Института востоковедения (сейчас Институт восточных рукописей РАН) Евгением Ивановичем Кычановым, я принимал участие в открытии «улицы Невского». Ее венчал обелиск в память от благодарных жителей Мияко.
С Невским связана и моя поездка через десять лет на Тайвань в горы к аборигенам. 2012 г., я − приглашенный преподаватель в Тайваньском Политическом университете, расположенном в некотором удалении от центра города, рядом с местным зоопарком. Отсюда стартует фуникулер, поднимающий в горы, а оттуда изумительный вид на столицу острова, которая на иностранных языках, а не только на японском звучала в японском произношении − Тайхоку.
Знакомая по старым добрым временам профессор Осакского университета г-жа Икута предложила вместе совершить путешествие в горы Алишань к племени аборигенов острова цоу, чтобы увидеться с потомками того, кто летом далекого 1927 года в течение месяца принимал Невского, вводя его в тонкости языка своего племени. В тот период этот район был небезопасным и для японцев. Из 4 с четвертью миллионов населения острова «дикарей», как называли аборигенов, было около 140 тысяч. По статистике с 1910 по 1927 год от их рук погибло около 7 тысяч японцев и местных жителей китайского происхождения.
Чтобы «цивилизовать» коренное население, японцы делали то, что китайцы, владевшие издавна островом, не делали никогда. Строили школы, прививали навыки современного образа жизни тем, кто слыл тогда «людоедами». «Мои предки людей не ели, они охотились за головами, а черепа вешали на изгородь», − говорил нам г-н Гао, сын того, кто общался с Невским, и показывал двор своего дома, на забор которого черепа вешали напоказ.
По ходу рассказа о своей семье к нашему неподдельному удивлению вместе с сестрой г-н Гао внезапно стал напевать мелодию Шаляпинской «Блохи»: «Жил-был король когда-то, при нем блоха была…». В их исполнении различимы были только «ха-ха». Это звучание с пластинки, записанной Шаляпиным в феврале 1936 г. на студии грамзаписи «Victor» в Токио. На ней наиболее популярные в шаляпинском репертуаре «Эй, ухнем!» и «Песню о блохе» Мусоргского − по одной песне на каждой стороне. Трагическая ирония была в том, что старшего Гао постигла та же судьба, что и Невского. Но это было уже после войны: его расстреляли при режиме Чан Кайши.
С Тайванем связана и русско-японская история. 115 лет назад через пролив, разделяющий остров с материком, прошла эскадра вице-адмирала Рожественского к Цусиме. В 2004 г. исполнилось сто лет с начала русско-японской войны. Это был хороший повод вернуться к прошлому. В тот год я активно занимался организацией международной конференции. Она прошла в Петербурге и собрала ученых России, Японии и Англии. Ее открытие состоялось в Центральном Морском музее на стрелке Васильевского острова. Во второй день все собрались в кают-компании «Авроры». Здесь же на корабле-музее состоялась встреча правнуков двух адмиралов − Зиновия Рожественского и Того Хэйхатиро. С правнучкой Того по линии его старшего сына Хосака Мунэко я познакомился еще в Токио, когда вместе с коллегами готовил мероприятие. В Питере через журналистов мне стало известно о правнуке русского адмирала − Зиновии Дмитриевиче Спечинском. От него я получил бесценные документы − 30 писем, написанных адмиралом во время похода к Цусиме. С их помощью родилась книга, изданная вначале на японском, в 2010 году на русском. «Путь к Цусиме» (Издательство «Аврора»).
Через год мы с Зиновием летели из Фукуока на Цусиму. Маленький аэродром на острове отказал в посадке из-за погоды. Самолет вернулся в аэропорт. Пришлось плыть на пароме всю ночь. Помню черную воду за бортом как раз в том месте, где гибли корабли. Это было ровно через 101 год в ночь 27-го на 28-е мая 2006 г. На следующий год − снова приглашение. Мы отправилась в Сасэбо, где в военном госпитале после ранения лежал русский адмирал. Здесь состоялась его встреча с другим правнуком адмирала, но уже по линии второго сына японского адмирала. Зовут его Того Хиросигэ, сейчас он в отставке, а тогда был офицером военно-морских сил Японии.
В 2010 г. я вернулся в Москву и стал руководителем Центра стран Северо-восточной Азии в Дипакадемии.
Уютный и просторный кабинет на втором этаже, куда вела витая лестница с большой статуей какой-то богини с лампой в руках в комплексе зданий в Большом Козловском переулке вспоминаются как сон. И как сон, все длилось недолго − в Дипакадемии грянули перемены и сон растаял, как дым. Но теперь не сон, а наяву − я снова в Центре японских исследований среди старых и новых друзей и коллег. Круг замкнулся.
К сожалению, друзей моего поколения и старше становится все меньше и меньше. Еще относительно молодые, чтобы не потерять друг друга, движимые чувством локтя, в 90-е годы мы образовали «кружок» под названием «Гамбарэкай». От японской глагола «гамбару» в повелительной форме − что-то вроде «Держись, мужайся, не плошай!»
Этот лозунг как нельзя больше соответствовал тем лихим годам. Перестал существовать Советский Союз, и началась борьба за существование каждого из нас. Эту формулу мы создали вместе с друзьями-японцами из упоминавшейся добрым словом японской фирмы «Искра». Мы собирались тогда один раз в месяц на просторной территории представительства «Искры» в Москве. За столом, накрытым хлебосольными хозяевами, обсуждали наши проблемы. Нас снова связывали нити дружбы, родившейся на профессиональной почве. Шли годы, по естественным причинам редели наши ряды, но добавлялись новые члены. Теперь по собственной инициативе без спонсорства «Искры» мы собираемся один раз в два месяца где-то в японском ресторане − «путь к сердцу японоведа лежит через суси». Нас мало, и можно всех назвать по именам.
Миша Ефимов. Автор замечательных воспоминаний, написанных лаконичным и образным языком. Навыки писать живо и интересно появились у него в годы работы на журналистской ниве в Токио. Он владел когда-то целым особняком в районе Готанда − представительством Агентства печати «Новости». Среди многообразной деятельности − распространение печатной продукции, призванной просвещать японцев и прививать симпатию к «стране победившего социализма». Миша делал все, что мог, чтобы внушить эти чувства, разбавляя пропаганду чисто человеческими мотивами. АПН издавало журнал «Советский Союз сегодня». Сегодня для выпуска российского пропагандистского журнала не хватило воображения − он называется «Russia today». Нет у них Мишиной креативности.
Саша Панов. Знаковая фигура в истории российско-японских отношений. Замминистра иностранных дел, посол в Южной Корее, в Японии, в Норвегии. Автор многих книг, по которым учатся в вузах. Сам же больше всего гордится своей книгой о вине. Я лично обязан ему и карьерой, и амбициями в науке. В свои солидные лета он неуемен − пробует себя в кинематографе. Написал сценарии для двух замечательных фильмов, рассчитанных на россиян. Они оказались настолько удачными, что его попросили теперь снять фильм о Японии для японцев. Что ж, в этом есть своя логика. Как говорят японцы, «Увидеть свет маяка можно лишь издалека» (вольный перевод японской пословицы: Тодай мотокураси) или в русском: «Лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстоянии» из замечательных стихов, начинающихся: «Вы помните, Вы все, конечно помните…».
Игорь Романенко. Как и первые двое − душа нашего коллектива. Обаятельный и обязательный, скромный и деловой. Помню лет 35 назад я улетал из Токио. В переполненном салоне самолета мне предложили занять оба кресла у окна. Тогда уже я почувствовал авторитет Романенко. Представитель Союз советских обществ дружбы (ССОД), он дружил и с Аэрофлотом. И сегодня он верен идеалам дружбы между двумя странами − возглавляет Общество российско-японской дружбы, «Россия-Япония». Утехам Бахуса он предпочитает веселый разговор, разные истории, в том числе и поучительные из своего опыта работы на ниве дружбы между двумя странами. Красиво седой, всегда подтянутый, с выправкой моряка, он надежный друг и товарищ.
Вася Саплин. Я помню его еще по его работе в международном отделе ЦК КПСС. Отличался сильно от традиционных «заскорузлых» сотрудников на Старой площади свободными взглядами. Это было оценено «реформаторами» наверху, и он был задействован основательно во «второй дорожке» неформальных контактов для решения наконец, спорной проблемы и выхода на подписание мирного договора. Сейчас, спустя более, чем три десятка лет, все вернулось на круги своя и даже в еще в более древние времена. Но в этом нет вины Васи и других. Генконсул на Хоккайдо, в гуще проблем он старался логически объяснять «объективные трудности» их решения. Подтянут, спортивен на зависть друзьям-однолеткам.
Алексей Изотов. Как у нас всех за плечами годы работы в Посольстве в Токио, Адзабу Мамиана. Потом проба сил в бизнесе и финансах. Возвращение в мидовскую среду. И, наконец, первый и, наверное, последний из нас − государственный деятель: вице-губернатор одной из самых важных областей России.
Пока я писал эти строки, получил известие от бессменного Координатора нашего клуба «Гамбарэкай» Миши Ефимова. «В связи с пандемией наша встреча, назначенная на последнюю пятницу мая, переносится на июль». Весь мир в поисках лекарства и вакцины от коронавируса. Мы тоже не только смертны, но в «зоне риска». Однако у нас есть заветное слово: «гамбарэ!»
Автор текста: Константин Саркисов
Фото предоставлены автором текста.
